Горе от ума
«Выйти из лжи и утвердиться в истине…»
(К 150-летию со дня смерти П.Я. Чаадаева)
«Я предпочитаю бичевать свою родину,
Александр Грибоедов
Утром, 4 ноября 1836 года, Елизавета Михайловна Хитрово, дочь полководца Кутузова, писала письмо Пушкину. Жили оба в Петербурге, встречались в свете, но так повелось. Елизавета Михайловна сообщала поэту последние новости литературной и общественной жизни, делилась впечатлениями. Только что вышел новый номер московского журнала «Телескоп» с 1-м «Философическим письмом» Петра Чаадаева, которое взбудоражило общественное мнение Москвы, Петербурга и всей России.
Елизавета Михайловна писала: «Бедный Чаадаев! Он, должно быть, очень несчастен оттого, что накопил в себе столько ненависти к своей стране и к своим соотечественникам».
Не успела Елизавета Михайловна закончить письмо, как принесли свежую почту. Она вскрыла конверт, а внутри оказался ещё один – г-ну Пушкину. Не распечатывая, Елизавета Михйловна отправила конверт адресату. А в нём – был злосчастный Диплом Рогоносца, спровоцировавший дуэль Пушкина с Дантесом. С этой же почтой она отправила Пушкину и своё письмо. Трагедии Чаадаева и Пушкина прошли рядом, совпали во времени...
«Бывают странные сближения», – писал когда-то Пушкин.
Со школьных лет все помнят пушкинские стихи:
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман…
Эти стихи универсальны. Все поколения российских революционеров – от декабристов до диссидентов последних десятилетий советской власти – наполняли их реалиями своего времени. Каждый школьник знал, что стихи посвящены Чаадаеву, старшему товарищу, умному гусару, который позднее написал некие «Филосософические письма», за что был объявлен сумасшедшим. И всё. На этом общедоступная информация заканчивалась..
Всего «Философических писем» восемь. Написаны они по-французски. Формально – обращены к даме. При жизни Чаадаева было опубликовано только одно – «телескопское», по-русски.
С 1919 по 1987 годы в СССР труды Чаадаева не печатались. Как философ он был известен узкому кругу специалистов. Статьи о нём изредка появлялись в некоторых специальных изданиях, недоступных широкому читателю. Исторические, религиозно-философские суждения Чаадаева не вписывались в жесткий каркас господствующей идеологии, были опасны и более тяжко наказуемы, нежели в николаевское время.
Случилось нечто странное – упоминания о Чаадаеве непременно присутствовали во всех разворотах темы «Вольнолюбивая лирика Пушкина» как свадебный генерал. Выходило так, что имя почитаемо. Труды – преднамеренно забыты. «Объявлен сумасшедшим». Дальше – тишина.
А между тем, великий философ Николай Бердяев назвал год 1829 годом начала развития русской общественной мысли, потому что именно в этом году Чаадаев завершил работу над своими «Письмами».
Но ещё задолго до единственной прижизненной крупной публикации, так взволновавшей умы, Чаадаев было хорошо известен в культурных слоях российского общества – в обеих столицах и в губерниях. Его высказывания передавались из уст в уста, сочинения переписывались – полностью или фрагментами, переписывались и выдержки из личных писем, в которых высказывались историко-философские мысли, потому что частная жизнь и труд Чаадаева неразделимы. Одержимость размышлением – форма существования. Он торопился высказаться…
Из воспоминаний современника: «…не было известного лица, приезжавшего в Москву, не было путешественника, который бы не явился к нему, просто как к человеку, известному своим умом и просвещением. Это была в Москве умственная власть…»
Чаадаев был личностью магнетической и противоречивой. Светский человек, всегда безукоризненно одетый, денди. («Как денди лондонский одет» – это в адрес Чаадаева. В Москве шутили: лучше Чаадаева одевается только его камердинер). Владимир Набоков в своих Комментариях к «Евгению Онегину» замечает: «Пётр Чаадаев… был личностью странной и выдающейся, щеголем и философом, человеком удачливым и остроумным, влиятельным вольнодумцем…» Он притягивал к себе людей, нравился женщинам, имел много друзей и – при этом – был трагическим философом.
Многолетний друг и оппонент Чаадаева – славянофил Хомяков – писал о нём: «Просвещенный ум, художественное чувство… благородное сердце – таковы те качества, которые всех к нему привлекали… Ещё более дорог он был друзьям своим постоянною печалью, которою сопровождалась бодрость его живого ума…»
Что же это был за человек, произведения которого не печатались, который не занимал никаких должностей, однако был известен, и при жизни послужил прототипом героев различных жанров литературы – от «Горя от ума» до писанных на потребу толпы пьес, гневных статей и фельетонов?
