Свидетели эпохи

Давид ТАУБКИН

ТРИ ГОДА ДЕТСТВА

Война

До войны наша семья жила на Ляховке, юго-восточном районе Минска, на улице Ворошилова. 12 апреля 1941 года мне исполнилось девять лет. Мой отец, Арон Давидович Таубкин, врач-терапевт, окончил медицинский факультет Казанского университета, Первую мировую войну прослужил в русской армии в звании штабс-капитана медицинской службы, а после революции приехал в Минск. Мама – Розалия Михайловна (в девичестве – Левидова) училась на историко-филологическом факультете того же Казанского университета. Переехав к мужу в Минск, она вначале преподавала в БГУ русскую историю, но, не приняв её советской трактовки, стала читать курс русской литературы, а затем по той же причине перешла на преподавание немецкого языка в Институте народного хозяйства. Сестра Лида, на десять лет старше, меня опекала и воспитывала своим примером. С нами жила моя няня Лёня – Леонарда Фердинандовна Дивалтовская; она была членом нашей семьи, нежно относилась ко мне и прощала все мои детские проказы.

20 июня 1941 года Лида отличницей окончила школу (а я – первый класс этой же школы). Она думала поступать в Московский Химико-технологический институт, и мы всей семьёй собирались отправиться в Москву, где жил брат папы Семён Давидович. Братья построили дачу в Салтыковке под Москвой − там мы собирались провести лето. Отъезд был намечен на субботу 21 июня, но затем отложен на 29-е из-за выпускного вечера в школе у Лиды.

22 июня мы узнали, что началась война, но, веря советской пропаганде, думали, что через несколько дней противник будет разгромлен. В городе внешне всё было спокойно, только на большой скорости проносились военные машины. В этот же день папу повесткой  вызвали в военкомат, где ему было предписано назавтра прибыть в военный госпиталь города Борисова − в 70 км восточнее Минска.

 Лида, папа, мама и я. Фото 1940 г.

24 июня утром была объявлена воздушная тревога, и все жители окрестных домов должны были отправиться в ближайшее «бомбоубежище», представлявшее собой подвал обычного деревянного дома. Пришли и мы туда, затем пришёл папа, уже в военной форме с двумя «шпалами» в петлицах, попрощался с нами и уехал на машине в госпиталь. А через час после его ухода началась страшная бомбёжка, наше «убежище» ходило ходуном, свист и грохот падающих вблизи бомб длился довольно долго, но внезапно прекратился, и нам было разрешено покинуть подвал. Город уже горел, но почти все дома на нашей улице оказались целы, хотя бомба угодила в соседний дом – поликлинику. Рядом с нашим крыльцом тоже зияла дыра: туда бомба попала, но не взорвалась.

Мы зашли в квартиру, мама уложила в портфель ценные вещи, документы, деньги и книгу Виноградова о Паганини. Лида взяла котомку с продуктами, Лёня − молитвенник и сумку с обувью, а я прихватил игрушечного мишку, и мы пошли в сторону Могилёвского шоссе – продолжения нашей улицы Ворошилова. Был уже вечер, но совсем светло – город горел, зарево и клубы дыма сопровождали нас почти до утра.

 Наш дом на Ляховке. Фото 1948 г.

По шоссе двигалась плотная толпа беженцев, несущих и бросающих свои ставшие непосильными пожитки. Людьми владела растерянность и полное непонимание ситуации. Колонна замедляла шаг у редких колодцев вдоль шоссе, где люди пытались добраться до ведра с водой, что удавалось немногим, самым сильным. Кто-то передал кружку с водой маме, и мы немного утолили жажду. Внезапно низко над нашими головами пронеслись самолёты, строча из пулемётов по людям на шоссе. Все бросились на обочину и побежали в сторону леса, мы тоже.

