Встреча для вас

ПУТЬ  К САМОЙ  СЕБЕ

Впервые я увидел работы Марины РОМАНОВСКОЙ несколько лет назад в Кёльне. В те летние дни в весьма популярной у любителей изобразительного искусства «Galerie Seidel am Domhof» («Галерее Зайдель у Собора») проходила выставка «40 художников на 40 квадратных метрах».

В тот день на вернисаже собралось много публики, просто не протолкнуться. Тут и там слышалась русская речь. Я обратил внимание на группу жарко спорящих русскоговорящих посетителей у стены с оригинальными скульптурными композициями (белыми гипсовыми фантазиями с ключами и замками) с их автором. Это, как я потом узнал, была Марина Романовская – очень известный московский скульптор, несколько её работ постоянно находятся в Третьяковской галерее (среди них скульптурный портрет академика Андрея Сахарова), шесть работ – в Центре современного искусства в Москве, три скульптуры в Музее Людвига в Ахене, за год до нашего знакомства прошла с большим успехом первая после прибытия на жительство в Германию персональная выставка Романовской в одной из галерей Дюссельдорфа.

– Мы с мужем совсем еще недолго живём в Германии, всего пять лет, – сказала мне тогда Марина Романовская, – но я уже кое-что успела, хотя и немного. Эта галерея приглашает меня уже во второй раз.

Марина Романовская на своей выставке в Вуппертале.

Фото автора

Кстати, муж художницы – Павел Шимес – тоже замечательный и тоже признанный московский скульптор (на той выставке в Кёльне не выставлялся, просто пришёл поболеть за жену), известный прежде всего своими монументальными работами: памятниками – воинам, установленному в Узбекистане, и экипажу Ту-144 на Новодевичьем кладбище, масками на фасаде Государственного концертного зала гостиницы «Россия», декоративными вставками для Дворца пионеров на Воробьёвых горах,  но больше всего, видимо, как создатель (вместе с Д. Шаховским) знаменитых сказочных часов на фасаде Московского Государственного театра кукол им. С. Образцова. Довольно много его работ также находятся в Третьяковской галерее.  Но работы супругов очень высоко ценились не только в России, а и за рубежом – в США, Англии, Южной Корее. Всю эту информацию я почерпнул именно тогда, в Галерее Зайдель.

С тех пор прошло ещё пять лет. За это время я иногда слышал о скульпторах-супругах, но редко – об их выставках. И вот в конце нынешнего января получаю приглашение на вернисаж: в рамках традиционного Фестиваля «Русская зима в Вуппертале» открывается в этом городе выставка Марины Романовской и Павла Шимеса. На этот раз мне удалось поближе познакомиться с творчеством художников, побеседовать с Мариной Романовской.

Свой художественный путь Марина Романовская определяет как «поиск самопознания». Она считает, что для её творческой индивидуальности и вообще для её жизни в искусстве очень характерно то, что она «нашла свой собственный путь и на нём не стесняет себя никакими стилевыми либо жанровыми рамками». В работах Марины Романовской мы видим, казалось бы, совершенно будничные предметы: музыкальные инструменты, швейные машинки, ключи и проч., с которыми каждый из нас вроде хорошо знаком, но какими-то неуловимыми штрихами, чуть изменённой реальностью, лёгким намёком автор добивается поистине фантастического эффекта, погружая нас, зрителей, в волшебный мир иллюзий, в другой, неведомый нам доселе мир… Мотивы своих работ она заимствует из природы и окружающей жизни (сюжетом для скульптуры могут послужить обычные камни или, скажем, мёртвая чайка, случайно увиденные художницей). Посмотрев выставку, интересуюсь у Романовской:

– Ваши скульптуры, представленные здесь, тоже, впрочем, как и работы вашего мужа Павла Шимеса, связаны с миром музыки. Это совпадение или вы и он специально для этой выставки собрали «музыкальную тематику»?

– Нет, у каждого из нас, конечно, были свои мотивы. Я когда-то начинала с образа скрипки и решила посвятить моим любимым художникам (таким, скажем, как Джакометти) работы. И это задумывалось как серия. Потом я решила, что серию делать я не хочу, потому что в серии есть какая-то искусственность, заданность, что ли… и ты уже несвободен. Поэтому скрипка осталась длинная, джакометтиевская, и орган остался, но музыкальные инструменты явились предлогом для того, чтобы изображать те формы, которые я люблю. Понимаете, я с ними разговариваю, с моими скульптурами. Они мне помогают жить, мы всегда с ними в диалоге.

– Я вижу, вы занимаетесь не только собственно скульптурой, но и графикой…

– Да, и графикой. Всегда. Если у меня в данный момент нет места для занятия скульптурой, я занимаюсь графикой. Вот, например, эти камни на рисунке получились в результате сидения на пляже с блокнотом. Оказалось, что можно увидеть в их естественном сочетании фантастические формы, иногда просто сказочные, но вместе с тем и очень… человеческие. Потому эти найденные мной в графике образы и ассоциации могут перейти в скульптуру.

– Но всё же вы главным для себя считаете скульптуру?

– Конечно, скульптуру. Я её очень люблю. И всегда пытаюсь отстоять скульптуру, мир формы от всего прочего. Поэтому почти никогда не окрашиваю свою скульптуру. Очень редко пользуюсь краской. Вообще, мне кажется, что отношение именно к форме и к радости, получаемой, скажем, от ручки подлокотника дивана, если она хорошо сделана, это напряжение, которая она несёт – это чувство у многих людей ещё недостаточно развито. Сама по себе форма для меня так же важна, как для живописца цвет… И я на этом стою очень твёрдо, на скульптурной форме, на её самоценности. Я когда-то, в Москве, сделала подушки в разном состоянии: в свободном, в том, когда на ней лежали… и так далее. Там была даже одна подушка с отпечатанным на ней ухом… Так ко мне много людей подходили и говорили: «Спасибо тебе. Теперь, когда я разбираю свою постель дома, для меня подушки – оказывается, это живой организм»… Вот такое моё отношение к форме в скульптуре. За что нас даже в своё время называли формалистами, хотя это, конечно, чистая глупость.