Петр Яковлевич Чаадаев (1795 - 1856)
Братья Чаадаевы рано остались без родителей, воспитывались у родственников – в родовитой и культурной семье князей Щербатовых. Под влиянием старшего брата Михаила Пётр стал рано проявлять интерес к общественной жизни. Братья получили хорошее домашнее образование, после чего Михаил пошел по военной линии, а Пётр поступил в Московский университет. Одновременно с ним учились будущие декабристы – Якушкин, братья Муравьёвы – Никита и Артамон, Якубович, брат декабриста Александр Тургенев, и другие, оставившие след в русской истории. С ним учился Грибоедов.
Нетерпение служить отечеству – вот что объединяло этих молодых людей и формировало осмысленную любовь к родине: «…мы хотели ей благоденствия... желали ей хороших учреждений, – вспоминал позднее Чаадаев, – и…осмеливались даже желать ей… несколько больше свободы…, мы знали, что она велика и могущественна…, но мы не считали её ни самой могущественной, ни самой счастливой страной в мире…»
Началась война с Наполеоном, и студенты пошли на войну. Чаадаев участвовал в Бородинской битве, в сражении при Кульме, с русской армией вошел в Париж. Был отмечен за храбрость.
Стало прописями: молодые люди, которых война вытолкнула в Европу, оглядевшись, разобрались, что европейская жизнь лучше, благоустроенней и свободней, чем дома. Возвратившись, стали искать пути к улучшению жизни в своём отечестве. Так же было и с Чаадаевым. В Кракове он вступает в масонскую ложу, – а ложи были преддверием тайных обществ. Все, кто хотел блага своей стране, искали единомышленников. Членами различных масонских лож были многие декабристы, масоном был Пушкин.
В ложе «Соединенных друзей», членом которой стал Чаадаев, одновременно состояли: будущий шеф жандармов Бенкендорф, писатель и доносчик Вигель, но и многие из тех, кто впоследствии разделил с декабристами изгнание.
(Далее будут названы имена людей, хорошо известных или не очень, но без них никак нельзя. Они представляют собой насыщенную интеллектуально-психологическую среду обитания главного героя, где всё окольцовано. К примеру, АлександрТургенев, который устраивал мальчика Пушкина в Лицей и провожал его гроб в Святогорский монастырь; младший брат декабриста Николая Тургенева, заочно приговорённого к смертной казни, тот, из Х главы
«Онегина», который «..Предвидел в сей толпе дворян/ Освободителей крестьян», и на чьей квартире юный послелицейский Пушкин написал оду «Вольность» – идеи которой внушены Чаадаевым. Или ещё: Иван Гагарин. Молодой человек воспитывался в Европе, склонялся к католичеству; в1835 году, двадцати с небольшим лет, вернулся в Россию. Привёз Чаадаеву приветы от Шеллинга и других немецких друзей. В Петербурге попал в иезуитский салон Ниссельроде – врагов Пушкина и друзей Геккеренов. До сих пор подозревается в причастности к написанию «Диплома Рогоносца». Вернулся в Европу, перешел в католичество; первый трижды напечатал в Германии и Франции сочинения Чаадаева – посмертно…Все, о ком будет сказано, тесно сбиты в драматургии жизни).
Лицеист Пушкин познакомился с Чаадаевым в доме Карамзина, в Царском Селе. Гусар-философ поразил воображение. Между ними сразу установились отношения Ученик-Наставник. Юный Пушкин почувствовал масштаб личности Чаадаева. Он написал пророческую эпиграмму к его портрету:
Он вышней волею небес
Рождён в оковах службы царской.
Он в Риме был бы Брут, в Афинах – Периклес.
А здесь он – офицер гусарской.
Пушкин угадал: Чаадаев был рассчитан на большее, чем служба в лейб-гвардии.
Ко времени их знакомства Чаадаеву прочили блестящую военную карьеру. Он чуть не стал адъютантом Александра I. Тогда ещё в российском обществе жива была надежда на демократические реформы, и такое назначение было вполне возможным. Притом, что Сперанский уже был удалён от дел, и в окружении царя росло влияние «Преданного без лести» Аракчеева, для Чаадаева всё складывалось весьма благоприятно, но…он неожиданно подаёт в отставку по мотивам незначительного служебного происшествия. (Вспомним Грибоедова: «Чин следовал ему – он службу вдруг оставил».)
