Я родился в Ленинграде, в сентябре, ровно через 10 лет после начала блокады. 8 сентября 1941 г. вражеское кольцо вокруг города сомкнулось и слово «блокада» стало каждодневным и привычным для ленинградцев.
Мы выросли рядом с людьми, пережившими страшные 900 дней, и на коммунальных кухнях постоянно видели, как сосед или соседка бережливо относятся к кусочкам хлеба, курице или мясу, купленным на выходные дни или к празднику.
Наши родители и их сверстники, бабушки и дедушки рассказывали о бомбежках, голоде и холоде, о том, как тушили зажигалки, как девчонками и мальчишками возили на саночках воду из прорубей на Неве и Фонтанке. Про «Дорогу жизни» знали все, но не всем удалось выехать по ней из города на Большую землю.
Моя мама, окончив в июне 1941 г. Технологический институт, 28 августа эвакуировалась с последним эшелоном, ушедшим из Ленинграда – на четыре года в Сибирь, на военный завод. Отец уже с 1940 г. был в армии, дошел до Берлина, и в 1945 г. они с мамой вернулись в Ленинград, уже мужем и женой.
Мы еще видели следы разрушений, оставленные войной, видели, как взрастал Московский Парк Победы (никто тогда еще вслух не говорил о том, что здесь в 1941-43 гг. проходили массовые кремации). Слово «Пискаревка», а уж затем «Пискаревское мемориальное кладбище» стало звучать в начале 60-х, перед открытием мемориала. Уже потом нас, 12-13-летних школьников, возили возлагать венки на братские могилы 9 мая или 22 июня, принимали там в пионеры около Вечного огня под барабанный бой.
Когда к 40-летию Победы оставшихся в живых блокадников стали награждать медалями, предоставлять различные льготы, старики тяжело вздыхали, в глазах были слезы, но вслух они не говорили о том, что все это надо было им тогда, после войны, когда, обретя все возможные болезни, работали, растили детей, старались выехать в отдельные квартиры на свои скудные сбережения – из подвалов, коммуналок, общежитий.
В начале 50-х, в разгар знаменитого «Ленинградского дела», был закрыт и практически уничтожен Музей обороны Ленинграда, а его создатель и директор Леонид Раков, полконик-фронтовик и поэт, арестован и сослан в лагерь.
Мы так и не увидели в Смоляном городке пушки и зенитки времен блокады, защищавшие Ленинград, остатки сбитых немецких самолетов.
Сталин не любил этот город (вспомним страницы убийства Кирова и последующее уничтожение лучших специалистов, ученых, бывших оппозиционеров). Историки еще долго будут изучать архивы и документы, чтобы понять, как мог такой огромный, стратегически и промышленно важный город оказаться в тисках блокады. Как можно было послать защищать Ленинград «первого красного командира» маршала Ворошилова, умудрившегося пропустить врага до больницы Фореля, в четырех километрах от черты города? Как можно было оставить громадный город без продовольствия, без топлива, запасов металла и боеприпасов? Спасала кронштадская артиллерия и корабли Балтики, и именно блокада доказала, что такое есть питерский рабочий, питерский интеллигент, питерская честь.
И нас всегда переполняла гордость за этот великий город, Петербург-Петроград-Ленинград. И когда сегодня я вижу слезы на глазах у людей, рядом с тетрадкой Тани Савичевой, в Музее на Средней Рогатке, у братских могил на каждом километре дорог Ленинградской, Псковской, Новгородской областях, мне очень хочется, чтобы мои дети и внуки помнили, в каком городе они родились и жили, как бы ни сложилась моя и их географическая судьба.
* * *
Помнится россыпью солнечных брызг
Льдины апрельской, разбившейся вдрызг
О парапет необычным узором...
Берег Фонтанки, срезом сугроба
Ночью февральской стихами нахлынет,
Как удержать это таинство, чтобы
Рифмы дышали ладожской стынью...
Переосмыслив и переиначив
Всё, что еще для меня много значит,
Там обо мне еще кто-то заплачет,
Или все замыслы станут удачей.
Здесь не найти мне заветного клада,
слов не найти, облекая строкой,
Павловский замок у Летнего сада,
Цепи мостов над любимой рекой...
Мы проверяем себя постоянно
Городом этим: Фонтанкой, Невой,
Пусть Петербург остается с тобой
И продолжается вечная тайна...
Александр Волохонский