Наш киноклуб

«Мой далёкий, прекрасный, ушедший друг!»

Вы не знали его. Его никто не знал. Да и я тоже еще не до конца разобрался.

Что такое гениальный артист? Кто остается в памяти? В чём, собственно, секрет? Может быть, артист должен отразить своё время, но так, чтобы в этом отражении было видно будущее! Он отразил. Вот такими мы и были, как его герои, как он сам на экране, что, впрочем, одно и то же. Совки. Подозрительные, гордые безо всяких на то оснований, пугливые и нервные, смешные, косые (в смысле мыслей), воры, обкрадывающие самих себя, да и свою страну. Так это и продолжится в будущем. Всё на это показывает. Россия издевается над своими стариками, пенсионерами, инвалидами, лишая их льгот. Чуть было не лишила детей  врачей-педиатров.

Народ терпит. Безмолвствует,  как у Пушкина в «Борисе Годунове». Ведь соответствует Крамаров всему этому. А если взять еще глубже, он соответствует будущей цивилизации, которая откажется от тупикового, губительного пути развития  и перейдёт к другому – человечному пути. Будет развивать самого человека, а не средства его уничтожения посредством разрушения экологии. А развивает более всего игра. Это будет человек играющий, радующийся жизни, смеющийся… Крамаров.

Время было тяжёлое. Оно оставило нас без родителей, и мы были равны в этих потерях. Хотя и  немного по-разному. У меня погиб отец  на фронте, – у него был репрессирован.  Наши матери умерли. Оба были евреями, хотя у Савы в паспорте, когда ему исполнится 16, напишут – русский. Еврейская генетическая черта – родственность. Наши дяди и тёти не давали нам пропасть. Подкармливали. Я жил у  сестры моего отца – тёти Доры. Вместе с нами жил отец её покойного мужа – Меер Калюжный. Он был подпольным учителем еврейского языка, иудейской  религии и истории. Это было запрещено и делалось нелегально. Дедушка прожил почти до восьмидесяти лет. Похоронен на Востряковском кладбище на почетном месте, сразу за молельней (мини-синагогой). Памятник ему сооружён как святому на средства московской еврейской общины.  Как-то Сава зашёл к нам в гости и познакомился с дедом. Вот он с ним не спорил и не агитировал, а сам стал верующим. Калюжный и сделал ему обрезание и научил первым молитвам. Но это было позже, а пока нас увлекал театр. Мы оба жили в Дзержинском районе Москвы, потом он стал Щербаковским. А в каждом районе был Дом пионеров, а в каждом Доме пионеров был театральный кружок. Я ходил в такой кружок. Им руководили муж и жена Стратилатовы, прямые ученики Станиславского. Он был еще и похож на Станиславского, и это приводило нас в трепет. Мы ставили сказки, комедии, классику. Почему-то Сава не хотел ходить в этот кружок, а вот на спектакли приходил постоянно. Пришёл и на «Героя нашего времени». Я играл доктора Вернера, секунданта Печорина на дуэли. Стратилатов мне дал задание тянуть долгую паузу, когда я являлся к Печорину. И вот я сидел, стряхивал пушинки со своего костюма, а зал начинал хохотать, а я тянул и тянул эту замечательную паузу, чувствуя свою власть над залом. В конце спектакля, мальчик «Лермонтов» говорил что-то о том, что довольно пить сладкие лекарства, обществу нужны горькие микстуры, а из зала какой-то голос произнес: «Пирамидон пить надо». Мы, актеры опешили, но после паузы доиграли всё-таки спектакль до финала. И тут в гримерную вбежал Сава.

– Я его засек. Бежим.

Мы выбежали на улицу, а Сава спросил здоровенного верзилу:  «Значит, говоришь, пирамидон?»

– А что? Ну и пирамидон!

Сава ударил первый прямо в подбородок верзиле. Тот ответил хуком справа. Завязалась драка. Враг был наказан. Наши девочки еще час зашивали подранные костюмы, которые мы должны были завтра отвезти в Мостеакостюм.

Мы очень любили театр, но денег на него не было. Тогда я придумал хитрый прием. Я подходил к окошку администратора театра и называл выдуманную фамилию. Обычно это был Зеленчук. Администратор начинал копаться в конвертах, на которых были написаны другие фамилии, а одну из них я и запоминал. Администратор ничего не находил, я вежливо прощался, и в дело вступал Сава. Он уже знал нужную фамилию от меня, и называл её администратору смело и гордо. Иногда, правда, администратор знал этого человека и спрашивал:

– А где сам Виктор Афанасьевич?