После обстрела мы шли просёлочными дорогами (мама считала, что так будет безопаснее) на восток, в сторону Червеня. Через два дня добрались до деревни Смиловичи, где заночевали в крестьянской хате. Утром хозяйка покормила нас варёной картошкой с кислым молоком. Затем мы услышали недалёкие взрывы бомб, стёкла в избе звенели и готовы были вылететь. Все выбежали из дома, и тут я увидел, как от самолёта отделяется чёрная капля и быстро летит на нас, а затем раздался грохот взрыва. Не задело, чаша сия нас миновала. Мы снова заночевали в этой избе, а поутру узнали, что и Смиловичи, и Червень заняты немцами. Всем беженцам приказано вернуться в места их постоянного проживания...

Позже, уже в гетто, мы обсуждали, можно ли было уйти от немцев, и решили: можно! Ведь мы уходили не от немцев, а от бомбёжки и пожара: все знали, что после «освобождения» Западной Белоруссии в 1939 году до границы с Германией стало целых 450 километров! Мы тогда не знали, что уже 24 июня штаб Западного фронта, всё партийное и советское руководство спешно и тайно сбежали из Минска, не предприняв никаких шагов для эвакуации населения, даже не сообщив, что немцы продвигаются стремительно и нужно уходить. Это безответственное и преступное поведение советских властей во главе с Первым секретарём ЦК КПБ П. К. Пономаренко стало причиной гибели сотен тысяч людей и полного уничтожения еврейского населения на оккупированной территории.

Поток возвращавшихся жителей Минска медленно двигался по обочинам шоссе. Навстречу из гражданского населения никто не шёл, хотя просёлочными дорогами, на которые мы иногда выходили, двигались отдельные группы мужчин, часто в полувоенной форме: они пытались прорваться на восток.

Первое «знакомство» с немцами произошло на подходе к Минску: нас остановила группа офицеров в серой форме и стала обыскивать. Портфель с деньгами и документами маме удалось утаить, но у Лиды с руки немцы сняли серебряные часики с монограммой, подаренные папой неделю назад по случаю окончания школы. Возмущённый этим, я сказал маме, что надо пожаловаться военным властям на грабёж, на что она ответила, что этого нельзя делать, потому что мы евреи. Впервые я узнал, что принадлежу к народу, лишённому всех прав...

Вернувшись домой, мы узнали от соседей, что 25 июня папа пытался разыскать нас. Он вернулся в город на машине из Борисова, перебрался через разрушенный мост, но нас уже не было, и он вынужден был вернуться в госпиталь. Мы разминулись на  несколько часов, а судьбы наши разошлись навсегда...

Заходящих во двор немецких солдат мы не боялись, они были добродушны, иногда приносили и раздавали какую-то еду, а детям – конфетки и шоколадки, откусив кусочек, чтобы убедить нас, что шоколад не отравлен. По улицам ходило много мужчин в полувоенной форме, без знаков различия – это были красноармейцы и командиры разбитой Красной Армии. 

Свой новый порядок немцы установили не сразу. В первые несколько дней − ещё дымились развалины − ворота уцелевших предприятий и складов были настежь раскрыты; вернувшиеся в город жители вёдрами несли спирт из огромных чанов ликёро-водочного завода по нашей улице; не стесняясь, грабили склады провизии и мануфактуры. Нам мама запретила участвовать в этом стихийном процессе.

Вскоре немецкие власти восстановили «порядок»: всем мужчинам в возрасте от 15 до 45 лет под угрозой расстрела предложили прибыть на регистрационный пункт, откуда всех отправили в концентрационный лагерь «Дрозды». Там немцы отобрали большую группу представителей еврейской интеллигенции и расстреляли их. Это были первые дошедшие до нас сведения об организованных массовых убийствах.

В военных казармах рядом с нашим домом поместили советских военнопленных, но не кормили их. Я видел через проволоку, как несчастные съели всю траву во дворе. Когда один из пленных пролез под проволокой, сорвал яблоко и вернулся обратно, его тут же застрелили. Таковы были первые впечатления от немецкого «нового порядка».

Евреи ещё не знали, чтó их ждёт, поэтому, не чувствуя за собой никакой вины, не пытались воспользоваться временной неразберихой и скрыться, достать фальшивые документы или уйти в «подполье». Надеялись переждать лихое время.

Давид Таубкин в детстве

(продолжение следует)

г. Петах-Тиква, Израиль,

фото автора