КУДА ПРОПАЛА АСЯ ЛЕВИНА?

предисловие от редакции 

В 2002-2004 г.г. в «Русской Германии» еженедельно печатались прекрасные статьи на международные темы Аси Левиной, в прошлом – политического комментатора на радио Свобода.  Колонку свою она назвала «Особое мнение». А потом вдруг ее статьи исчезли, и нас интриговал вопрос: почему и куда пропала Ася Левина? Не скроем, нами двигало и шкурное чувство: отыскать её и предложить сотрудничество с нашей газетой.

Вскоре после появления «Рубежа» пришло письмо из Мюнхена от читателя Эрнста Левина:  ему нравится наша газета, он желает ей долголетия и финансового благополучия. Такому отклику мы, естественно, были рады, но ничего не заподозрили: мало ли Левиных на свете. Завязалась переписка, Эрнст предложил нам свои переводы стихов иноязычных авторов и их сравнение с «каноническими». Ряд из них мы напечатали, в том числе в предыдущем номере – прекрасный, интригующий рассказ о поэтическом диалоге между Александром Пушкиным и Адамом Мицкевичем.

А затем как-то по ходу дела выяснилось, что Ася Левина – его жена. Еще 34 года тому назад они уехали из России в Израиль (гражданами которого стали ещё «в отказе»), прожили там 10 лет, а потом были приглашены на американское радио «Свобода» в Мюнхен, на которой работали до её перевода в Прагу в 1995 году. Ася предпочла новому переезду досрочную пенсию: сын уже женился, дочь поступала в университет, да и работа была почти каторжной, хотя и лучшей в мире для бывших советских диссидентов…

Но «гены журналиста» не позволили ей долго отдыхать – и она стала сотрудничать с «Русской Германией». Однако и газетная работа в пенсионном возрасте – не сахар. Правда, не две статьи в день, как это было на «Свободе», а одна в неделю, но тоже «как штык и точно в срок»... Да и темы просятся не газетные, хоть и не менее злободневные...

В настоящее время Ася сотрудничает с израильским журналом «22», где печатаются ее статьи и эссе. Работать «на два фронта» у нее не хватает сил, хотя мы с самого начала знакомства пытались «завербовать» ее. Но вот Ася Левина предложила нам сокращенный вариант напечатанной недавно в журнале «22» статьи «Кризис гуманизма». Статья, при всей ее философичности, написана на злобу дня: каждый думающий человек сегодня не раз встает перед вопросом: где кончается гуманизм и начинается его имитация, а то и нечто противоположное ему.

КРИЗИС ГУМАНИЗМА 

«Нам просвещенье не пристало,

И нам досталось от него

Жеманство – больше ничего»

А.С.Пушкин

Повесть Нины Воронель «Любите животных», опубликованная в 129-м номере журнала «22», вызвала противоречивые отклики. Одни считают ее детективом, поскольку в ней три трупа; последнее убийство остается нерасследованным, и читатели справедливо требуют продолжения и разгадки.

Второе мнение состоит в том, что не только детективная линия, но и все остальные – любовные, семейные, светские – в повести не закончены, что это лишь начало большого романа, преждевременно свернутого автором явно в ущерб литературным достоинствам произведения.

Высказывались также упреки в том, что Н.Воронель защищает известный тезис: право искусства на проповедь жестокости и безнравственности, если это оправдано художественной необходимостью.

Но можно и допустить, что приведенные соображения не имеют к сюжету повести никакого отношения и позволяют судить не о ней, а о самих читателях, просмотревших ее, скорее всего, не очень внимательно. Итак, вернемся к содержанию, ведь любому школьнику известно, что  для успешного решения задачи надо хорошо знать ее условие.

Студент тель-авивского киноколледжа по имени Марик снял документальный фильм в защиту животных. Марик бесконечно предан своему искусству, одарен и работоспособен; все обещает ему блестящее будущее. Пока не знаменит.

В его фильме мальчишки мучают, а затем вешают котенка; он снимает и крупным планом показывает ужасные кадры. Он мог спасти котенка – тогда фильм в защиту животных не был бы таким убедительным. Позиция Марика – не выдумка Н.Воронель; давно замечено, что многие авторы фильмов о животных часто и, разумеется, из лучших побуждений снимают страшные сцены, и никогда не известно, случайно подвернулись им нужные кадры или были организованы намеренно. Искусство требует жертв, иногда в буквальном смысле слова. Люди, взывая к милосердию, нарушают его границы, как это сделал когда-то Ф.М.Достоевский: тошнотворная фраза о слезинке ребенка, бесконечно повторяемая сегодняшними человеколюбцами, могла быть произнесена только садистом и сладострастником, для которого нет более возбуждающего средства, чем детские слезы.