– Сейчас подойдёт, – парировал Сава и получал искомую контрамарку.

Мы забирались на самую высокую галерку и смешивались со зрителями. Найти нас было трудно. Так мы обошли многие театры. Мы обязаны были их менять, чтобы не примелькаться.

Помню, в Москву приехала  мексиканская певица Има Сумак, и мы своим способом уже получили  пропуска в зал Чайковского, а у входа все спрашивали лишний билетик, и стоило большого труда не поддаться на искушение. Но мы считали, что искусство важнее денег и пошли на концерт. Один раз мы решили посмотреть оперетту. В Москву приехал на гастроли театр оперетты из Омска. Они давали «Парижскую жизнь». Нам очень хотелось парижской  жизни, и своим обычным способом мы её получили. Конечно, мы не сидели в директорской ложе, как было указано в контрамарке, но администратор нас вычислил и на галёрке, и повёл  под руки в  администраторскую. А там уже бушевал с грузинским темпераментом главный режиссер театра – Владимир Канделаки. Помните его популярную песенку: «Как родился я на свет, дал вина мне старый дед, и с тех пор всю жизнь мою я вино как воду пью…». Было похоже, что вина он в тот момент попил много, или действительно мы его сильно обидели.

Он кричал, что вот такие бандиты не дают спокойно жить людям, что совести у них, т.е. у нас, нет и никогда не было. Он приказал администратору вызвать милицию, и милиционер пришёл очень быстро. Спросил у нас наши фамилии, адреса, потом позвонил в адресный стол. Всё оказалось правильным, и милиционер спросил, что с нами делать. В это время Канделаки уже успокоился и  отпустил милиционера, поняв, что ребятишки безобидные. Он даже почувствовал какое-то чувство собственной вины и сказал: «Если так захотели в театр, попросили бы меня…». Это он зря сказал. Он не знал Саву. На следующий день он вместе со мной уже звонил Народному артисту СССР, главному режиссеру театра В. Канделаки,  рассказывал ему смешной вчерашний случай, и напоминал об его обещании. Просились мы, не более и не менее, в артисты. Мы хотели работать в массовке, быть статистами. Мы и стали ими с подачи главрежа. Этому же омскому театру требовалась  «толпа парижан» на сцене, а из Омска ее везти было очень дорого. Так мы не только посмотрели весь омский репертуар, но еще и заработали несколько рублей.  На сцене оперетты мы еще и познакомились с профессиональными  театральными статистами и нам подсказали адрес. Это был театр Маяковского. Главным  там был легендарный Николай Охлопков, а массовкой руководил заслуженный артист РСФСР Каширин. Кого мы только там не играли. В  «Аристократах» были заключенными, в «Океане» – матросами, которые  лазили по канатам, в «Маленькой студентке» – студентами. Но больше всего нам нравился «Гамлет». Там мы были «народом» и забирались на знаменитые решетчатые ворота замка, олицетворявшие по мысли   Охлопкова «Данию – тюрьму народов». Были дворянами, монахами в тогах с капюшонами.  В виде этих монахов мы, после диалога могильщика (его играл великолепный артист Ханов) и Гамлета (а это был Марцевич), должны были сходиться со свечами в руках и люк – могила закрывался. Я с детства ходил в очках, но на сцене я их снимал, и всё видел в тумане, расплывчато. И вот, мне показалось, что уже надо сходиться, и я пошёл. Сава стал удерживать меня за тогу и она слетела. Под нею оказалась фигурка худющего парнишки в семейных трусах и майке. Зал загрохотал, а я пытался поднять с пола тогу, и свечой её зажёг. Она загорелась. Занавес закрыли. Нас облили пеной из огнетушителя, а потом Каширин сказал, чтобы ноги нашей в театре больше не было. Но мы уже и так весь репертуар пересмотрели и «переиграли» и поэтому не расстраивались. Тем более, у нас был «ангажемент» в театр Сатиры. Потом, закончив уже ГИТИС, Сава повторит наш трюк. Он будет репетировать большие роли в разных театрах у мастеров-режиссеров, и потом уходить, набравшись опыта, под предлогами съемок в кино. В первый раз он снялся в курсовой работе Чулюкина, роль продолжалась 30 секунд, а сам фильм – 15 минут. Однако на экране он шёл в альманахе ВГИКа вместе с дипломной работой Шукшина «Коленчатый вал», где главную роль играл Куравлёв. Он будет партнером Савы по нескольким фильмам, но лучшие – «Не может быть» и «Иван Васильевич меняет профессию». Их будет связывать теплая дружба до самого отъезда Савы из страны.

