Литературная страница

ПРЕДИСЛОВИЕ

В юности, читая стихи Маршака, я добрался и до его перевода шекспировских сонетов. Из них мне особенно понравился гневный и патетичный Сонет 66. Лишь с одним словом я никак не мог примириться:

«Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж...»

Сразу же приходила в голову школьная присказка «уж-замуж-невтерпёж», в которой злополучному слову придавали противоположный смысл: не отвращение, а страстное и нестерпимое влечение. Вот и мне стало «невтерпёж» исправить досадную оплошность знаменитого поэта и переводчика, на что я в конце концов и отважился: перевёл Шестьдесят Шестой заново и даже в разных вариантах. В них легко вписывались и «невмочь», и «невмоготу», и «несносно», и другие синонимы.

Тогда же (а было это лет сорок пять назад) я впервые прочёл «Строфы о позднем лете» Юлиана Тувима в переводе Давида Самойлова. Прочёл и поморщился: в этих романтических пейзажных стихах мне вдруг попался такой вот сомнительный образ:

Словно платки в лоханку,
Тучки брошены в воду...

Я  уже умел тогда читать по-польски и разыскал нужное место в оригинале:

Obłoki leżą w stawie,
Jak płatki w szklance wody...

(Облака лежат в пруду, как лепестки в стакане воды), а вовсе не платки или какие-нибудь портянки...

Короче говоря,  с тех пор  я начал полюбившиеся мне стихи зарубежных поэтов время от времени сверять с подлинником и мало-помалу до того обнаглел, что стал придираться к переводам, выполненным такими столпами русской поэзии, как Блок, Пастернак и даже Пушкин. Я говорю «обнаглел» хотя бы потому, что – в соответствии с дипломом – считаюсь инженером-электриком и именно в этом качестве первые 25 трудовых лет зарабатывал свой хлеб. То есть, мои стихотворные переводы – это «хобби», а сам я дилетант, хотя стихов за свою жизнь нарифмовал кошмарное количество.

Впрочем, к племени дилетантов я испытываю уважение и не разделяю высокомерия многих формальных, т.е. дипломированных и апробированных, специалистов в самых различных областях. Тем более, что среди людей, легко именующих себя профессиональными поэтами или писателями, удручающе много графоманов... А вот к этому сумрачному племени я всегда боялся быть причисленным. И, должно быть, именно по этой причине занимался своим «хобби» без фанатичного рвения: переводил стихи очень редко, а публиковал и того реже...

Кроме стихотворений разных времён и народов, которые мне понравились в подлиннике, а по-русски не встречались, я иногда выбирал для посильного улучшения уже широко известные, хрестоматийные переводы, если обнаруживал в них явные ляпы и несуразности. Об этой работе я и собираюсь рассказать.

Бытует мнение, что наиболее удачный перевод того или иного стихотворения – особенно, если его сделал знаменитый русский поэт, – следует как бы канонизировать, подобно библейским текстам, и считать его единственно адекватным из века в век. По-моему, это неверно. Не только потому, что в той же Библии сказано «Не сотвори себе кумира» (а если более популярно: «И на старуху  бывает проруха!»),  но и потому, что что следует время от времени освежать перевод, приспосабливать его к современному русскому языку и очищать от устаревших выражений – потерявших употребительность, ставших не вполне понятными, а иногда двусмысленными или просто смешными.

Предлагаю читателю некоторые плоды своего многолетнего, хотя и малопродуктивного хобби – те переводы, что сделаны «в порядке посильного улучшения» − и сопровождаю их комментариями, поскольку они имеют довольно забавную, по-моему, историю.

СОСНА И ПАЛЬМА

из блокнота переводчика

Ein Fichtenbaum steht einsam
Im Norden auf kahler Höh'.
Ihn shläfert; mit weißer Decke
Umhüllen ihn Eis und Schnee.

Er träumt von eine Palme,
Die fern im Morgenland
Einsam und schweigend trauert
Auf brennender Felsenwand.  

Это маленькое стихотворение Г.Гейне широко известно русским читателям в вольном переводе М.Ю.Лермонтова:

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета как ризой она.

И снится ей всё, что в пустыне далёкой -
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утёсе горючем
Прекрасная пальма растёт.