Фильм Марика всех возмутил; местное отделение Общества защиты животных устроило в киношколе, где учился Марик, товарищеский суд. Киношкола, «хоть и не слишком изощренная в обучении киноремеслу, была исключительно передовой в области борьбы за все и всяческие права»; возможно, общественная деятельность призвана была компенсировать недостаточный профессионализм; «...юные фанатики справедливости... по отдельности почти все... были деликатны и доброжелательны, но в групповом акте превращались в единого бескомпромиссного монстра», что естественно: в толпе индивидуальность не важна, главное – объединяющее всех чувство, в данном случае, любовь к животным. Представитель этого бескомпромиссного монстра, школьный суд, постановил выгнать Марика из киношколы с формулировкой, которая исключала для него возможность продолжать работу в кино. И он повесился, потому что искусство было для него важнее жизни − в том числе и своей.

При обсуждении фильма его приятельница Габи заявляет, что любит людей больше, чем кошек, то есть призывает студентов не судить молодого режиссера слишком строго. Фильм был все равно уже снят, несчастный котенок похоронен, но Марик, совершивший ради искусства безобразный поступок, еще был жив, и к нему можно было отнестись по разному. Мог состояться принципиальный разговор на тему, скажем, «искусство и нравственность» или «натурализм и символизм в кино», короче: современная и такая чувствительная ко всяческим правам молодежь могла бы и не бить под дых оступившегося человека. Могла, но не стала.

Марик, по идее, совершенно не обязан был лезть в петлю, строгой сюжетной необходимости в этом нет. Он был еще молод, вся жизнь впереди, и возможности реализовать свои планы были для него далеко не исчерпаны. Но по уровню бескомпромиссности Марик ничем не отличается от своих коллег; по сути дела, у него вообще нет никаких разногласий с погубившими его людьми, они – единомышленники и одинаково преданы и искусству, и защите животных, и гуманистической идеологии вообще. С точки зрения Марика, главное – хорошо снять фильм, который поразит людей в самое сердце и навеки сделает их гуманистами; для этого котенка приходится принести в жертву: чем хуже для этого котенка, тем лучше для всего кошачьего народа и тем сильнее и действеннее, в результате, защита каждого отдельного котенка – но другого, абстрактного, а этот конкретный котенок, он – искупительная жертва, этакий кошачий Христос, его следует распять, чтобы ткнуть человека мордой в его жестокость, как это делают с нагадившими котятами. Иными словами, чтобы вызвать жалость к жертве, надо проявить к ней жестокость, иначе какая же она жертва!

Что лучше и – в конечном счете – что гуманнее: спасти этого конкретного котенка и плюнуть на идеологию и на важнейшее из всех искусств или наоборот: последовательно и твердо бороться за глобальное решение проблемы, пожертвовав при этом отдельным кошачьим Христом? Что для нас важнее: отдельная кошачья жизнь или идеология защиты животных? отдельная человеческая жизнь или борьба за счастье всего прогрессивного человечества, запечатленная в фильмах Сергея Эйзенштейна? или борьба за счастье всего арийского человечества, так прекрасно отраженная в документальных лентах Лени Рифеншталь?

Все эти вопросы  поставлены и не разрешены в христианстве, главной европейской идеологии последних двух тысячелетий. Люди любят Христа за то, что его убили, что он – жертва; более того, учение предлагает видеть в этом деянии волю Всевышнего, то есть искупительную жертву, хотя вину несколько нелогично возлагает на евреев: если на то была воля Божья, искать виноватых незачем, их нет. Но если согласиться с этим, надо признать святость и необходимость преступления, что для религии доброты и милосердия неприемлемо; а если не согласиться, тогда отменяется все учение вообще. Проблема преступления и наказания решилась при помощи нехитрого маневра: преступление замышляет и осуществляет один, а  виновным объявляется другой; преступника назвать нельзя, потому что это, страшно сказать, Бог. В христианстве заложены богоборчество и безнравственность, перманентно провоцирующие кризисы  базирующейся на нем гуманистической идеологии.

Марик со своим котенком пародирует христианскую идею искупительной жертвы, которая должна научить людей добру. Возмущение общества в пользу кошачьего Христа немедленно приводит к смерти человека. Дело происходит в Израиле, но еврейское государство, включенное в мировое сообщество, воленс-ноленс принимает и разделяет господствующую на Западе идеологию. В большинстве развитых стран мира церковь отделена от государства, религия не играет большой роли в жизни безбожного общества, ее заменила идеология бездумного милосердия; недаром церковники выходят на демонстрации вместе со своими бывшими врагами – социалистами, а к социалистам иногда присоединяются и неонацисты. Такой гуманизм подходит всем.