Как указывают биографы, подлинной причиной отставки была утрата надежд на соединение карьеры с государственными преобразованиями, а именно надежда на преобразования и была важна. Путь с л у ж е н и я ещё не был выбран. Он знал, однако, чего н е хотел. Он не хотел быть персонажем ослепительного александровского фасада.
В 1821 году Якушкин (друг,брат) принял его в Тайное общество. По воспоминаниям декабриста, Чаадаев живо откликнулся на предложение, однако с условием – революция, но бескровная. После роспуска Союза Благоденствия он не вступал более ни в какое Общество. Выступление на Сенатской площади считал катастрофой, откинувшей развитие России на 50 лет назад. Он отошел от декабристского движения задолго до восстания, но никого не предал. Не изменял дружбе с несостоявшимся «цареубийцей» Якушкиным, был близким человеком в его семье, писал ему в Сибирь. (На каторге и в ссылке Якушкин хранил портрет Чаадаева). Долгие годы после поражения декабристов Чаадаев дружил с поднадзорным Михаилом Орловым. «Московские львы» – называл их Герцен. (Встречи и разговоры двух друзей «вывел», как говорили в старину, популярный драматург Загоскин в пьесе «Недовольные»).
А ещё ранее, в 20 году, Чаадаев был среди тех, кто содействовал смягчению участи Пушкина – замене ссылки в Сибирь южной ссылкой – службой.
В изгнании Пушкин остро ощущал утрату общения с Наставником:
Ни музы, ни труды, ни радости досуга
Ничто не заменит единственного друга…
Ты был целителем моих душевных сил;
О неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, уже испытанный судьбою,
И чувства – может быть спасённые тобою.
Редкое письмо из южной ссылки или из Михайловского обходится без упоминания о Чаадаеве. И нетерпеливая запись в дневнике: «Я хочу его видеть…»
В 1823 году, узнав, что Чаадаев собирается за границу надолго, Пушкин пишет из ссылки: «Любимая моя надежда была с ним путешествовать – теперь, бог знает, когда свидимся…» Свиделись они нескоро, но духовная связь не прерывалась. Авторитет Чаадаева был безусловен.
Чаадаев уехал, а по Москве стал распространяться первый вариант новой пьесы – «Горе уму». Слух дошёл до Пушкина. Он пишет из Одессы Петру Вяземскому: «Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чаадаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны…» – иронию можно объяснить. Пушкин ещё не читал комедии, и его беспокоило, не повредит ли сочинение репутации Чаадаева, который вне России и не может защитить себя.
Чаадаев путешествовал три года, посетил Англию, Италию, Францию, Германию. Он знакомился с жизнью Европы не впопыхах, не мимоходом, а подробно. История, философия, религия, искусство и просто жизнь.
К тому времени центр философской мысли переместился в Германию. Здесь он встречается с представителями новой немецкой философии – Фихте, Шлегелем, Гегелем, попадает под обаяние поэзии молодого Гейне... В Карлсбаде он знакомится с Шеллингом, и эта встреча на долгие годы определила направление философских исканий Чаадаева.
Нужно сказать, что в 20-30 годы XIX века сочинения Шеллинга были хорошо известны в России. Его идеями были увлечены не только «архивны юноши», молодые «любомудры», но и известные литераторы, общественные деятели. Без большого преувеличения поездки к Шеллингу – из России и из других стран можно назвать паломничеством. Почти одновременно с Чаадаевым ученого посетили Александр Тургенев и Фёдор Тютчев, братья Кириевские. В разные годы, в разных городах Германии, где преподавал Шеллинг, его лекции слушали: историки Михаил Погодин, Степан Шевырёв и Cергей Соловьев, поэт и издатель Владимир Одоевский, известный славянофил, друг Чаадаева, Алексей Хомяков, один из основоположников русского анархизма Михаил Бакунин и многие другие. По свидетельству молодого Энгельса, среди студентов Шеллинга в Берлинском университете слышалась разноязыкая речь – и не только европейская; а наряду с молодёжью там можно было увидеть известных философов, таких, к примеру, как Кьеркегор и Лассаль. «Я не учу философии, – говорил Шеллинг, – я побуждаю философствовать…»
Ко времени знакомства Чаадаева с Шеллингом философа занимают проблемы божественной истории рода человеческого, познание – как откровение человеку глубочайших тайн божественной сущности. По Шеллингу, философия исследует те же предметы, что и другие науки, но в свете более высоких отношений, понимает эти науки как составляющее одного великого организма, познание которого приближает к божественному замыслу.… Эти мысли были созвучны философским поискам Чаадаева. До конца своих дней он считал себя учеником и последователем Шеллинга, но не слепо идущим шаг в шаг. Оставаясь религиозным философом, он, однако, утверждал, что надо различать – что есть работа святого духа, что – рук человеческих.