Написано красиво, хотя если бы она качалась, а снег был сыпучим, то вся риза давно бы исчезла. Но дело не в этом. Во-первых, все отмеченные жирным шрифтом украшения – добавлены. Язык Гейне – скупой и лаконичный: ни одного лишнего слова. Во-вторых, по-немецки Fichtenbaum – мужского рода, а по-русски и сосна, и пальма – девицы, что придаёт эротическим снам первой не совсем естественное звучание. В-третьих, без нужды изменён стихотворный размер (впрочем, это допустимо: перевод-то вольный!). Но мне хотелось приблизиться к оригиналу, и я всё это убрал.

И.И. Шишкин. «На Севере диком...»

Получился «почти Гейне», хоть и не так красиво:

На севере кедр одинокий
На голой вершине стоит.
Он спит, убаюкан метелью,
Снегами и льдами укрыт.

И снится ему, что на юге,
В далёкой и жаркой земле
Грустит одинокая пальма,
На выжженной голой скале.

Вскоре, однако − как и следовало ожидать − оказалось, что не я один такой «вумный» нашёлся. Старик Пётр Вейнберг, на редкость добросовестный переводчик, давным-давно обнаружил у Лермонтова этот «лесбийский нюанс» и заменил сосну дубом (пальму, правда, сохранил – не польстился на тонкую рябину):

На северной голой вершине
Дуб одинокий стоит.
Он дремлет – и льдом, и снегами,
Как саваном белым, покрыт.

И бедному грезится пальма,
Что в дальней восточной земле
Нема, одинока, горюет
На солнцем сожжённой скале.

Перевод Вейнберга оказался почти близнецом моего, и оба они очень близки к оригиналу. Его перевод даже несколько ближе: во-первых, он не выбросил слова schweigend (молча, безмолвно), хотя краткое прилагательное нема, по-моему, не вполне благозвучно (вместо «нема, одинока», не лучше ли читалось бы «одна и безмолвна»?). Во-вторых, Morgenland, утренняя страна – конечно, это восточная страна, как у него, а не южная, как у меня. Но всё-таки мой перевод мне больше нравится. И вот почему.

1. Не ризой, так саваном – хрен редьки не слаще! Если уж этот дуб покрыт саваном, так он наверняка «дал дуба»! Живой, спящий был бы укрыт (а не покрыт!) чем-нибудь другим, а у покойника какие могут быть эротические сны! Да и слово немецкое «Decke» – это просто одеяло, покрывало, скатерть, вообще покров. Я бы ещё мог согласиться с периной, все ведь знают, что немец обожает под ней спать:

Он дремлет, снегами и льдами
Как белой периной укрыт...

2. И бедному грезится пальма... С чего же это он такой бедненький? Дремлет себе под периной, бабы снятся... Мужскую солидарность, что ли, Вейнберг ему выражает?

3. Горюет – гораздо хуже, чем грустит, тоскует или даже кручинится: горюют обычно об утраченном, а не о желаемом, но несбыточном.

4. Формально переводя, гейневский Morgenland и в самом деле надо было бы считать востоком: так уж по традиции именуют весь этот пальмовый арабский мир (даже Марокко, хотя географически это явный запад!). Но по-русски «восток» не звучит! По-русски «страна восходящего солнца» – это же Япония (у Вейнберга даже говорится о «дальней восточной земле» – почти дальновосточной!), а пальмы и сожжённые солнцем скалы – это «жаркий юг». А главное – у Гейне в основе антитеза: сосна (дуб, кедр) – и пальма; снега, льды – и выжженная скала; север – и... конечно же, юг, а не восток!  Это как раз тот случай, когда точный перевод хуже неточного.

Не могу удержаться от любимого примера.

Прекрасная переводчица Ремарка, ныне покойная Алиса Берман редактировала «Время жить и время умирать». В одном эпизоде там солдат-фронтовик жалуется после отпуска, что его жена, прежде весьма дородная, побывав в концлагере, ужасно похудела: «вместо зада две жалкие горошины».

И Алиса твёрдой рукой поправила автора: вместо «горошины» вписала «фасолины».

г. Мюнхен