Повесть эта, конечно, не детектив и не бытописательский роман, это – сатира, и само название звучит насмешкой над современным обществом и его идеологическими штампами. В самом деле – любите животных, это же так просто и так прекрасно, давайте говорить друг другу комплименты!

Общество в повести Н.Воронель представлено двумя группами: тель-авивской киношколой – о ней сказано очень мало, – и компанией иммигрантов из бывшего СССР, людей, что называется, устроенных, среднего достатка, сосредоточенных вокруг активной и очень современной Ритули. Перед нами типовой вариант современного западного общества, и неважно, где происходит действие – в России, в Израиле или в Западной Европе. Начало классическое, почти, как «гости съезжались на дачу»: «Ждали поэта Перезвонова, заезжую знаменитость высокого полета». Сюжетной связи между событиями в киношколе и в ритулиной компании практически, нет; задача – описать общество, в котором стал возможен инцидент с Мариком и его фильмом. С этой целью действие переносится в российскую среду, знакомую автору куда лучше, чем израильская; сходство между обеими группами подчеркивается одинаковостью их реакции на фильм Марика и тем, что преподавательница киношколы – антипод Ритули – Габи и тут и там чувствует себя чужой.

Считается, что современное общество по преимуществу потребительское, и главное в нем – высокий материальный стандарт. Люди хотят жить зажиточно, но не только: у них есть тщеславие, и они хотят жить престижно. Соображения престижности, всегда очень существенные, в былые времена сдерживались сословными рамками; в демократическом обществе  таких ограничений нет.

С развитием науки и техники наиболее уважаемыми стали люди, занимающиеся умственным трудом, и чем умственней этот труд, тем выше социальный статус человека. Процесс превращения интеллигенции в главный класс общества особенно характерен был для Советского Союза; само слово «интеллигент» потеряло там какой-либо смысл, кроме одного: оно означает принадлежность индивидуума к самой престижной части общества; в российских эмигрантских кругах до сих пор назвать человека «неинтеллигентным» означает его оскорбить. В западных странах, с поправкой на их историю и терминологию, происходит то же самое.

В век демократии и поголовной грамотности оказалось очень легко считаться умным и образованным человеком: средства массовой информации дают достаточно сведений о том, что происходит в мире культуры, политики и моды; путешествия, библиотеки, выставки и концерты доступны всем, и если добавить к информированности необходимую дозу апломба, мало кто отличит подделку от подлинника.

Ритуля – центр российской тусовки в повести Н.Воронель – соответствует всем необходимым критериям современного интеллигента: у нее коньяк – из Франции, стекло из Венеции, лучшие наряды и духи; она объездила весь свет и точно знает, чем каждое место знаменито; она вполне могла бы водить экскурсии; среди ее знакомых – даже поэт Перезвонов из Парижа. И сама Ритуля пописывает стихи; а кто же из российских иммигрантов не пишет? Ведь писать – это престижно, а еще престижнее – печататься, жить в «хорошем районе» и расхваливать своих необыкновенных друзей и родственников, набивая таким образом цену себе. Ритуля ничего не понимает в высоких материях, но отлично ведет «летучие интеллектуальные беседы», потому как выучила необходимые значительные фразы и умеет вовремя их употреблять. Она никогда не поверит, что человек способен сходу отличить плохие картины от хороших или, скажем, помнит стихи из любви к поэзии; она же знает, что их специально заучивают наизусть, чтобы блеснуть в соответствующей компании. Она вообще, в отличие от не любимой ею Габи, все знает очень твердо, ибо позаимствовала свои суждения из авторитетных источников и не подвергает их сомнению.

Ритуля в повести Н.Воронель выписана точно и беспощадно; если бы деятельность этой типичной представительницы современной образованщины (двести лет назад сказали бы – черни) ограничивалась ее гостиной, над ней, возможно, следовало бы посмеяться и забыть. Но сегодняшние ритули обоего пола – в большинстве; они толпятся вокруг знаменитостей, первыми подхватывают новые идеи и изречения и несут их в массы без размышлений и возражений, для них это вопрос моды и престижа, а мода, как известно, не обсуждается; они и есть тот демос, власть которого так ощущается сегодня во всех областях общественной жизни.

В повести Н.Воронель идеи, взятые на вооружение ритулями, − это любовь к искусству и защита природы, символизирующие соответственно интеллигентность и гуманистическую идеологию; но сюда же относятся и не упомянутые в ней антиглобализм, мультикультурализм, борьба за мир, за права палестинцев или за хорошее отношение к пленным террористам на американской базе в Гуантанамо.