Молодой философ из России тоже произвёл впечатление на Шеллинга. «Великий немец бредит вами, – позднее писал Чаадаеву приятель из Германии в Москву, – ловит везде русских и жадно расспрашивает про вас». По свидетельству Ивана Гагарина, Шеллинг считал Чаадаева самым умным из известных ему людей.
Вернувшись из путешествия, Чаадаев поселился в деревне. Несколько лет провёл в затворничестве и трудах. В 1829 году работа над «Философическими письмами» была завершена. Чаадаев переехал в Москву, где почти безвыездно жил до конца своих дней.
Он не служил и не печатался. Он трудился – писал, сочинения его ходили по рукам в списках. И – как и до путешествия – говорил. В литературных салонах, в Английском клубе, у друзей. Это были беседы о том, что такое Россия по отношению к Западу, какое место она занимает в семье цивилизованных народов, что определило судьбу России и в чем её будущее. Наблюдательный и скептический князь Вяземский называл его «преподаватель с подвижной кафедрой».
Какие же взгляды выражал Чаадаев – зачинатель российской общественной мысли? Сам себя он считал философом одной главной идеи «высшего синтеза разных сторон бытия и истории человеческого рода», первым заговорил о сопричастности внутренней жизни одного человека круговороту мира.
Кратко – ряд его построений:
История не есть набор фактов, но на основании фактов необходимо выяснить связи событий истории в единстве философии, социологии, религии и нравственности. Выяснив это, можно двигаться дальше.
Человечество пролило много крови в религиозных войнах. Чтобы с этим покончить, `должно объединиться в одной религии, лучше – на основе католицизма. Почему – католицизма? Католицизм – более деятельная ветвь христианства. «Царство Божие уже частично осуществлено на Западе: бытовой комфорт, благоустроенность, цивильные привычки и правила, высокий уровень просвещения и культуры западных народов, наличие отлаженных юридических отношений и развитого правосознания».
Преклоняясь перед личностью Петра, он утверждает, что тот, мощно продвинув в России прогресс, мало что смог сделать для продвижения её в духовном развитии... «Истинное развитие человека в обществе ещё не началось для народа, если жизнь его не сделалась благоустроенной даже в отношении повседневных дел…»
«Мы не принадлежим ни Западу, ни Востоку… мы не были затронуты воспитанием человеческого рода…»
«…Почему русский народ подвергся рабству после того, как он стал христианским? Пусть православная церковь объяснит это явление…»
«…Крепостничество более развращает барина, чем его раба…»
«…Что у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам надо вбивать ударами молота…»
Или вот – тезис-перевёртыш,оскорбительный для слуха патриота:
«…Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; Не через родину, а через истину ведёт путь на небо…»
«У меня нет демократических замашек», – писал Чаадаев.
Он ни с кем не заигрывал и никому не льстил: «Общее мнение отнюдь не тождественно с безусловным разумом…» «…инстинкты масс бесконечно более страстны, более узки и эгоистичны, чем инстинкты отдельного человека.., так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здравый смысл.., не в людской толпе рождается истина.., во всём своём могуществе и блеске человеческое сознание обнаруживается только в одиноком уме…»
Чаадаев никогда не боялся опровергать свои суждения – он продвигался вперёд. В ответ на упрёки в изменчивости он писал: «…Давно ли приказано существу мыслящему на веки веков остаться пригвождённым к одной мысли?» («Глупец один не изменяется, – писал Пушкин, – ибо опыты для него не существуют»).
Чаадаев менялся. Его суждения изменялись, потому что изменялось время. Волна революций, прокатившаяся по Европе, ставила вопрос: как в благоустроенном европейском католическом мире могла произойти цепь кровопролитий? Внимательно следя за жизнью в Европе, западник Чаадаев приходит к мысли, что великие идеи там мельчают, прагматизм жизни мешает духовному развитию общества. Он связывает свои надежды с особой ролью России: «Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения.., Мы призваны обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей без этого не понять. Таков будет результат нашего долгого одиночества… Всё великое приходило из пустыни».