Главная человеческая черта Крамарова – стремление учиться. Его любимые стихи Цветаевой:

Есть некий час, как сброшенная клажа,

Когда в себе гордыню укротим,

Час ученичества, он в жизни каждой

Торжественно неотвратим.

Для Савы каждый режиссер был бог. Каждый актёр, с которым он снимался – великий мастер. Тем более, что на партнеров ему везло. Михаил Пуговкин взял над ним шефство. Учил его штампам. Да, да – штампам. Это один штамп – штамп, а тысяча – это уже мастерство. Учил его реакции на поведение партнёра. Подарил ему фирменную зарядку. Они рассыпали каждый по коробку спичек и потом поднимали каждую спичку отдельно. Очень развивает физически. Попробуйте!

Георгий Вицин приобщил Крамарова к  йоге. Стоять на голове для отдыха, принимать ритуальные позы. Они вместе разрабатывали диеты. Леонов отказывался учить, он говорил: «А чего тебе учиться? У тебя морда самоигральная». Евстигнеев рассказывал о стариках МХАТА.

Первый театр, куда  Крамарова привёл его учитель ГИТИСа Рапопорт, назывался Московский новый театр миниатюр. Им руководил давний автор пьес для Райкина Владимир Соломонович Поляков. Там играли Деранков, Высоковский, Рудольф Рудин, Эрзуманян, Марк Захаров. Он играл в инсценировке «12 стульев» роль Бендера. Там был молодой Владимир Высоцкий. А из женщин – Полищук, Полбенцева и другие талантливые актрисы. Сава читал Шукшина «Ну, как ты там, Вань?» с огромным успехом.

Всего Крамаров снялся в почти пятидесяти фильмах. Пришёл успех, слава. Он собирал целые стадионы на гастролях, хорошо зарабатывал. Перелом произошёл, когда стало публично известно о его вере. Он купил место в синагоге на Маросейке, не работал в субботу. В актёрские отделы студий пришло устное распоряжение его не снимать, в Москве не давать выступать, и это после того, что ему было присвоено звание Заслуженного артиста РСФСР. Именно в это время и относятся наши совместные (Пуговкин, Крамаров и я) выступления в Ялте. Я очень любил Ялту. Там находился филиал киностудии имени Горького – ялтинская киностудия, и я всеми силами пытался туда затащить любую съёмочную группу, в которой работал. Или на подготовительный период, или на съёмки, или на монтажно-тонировочный период. Пуговкин любил до того, что поменял свою московскую квартиру на Олимпийском проспекте на Ялту и только недавно переехал обратно в Москву с помощью Абдулова, снявшись у него в «Бременских», Сава тоже любил Ялту из-за моря. Я прекрасно знал ялтинское общество «Знание», и договорился о целом цикле выступлений «Вечера кинокомедии». Планировалось, что сначала Пуговкин смешит, потом Крамаров, потом я подвожу идеологическую базу и показываю фрагмент нового фильма нашей студии. И тут два комика набросились на меня со всем, свойственным только, им темпераментом. Они жаловались на то, что так и не сыграли «своих» ролей в кино. Ни одной серьёзной трагической роли, а мы, мол, мечтаем о Шекспире. Давай сначала покажем «Короля Лира», а потом уж будем смешить. И я поддался. Дурак был, многого не понимал. Я сделал инсценировку «сцена бури», записал звук ветра, дождя, бури. Сделал свет,  узкий луч прожектора светил сверху, как луна.  И вот под этим лучом в драной накидке выходил Пуговкин-Лир: «Дуй ветер, дуй! Пока не лопнут щёки…». Тут в шутовском колпаке кубарем выкатывался Крамаров-Шут в клоунском колпаке. Его лицо было наполовину загримировано чёрным гримом: «Да, дяденька. Совсем общипали…» Вот на этих словах продолжать уже было нельзя. Публика молчала только до той поры, пока не узнавала загримированных актёров. Потом начинался шквал аплодисментов и взрывы оглушительного хохота. Они сами поняли, что нужно отменить Шекспира. Так их мечта о Лире и не исполнилась. Крамаров читал подготовленный Стронгиным  (автором книги «Савелий Крамаров. Судьба странника») анекдот. «Шестнадцатый век. Холл древнего замка. По холлу прохаживаются маркиз и звездочёт. За ними – лакей с  бокалами с шампанским на подносе. Маркиз волнуется, у него с минуты на минуту должен родиться ребенок. И он спрашивает у звездочёта: «Что говорят по этому поводу звёзды?» Звездочёт выглядывает в окно и замечает: «Если у вас родится девочка, то вы проживете длинную жизнь, если мальчик, то немедленно умрете». Внезапно в холл вбегает служанка: «Маркиз! У вас родился ребенок!» «Кто?!» – восклицает маркиз. «Мальчик» – сообщает служанка, и тут же замертво падает лакей с подносом». Но Сава и сам сочинял анекдоты для выступлений. Для друзей любимый анекдот, который потом часто рассказывал Георгий Данелия: «Учительница спрашивает учеников. – Вы знаете, что такое   катастрофа?  Мальчик поднимает руку, – Да. Это когда идёт по мостику через речку маленький козлик, а мостик ломается. – Нет, нет. Это не катастрофа, это просто беда. А катастрофа, когда летит в самолете партийно-правительственная делегация, и самолёт падает, разбивается. Понял?  Повтори. – Когда разбивается партийно-правительственная делегация- это катастрофа, но не беда. А вот когда идет по мостику...»