Когда-то в Советском Союзе для демонстрации верности режиму совсем не надо было хорошо разбираться в марксизме-ленинизме и даже наоборот: углубление в него могло привести к сомнениям, вопросам и другим нежелательным последствиям. Достаточно было знать и при необходимости повторять несколько расхожих фраз-заклинаний. Точно так же современный западный человек для демонстрации своей приверженности самой передовой, уже не марксистской, а гуманистической идеологии может обойтись малым джентльментским набором модных фраз, например, таких как: «Я всегда на стороне слабых!», «Убивать нельзя ни в коем случае!», или «Я против войны, потому что на войне гибнут люди!». В ходе прошлогодней кампании борьбы за мир последний лозунг был самым популярным. Поскольку речь шла об иракском кризисе, слышны были и возражения в том смысле, что по вине Саддама Хусейна погибло гораздо больше людей, чем в результате американо-британской интервенции в Ирак. Возражения никого не убеждали; люди уверенно повторяли заученный тезис; одних возмущала сама попытка оппонентов осмыслить происходящее, другие были откровенно рады покрасоваться перед камерой.

Та же картина наблюдается при разговорах об израильско-палестинском конфликте: израильтяне нападают на палестинцев, это плохо – и точка. Хорошо ли, что палестинцы взрывают израильские автобусы, и вообще, кто первым начал эту заварушку? – обсуждать считается просто неприличным.

И Марик, и студенты киношколы, и пацифисты, и антиглобалисты уверены в своей личной правоте и в святости общего дела, ведь выше искусства или гуманизма нет ничего, тут никакие жертвы не страшны, как ради любви к Христу или ради строительства коммунизма. Или мира во всем мире.

Поэтому, скажем, жертвы политики Саддама Хусейна или убитые палестинцами израильтяне совершенно не интересуют пацифистов, как не интересует Марика котенок, а  студентов киношколы – судьба Марика. Среди них живут и действуют разные люди, но все вместе они становятся теми же ритулями, агрессивными и  бездумно следующими передовой линии. При этом каждый очень ловко примеряет модную идею к своим личным нуждам: одни с ее помощью выбиваются в политические лидеры, другие идут к ним в помощники, третьи стремятся с ними дружить, а молчаливое большинство (в повести – это гуси, пасущиеся на зеленой лужайке, в полном соответствии с известными пушкинскими строчками «Паситесь, мирные народы...») уверено, что раз в этой группе (партии) интеллигенты, т.е. умные, значит, за них надо голосовать. Складывается ситуация, при которой идеология сокращается до нескольких имен и трескучих фраз; их смысл никого не интересует; они – пароль для входа в престижные круги и средство достижения собственных целей. Собственно идея толерантности и милосердия увядает, не успев добраться до человеческого сознания, так же как и представление о том, как эту идею реализовать. Важно другое: соответствовать и использовать ее для себя лично.

Есть в повести комический персонаж – ритулин свекор, именуемый «папа». Папа тоже одержим идеей, он – «зеленый», его волнует проблема водных ресурсов земли, и он изобрел новый бачок для унитаза, позволяющий экономить воду. Ничего плохого в этом нет, но папа является к сыну и невестке в самый неподходящий момент, когда у них гости, ставит свое изобретение на празднично убранный стол и начинает демонстрировать работу унитаза, подкладывая в него баклажанную икру и подливая коньяк. Он, как Марик в фильме «Любите животных», добивается максимального сходства с реальностью. Папа тоже художник и гуманист, и имеет право пренебрегать условностями. Его унитаз падает и разбивается, так что и эта затея кончается трагически.

Только преподавательница киношколы Габи  не вовлечена в эту игру; она жалеет и ценит Марика, осуждает убившую его толпу, спокойно относится к заезжей знаменитости и не исповедует никакой идеологии. Но она бессильна; она не только Марика, но и котенка спасти не может. Главного героя в повести нет, нет и осевой сюжетной линии; поэтому в ней, с формальной точки зрения, отсутствует конец. Остается неизвестным, кто убил Перезвонова; но разве  кто-то конкретный виноват в смерти котенка или Марика? Если бы описываемые события происходили во времена фашизма или коммунизма, можно было бы свалить вину на идеологию. Но современная идеология – безукоризненна, и все хотели, как лучше, но вышло, как всегда.

Действующие лица повести Н.Воронель увлечены только собой, своей личной светскостью, профессионализмом, комплексами и передовыми взглядами. Возникает эгоистический гуманизм, направленный на себя, а не на окружающий мир; декларируемая любовь к людям и животным оборачивается их убийством. Речь, в сущности, о том, что ущербная гуманистическая идеология, воспринятая незрелым, не способным и не желающим понять ее обществом, переживает кризис, губит объявленные ею ценности и ведет к преступлению.

журнал «22» №133/2005 (с небольшими сокращениями)