Католицизм, который представлялся ему объединителем всех религий, он называет религией честолюбивой и прагматичной. У России свой путь, но она – неотъемлемая часть Европы, утверждал первый русский евразиец.
По свидетельству Вяземского, взгляды Чаадаева на возможности России изменились под влиянием Пушкина. В 1826 году они съехались в Москве – один прибыл из Европы, другой – из михайловской ссылки. Чаадаев присутствовал на одном из первых чтений «Бориса Годунова». Потом Чаадаев уедет в деревню, а вскоре после его возвращения Пушкин переедет в Петербург. Оставались письма и редкие встречи при наездах Пушкина в Москву.
К концу 20-х годов Ученик и Наставник поменялись ролями. Чаадаев в слепоте учительской любви в 1829 году ещё наставлял Пушкина – завершившего уже и «Онегина»: «…Моё пламенное желание, друг мой, видеть вас посвященным в тайну времени.., думаю я о вас столь часто, что совсем измучился... Если у вас не хватает терпения, чтобы научиться тому, что происходит на белом свете, погрузитесь в себя, и извлеките из вашего собственного существа тот свет, который неизбежно находится во всякой душе, подобной вашей. Я уверен, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле. Не обманите вашей судьбы, мой друг…»
В ряде писем ещё просматривается тема Сальери: «Священный дар небес – гуляке праздному…» По инерции памяти, Чаадаев видел Первого поэта России ещё в лицейском мундире. А Пушкин шел своей дорогой. Ни Чаадаев, ни самые близкие друзья не знали, что с момента сожжения «записок» ( после поражения восстания) существовало два Пушкина: знаменитый поэт, светский человек, официальный историограф и – собиратель тайных свидетельств Времени, в том числе о суде над декабристами, о казнённых и сосланных. «Непременно должно описывать современные происшествия, – писал Пушкин, – чтобы могли на нас ссылаться». Не это ли есть воплощение одной из любимых мыслей Чаадаева о связи человеческой судьбы и глобальных событий?
Очень странный человек был Пётр Яковлевич Чаадаев. Он не воспринял глубины «Онегина», «Годунова», «Маленьких трагедий», в восторг его привели стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», произведения, которые осудили, несмотря на поэтические достоинства, ближайшие друзья Пушкина – Вяземский,Тургенев, внучка Кутузова Долли Фикельмон – отнюдь не самые большие демократы. В обоих произведениях есть строки принципиально противопожные чаадаевским постулатам:
Так высылайте же, витии,
Своих озлобленных сынов;
Есть место им в полях России
Среди не чуждых им гробов.
(«Клеветникам России»)
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
(«Бородинская годовщина»)
Вот и агрессивный патриотизм, и угроза любимой Европе, а Чаадаев ликует: наконец явился русский Дант!
Наверно, всё начиналось исподволь, но с этого времени четче просматривается перемена ролей и влияний. Работая над историей Петра I, Пушкин вовлёк Чаадаева в изучение исторических материалов, ранее неизвестных, и Чаадаеву открылся новый Пётр: «…я не ожидал
найти его… таким гигантом…» Ему нравится простота и мудрость «Капитанской дочки». Он настолько доверяет историзму Пушкина, что посылает ему на отзыв свои рукописи. Но это были уже другие отношения. Они жили в разных ритмах: Пушкин весь в движении – поездки на исторические места за сбором материалов, издательское дело, литературные труды, семейные и светские обязанности, и – Чаадаев – отшельник. «…Это несчастье, мой друг, что нам не пришлось в жизни сойтись ближе с вами. Я продолжаю думать, что нам суждено было идти вместе и что из этого воспоследовало бы нечто полезное и для нас, и для других…»
Известно, что в любой момент жизни общества в нём проявляется противоборство идей. Картину мира можно составить только из суммы явлений и мнений. Западник Чаадаев никогда не боялся столкновений с противоположными взглядами. Его ближайшими друзьями были славянофилы – Хомяков, братья Кириевские, Аксаков. У них даже было определено, у кого по каким дням собираться. Иногда на встречах присутствовали поэт Фёдор Тютчев, Александр Тургенев, поднадзорный Михаил Орлов. В столкновении идей обогащались оба направления, потому что цель у них была одна – благо России. (Тютчев о Чаадаеве: «Человек, с которым я согласен менее, чем с кем бы то ни было, и которого, однако, люблю больше всех…»)