– Где вы обычно работаете? В мастерской?

– Не-ет, мастерская у меня дома осталась, в Москве, она мне предоставлена в пожизненную аренду Союзом художников, но она не моя собственность, я за неё до сих пор плачу… А здесь я всё это делаю в собственной квартирке в Кёльне.

– Как я понял из разговора с вашим мужем, он испытывает здесь – в частности, из-за недостаточного знания языка – большой дефицит в общении с творческими людьми, с хорошими знакомыми. А вам, Марина, тоже не хватает здесь общения?

– Я от этого особо не страдаю. Действительно, здесь мало общения, но оно мне и не нужно. Нет, конечно, у меня есть друзья, но они все остались в Москве. Мы, например, всю жизнь дружили с Ниной Жилинской. И такое общение мне нужно. И друзей своих я люблю. А здесь… Мне в основном хватает общения со своими скульптурами в мастерской. У нас есть здесь хорошие знакомые. И среди немцев. Но про это наше общение сказать «дружим» трудно, так как, конечно, здорово мешает нам языковой барьер.

– А в немецкой художественной среде у вас нет партнёров для общения?

– А нет интереса. Я делаю то, что делаю, и мне доставляет это удовольствие. И этого мне достаточно.

– Но в Германии вы выставляетесь нечасто…

– Да, к сожалению, очень редко. Правда, недавно у меня отлично прошла выставка во Франкфурте-на-Майне: один бизнесмен пришёл ко мне в мастерскую, увидел мои работы и предложил устроить выставку.

– У вас есть потребность выставляться?

– Знаете, я люблю саму атмосферу выставок. В отличие от Павла, который не любит здесь выставляться: всё по той же причине ограниченности контакта с посетителями… Да, у нас с ним совершенно разное к этому отношение. А я люблю! Видимо, я человек излишне оптимистичный для времени, в котором мы живём. Поэтому даже вот эта подготовка, суета в преддверии открытия выставки, как мы здесь всё это ставили, вешали графику на стены – это меня очень бодрит. А потом я опять ухожу в работу. Если я какое-то время не работаю, я не чувствую себя человеком. Я должна работать ежедневно. Но и выставки мне нужны. Нужны именно как праздники, воскресенья. И потом… Когда ты кричишь «Ау!» или бросаешь мяч, ты же ждёшь, чтоб тебе оттуда кто-то ответил. Я даже не хочу сказать, что я жду реакции на своё творчество. Но очень приятно, когда этот брошенный тобой мячик летит к тебе обратно от того, кто его от тебя поймал.

– Вы приехали в Германию в 1996-м, уже будучи в России весьма известными, даже маститыми художниками, а здесь требовалось начинать всё с нуля. Даже вам…

– Понимаю ваш вопрос. Дело в том, что в Германии уже шесть лет жила наша дочь. Она осталась на Западе, будучи во Франции, когда в Москве были на улицах танки, в августе 91-го. И все последующие шесть лет я очень хотела уехать к ней. Но не могла: я же не еврейка… Да-да, не еврейка, только очень похожа, и всегда была похожа. И все эти годы искала хоть какого-то еврея, чтоб меня вывез сюда. Ха-ха-ха! Смешно, правда?

– Смешно, при том, что, извините, муж-то ваш…

– Муж как раз еврей. Но проблема в том, что он очень не хотел никуда ехать. В конце концов я его уломала. В нашей семье все решительные поступки всегда совершаю я. Это он так говорит… Так было и на этот раз. И вот с 1996 года мы живём в Кёльне. Вместе с дочерью.

– Как вы – художник – себя чувствуете здесь, в чужой стране, в непривычной обстановке, когда «всё с нуля»?

– А помните, в Москве, на Кузнецком мосту была «Выставка 14-ти»: Нина Жилинская, Шаховской, Красулин, Паша Шимес, я… И как-то мы с Ниной украдкой посмотрели на отзывы посетителей (хранившиеся там, кстати, под замком!), там были желания: «этих художников – на лесоповал!», «это происки сионизма», «шизофрения», «в сумасшедший дом их!», «это не наши люди, гнать их из СССР!»… чёрт знает что. А это ведь было совсем недавно: году в 86-м… в самом начале перестройки! Вот так это было. А всего через пару лет у меня была выставка в Третьяковке, на двух этажах: на первом большие скульптуры, на втором – рисунки и малоформатные скульптуры.

Я вот сейчас почему нахожусь в хорошем состоянии? Потому что я вижу, что мои рисунки и мои скульптуры – они обретают уже… как бы… мою форму, это мой путь к самой себе. Что мне очень важно. И уже от самого этого успокаиваешься душевно, мелочи никакие не расстраивают, какая-то внутренняя гармония с самой собой наступает. Ты вот есть такой, какой есть. Я не могу быть сейчас другой. Какая есть – такие и мои работы, очень мои. Может, через пару лет буду совсем иной, кто знает. Словом, прохожу в искусстве свой путь, как могу, продираюсь постоянно к самой себе. Потому что, так я это понимаю, практически – до самой смерти – художник ИДЁТ К САМОМУ СЕБЕ.

– Желаю вам, Марина, успехов на этом пути и – спасибо за беседу.

Григорий КРОШИН