Началась перестройка. Я запустился с картиной «Болотная стрит, или средство против секса». Роль одного пожарника-недотепы писалась специально для Крамарова. И вот мы с Пуговкиным и Кокшеновым звоним американскому артисту Савелию Крамарову. Сначала разговаривает Пуговкин, потом Кокшенов, потом, надеясь, что актер уже готов, разговариваю я. Вернее, не разговариваю, а слышу гомерический хохот Савы. И сквозь этот хохот прорываются слова: «Ой, не могу, ой, сейчас подохну. Ну, никто меня так еще не разыгрывал». Так мы и не смогли его убедить. Смог только Рудинштейн, Крамаров приехал на Кинотавр. Это было его первое после эмиграции посещение России. Вот тогда-то мы с Кокшеновым и договорились о совместной с Крамаровым картине. Называлась она «Русский бизнес». Идею подал мой приятель израильский писатель Евгений Цветков. Он рассказал случай, когда американцев пригласили на охоту, а медведь, на которого охотились, вдруг начал показывать цирковые номера. Сценарий мы заказали Аркадию Инину  и, наконец, я сказал автору, что для Крамарова нужна серьёзная драматическая сцена без юмора, почти трагическая. И такая сцена «ночной медвежий разговор» была написана и была снята. Работать было нелегко. Особенно, когда съемка шла скрытой камерой на Новом Арбате, где герой Крамарова дрессировщик дядя Вася просит милостыню со своим медведем. Текст был записан на магнитофон и разносился по Арбату голос Крамарова: «Простите, что мы у вас просим, но что делать?» Прохожие останавливались, узнавали Крамарова. Вспоминали, что он же эмигрировал в Америку. Соображали, что, значит, вернулся и бедствует. Надо помочь. Старая шапка перед Савой наполнялась доверху купюрами, и остановить этот поток было нельзя. Пришлось мне через мегафон объяснять людям, что идет съемка, и по сценарию герой Крамарова не должен собирать никаких денег, поэтому, собственно, он и соглашается на предложения аферистов провести фальшивую охоту на медведя. Но народ менялся, подходили новые прохожие, и шапка всё равно быстро переполнялась.

Сава улетел, дав твердое обещание прилететь на премьеру и для новых съёмок. Но из Америки пришло печально сообщение о зловещем диагнозе. Рак прямой кишки. Боже, это же было несправедливо. Человек так следил за своим здоровьем, во многом себя ограничивал. И вот... итог.

Во время операции был первый инсульт, потом второй. Сава лежал без движения, ничего не видел, не мог говорить. Всё это сообщил нам Олег Видов, просил посылать телеграммы, которые он будет читать Савелию. Я тоже послал телеграмму, Олег её зачитал, и утешил меня, что показалось ему, что глаза у Савы заблестели. Умер он 6 июня 1995 года. Прости меня, Сава.

Ну, а вам, дорогие читатели, пожелаю жить весело, побольше играть, веселиться, выдумывать, творить. В творчестве и есть смысл жизни.