Из Петербурга наезжал князь Вяземский. Иронический князь оставил воспоминания об этих встречах. Он писал, что единомышленники и оппоненты заполночь спорили до хрипоты, но «расходились бескровно. Чтобы собраться снова…» «…Я долгое время стремился, – писал Чаадаев, –…увидеть вокруг себя ряд целомудренных и строгих умов…, чтобы вместе с ними призывать милость неба на человечество и Родину…»
«Философические письма», написанные в 1829 году, ходили по рукам, их переписывали, пересказывали. Чаадаев сам способствовал их распространению. Он верил, что преобразования нужно начинать немедленно – с отмены рабства, улучшения жизни народа и его нравственного воспитания. Все попытки напечатать «Письма» оканчивались безрезультатно. В Петербурге Пушкин пытался напечатать два «Письма» из середины цикла, наиболее невинного содержания, посвященных естественным наукам, но и из этого ничего не вышло. Наконец, в 1836 году, 1-е «Философическое письмо», переведённое на русский язык ( Пушкин хвалил перевод), было напечатано в журнале «Телескоп» . Чаадаев и издатель Надеждин рассчитывали, что вслед будут печататься и остальные «Письма», с тем, чтобы был понятен ход размышлений автора. Но реакция была неожиданной. Сочинения Чаадаева, которые встречали неизменно «благосклонное внимание» публики, в н а п е ч а т а н н о м виде вызвали громкий скандал. До публикации, разрозненно, они имели хождение в кругах общества, разделяющих взгляды автора или сочувствующих им. Печать же в уважаемом толстом журнале значительно расширила и разнообразила круг читателей. И вызвала скандал.
Скандал – притягателен. Все бросились читать 15-ю книжку «Телескопа». Свидетельство современника: «…круглые неучи…, потонувшие в казнокрадстве и взяточничестве…, …молодые отчизнолюбцы и старые патриоты – все соединились в общем вопле проклятия и презрения к человеку, дерзнувшему…»
В то время, когда Россия ещё ощущала себя освободительницей Европы и с гордостью носила мундир её жандарма, а царь Николай I мнил себя новым Петром Великим, Чаадаев посягнул на святая святых – национальную гордость!
Ротмистр Чаадаев сам был участником войны и высоко ценил исторические моменты подъёма и единения народа. (То дело – сделано. Дальше!) Мысли автора «Письма» обращены в глубины российской жизни, заняты поиском выхода из безотрадного существования. Это поняли немногие. Но – у каждого свой способ любить отечество…
Разразился скандал не сразу, он вызревал, как цунами, набирая мощь. Но в конце концов, союз сыска и «широких народных масс» сработал традиционно.
Обратимся к документам времени.
3 октября 1836 г. – объявлено о выходе ежемесячника «Телескоп», № 15.
10 – 11 октября. Чаадаев с Иваном Гагариным передаёт в Петербург для Пушкина и Вяземского два оттиска «Философического письма». В Петербурге журнал ещё не получали.
18 октября. Александр Тургенев из Москвы в Петербург – Вяземскому: «Здесь большие толки о статье Чаадаева…»
19 октября. Вяземский – Тургеневу в Москву: «Моё мнение об этом письме, что как сатира оно превосходное и мастерское, как философическое исповедание оно парадоксально, не имеет корней и не может дать плода…, но повторяю: как сатира оно очень хорошо и потому целую сатирика в Вольтерский лоб его». (Ещё шутят).
19 октября. Главное управление цензуры, рассмотрев статью «под заглавием „Философические письма“, нашло, что сия статья дышит нелепою ненавистью к отечеству, наполнена ложными и оскорбительными понятиями как насчет прошедшего, так и насчет настоящего и будущего существования государства».
20 октября министр просвещения Уваров (изобретатель национальной идеи – «Православие. Самодержавие. Народность».) рассылает по всем цензурным комитетам циркуляр: не позволять ничего печатать, относящегося к «Письму» – «ни в опровержение, ни в похвалу».
21 октября. Из Москвы – Вигель, ненавистник Чаадаева и его соперник, претендовавший на философическое первенство в московских салонах, не брезгует доносительством. Прикрывшись должностью управляющего департаментом духовных дел иностранных исповеданий, в письме к митрополиту наставляет: «Вам предстоит обязанность объяснить правительству пагубные последствия, которые проистекают от дальнейшей снисходительности и указать на средства к обузданию толиких дерзостей».
22 октября. Царь Николай с Бенкендорфом обсуждает докладную Уварова о деле Чаадаева. Резолюция царя на докладе: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор журнала, ни цензор. Велите журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать их сюда (т.е. – в Петербург) к ответу».
Предписание министра просвещения Уварова, запрещающее
публиковать отклики на первое «Философическое письмо»
Того же дня шеф жандармов Бенкендорф пишет в Москву генерал-губернатору Голицыну предписание. Это – изумительный документ, проросший мощными корнями в будущее: «Его Величество выражает сожаление о постигшем г.Чаадаева расстройстве ума… Его величество повелевает, дабы вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать его и чтоб сделано было распоряжение, дабы
г. Чаадаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха… Государю императору угодно, чтобы Ваше сиятельство о положении Чаадаева каждомесячно доносили Его Величеству». Это – от Царя. А от себя лично – по своей линии – жандармскому генералу – без дипломатии: взять у Чаадаева «все его бумаги без исключения… и доставить в Петербург с нарочным»…
В Москве ещё о принимаемых мерах не знают. Но гул нарастает.
24 октября. Тургенев – Вяземскому из Москвы: «Здесь остервенение продолжается…»
25 октября. Цензор Никитенко записывает в дневнике: «Статья написана прекрасно... Но в ней весь наш русский быт выставлен в самом мрачном виде…»
26 октября. Тургенев – Вяземскому: «Ежедневно, с утра и до шумного вечера оглашаем я прениями собственными и сообщаемыми из других салонов об этой филиппике».
Пока это споры в определённом кругу и по существу.
28 октября. Вяземский – Тургеневу из Петербурга, зная уже о мерах правительства: «Это верх безумия!.. Такого рода парадоксы хороши у камина, для оживления разговора, но далее пускать их нельзя, особенно же у нас, где умы н е п р и г о т о в л е н ы и н е о б д е р ж а н ы прениями противоположных мнений».
В этот же день и в Москве объявлено о репрессивных мерах.
З0 октября. Записка Чаадаева Тургеневу: «…Известно ли вам уже, мой друг, о домашнем обыске, которым меня почтили. Забрали все мои бумаги. (…) Впрочем, я могу только одобрить похвальное любопытство властей, пожелавших ознакомиться с моими писаниями: от всего сердца желаю, чтобы это пошло им на пользу…»
30 октября. Владимир Одоевский, родственник декабриста, из Петербурга в Москву: «…у вас, москвичей, такое незнание о струне, которую нельзя трогать, незнание о том, что делается на Руси!» За звуком запретной струны в общественном сознании возникали тени декабристов.
3 ноября. Чиновник департамента юстиции записывает в дневнике: «Москва есть глава оппозиции Петербурга, следовательно правительства. (…) Письмо написано г. Чаадаевым, приятелем генерала Орлова… и прочих. Памятных по своему уму, образованию, по подозрению в 14 декабря. Это ропот на современность, выраженный главою порицателей».
3 ноября, за день до письма Елизаветы Михайловны Хитрово Пушкину, её зять, австрийский посланник барон Фикельмон (муж Долли), доносил своему правительству о «Письме»: «…Оно упало, как бомба, посреди русского тщеславия и тех начал религиозного и политического первенствования, к которым весьма склонны в столице»… Очевидно, в семье Фикельмонов-Хитрово, как и во многих других (семьях, кланах, салонах и т.д.) не было единодушия в оценке чаадаевской статьи; так что «классовый подход» здесь неуместен. (В семейном альбоме одного из князей Голицыных, родственника Голицына-губернатора, контролирующего надзор над Чаадаевым, вслед за переписанным полностью «Философическим письмом» следуют стихи Лермонтова «На смерть поэта». Ещё одно «странное сближение»…).
Свидетельствует Иван Панаев (тот, что позднее совместно с Некрасовым издавал «Современник»): «...Прекращение журнала наделало много шуму. Того нумера «Телескопа»… скоро достать уже было невозможно: его расхватали, а статья стала расходиться во множестве рукописных экземпляров.., – и добавляет, – все строгие, запретительные меры относительно литературы никогда не действовали ей во вред. Запрещение журнала возбуждало в публике сочувствие и участие.., статья… приобретала популярность…»
Герцен вспоминал в «Былом и думах»: «Это был выстрел, раздавшийся в тёмную ночь; …Письмо Чаадаева потрясло всю мыслящую Россию… от каждого слова веяло долгим страданием…» Герцен и перепечатал в 1862 г. «телескопское» «Письмо» в «Полярной звезде» – посмертно…
Почему философское рассуждение вызвало столь бурный общественный отклик, объясняет Аполлон Григорьев: «…В нём впервые н е о т в л е ч е н н о поднят был вопрос о значении нашей народности, самости..., до тех пор никем не тронутый и не поднятый».
Между тем, репрессивная машина набирала обороты. Издатель Надеждин сослан в Усть-Сысольск… Цензор – ректор Московского университета Болдырев – отстранён от должности и вскоре умер от огорчения. Преследованиям подверглись люди, замеченные в переписке и распространении сочинений Чаадаева. Но более всех пострадала г-жа Панова – почти условный адресат «Писем». ( Пановы были соседями Чаадаева по деревне и часто с ним встречались. Молодая женщина, удрученная обыденностью жизни и религиозными сомнениями, обратилась с письмом, содержание которого сводилось к вопросу – как жить? Ответ Чаадаев писал долго, письмо вышло за пределы личного и никогда не было отправлено. Однако эпистолярная форма распространилась на весь цикл). Впечатлительная г-жа Панова болезненно реагировала на скандал вокруг «Письма», муж потребовал психиатрического обследования, её сочли ненормальной и отправили в сумасшедший дом. Когда она умерла, где похоронена – осталось неизвестным. (Ещё одна притча про Лес и Щепки…)
А что же Чаадаев? Разумеется, он не ждал похвал со стороны правительства и патриотов. Но не был готов к подобной реакции. Он писал брату: «Земная твердь бытия моего поколеблена навеки». Он писал письма чиновникам, уверяя их в лояльности и отсутствии дурных намерений. В частных же письмах выражался радикально и не без иронии: «…Вот уже три месяца, как я сошел с ума» (…) «Я сумасшедшим скоро уже год – до особого распоряжения» (…) «Я иногда позволяю себе прогулки вечером, …думаю, что безопасность государства от этого не пострадает». И в другом ключе: «…меня часто называли безумцем, и я никогда не отказывался от этого звания». Он так и подписывает письма друзьям – Безумный. (Вспомним Чацкого: «Безумным вы меня прославили всем хором…»)
А хор на этот раз был сводным. Не только салонные острословы с фельетонами и пародиями, но и люди, почитаемые русской литературой, – Денис Давыдов и Николай Языков – приняли участие в «кампании». Это подогревало азарт скандала.
По ряду положений «Письма» были возражения у Вяземского, Жуковского, Тютчева. Возражения-«опровержения» написали многие славянофилы – друзья-противники. Но н и к т о из этого круга, когда разразился скандал, не отдал своих возражений в печать, предпочитая высказываться лично.
Ознакомившись с напечатанным вариантом сочинения Чаадаева, Пушкин написал ему письмо –19 октября, в день Лицейской годовщины. Это письмо цитируется с купюрами в литературе о Пушкине, часто без ссылки на адресат: «...Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; но, клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог её дал».
Вырванная из контекста фраза открывала широкие возможности для толкования. Различные идеологические веяния выкачивали из этой выдержки свою пользу. Почитаем далее: «Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко…»
Как и другие – Пушкин письма не отправил. (Оно было найдено в бумагах Пушкина после его гибели). Такова была этика, так понималось дружество.
После «телескопской» истории Чаадаев жил в затворничестве, которое никак нельзя назвать одиночеством, потому что, как сообщает современник, «…все бросились навещать Чаадаева, и деспотизм произвёл действие, совершенно противное намерению деспота…» Он продолжал подписывать письма друзьям «Безумный» – частные письма и дело частное. А вот работа над новым сочинением «Апология сумасшедшего» – ещё до снятия домашнего ареста и вопреки запрету писать – есть вызов и шаг общественный.
«Апология – по Далю – защита лица, дел или сочинений его». Чаадаев сам встал на защиту своих идей. Он не оправдывался. «Я далёк от того, чтобы отрекаться от всех своих мыслей, изложенных в означенном сочинении, в нём есть и такие, которые я готов подписать кровью…» … «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклонённой головой, с запертыми устами…я думаю, что время слепых влюблённостей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной…»
Он стал дипломатичней и хитрее.Чиновникам надзирающим показалось, что он сломлен, а потому безопасен. По прошествии года царь снял с него медицинский надзор и домашний арест, ему вернули бумаги, но строго запретили писать.
Он продолжал работать. Его по-прежнему не печатали. Он писал статьи, письма, листовки. Даже прибегал к литературным мистификациям, принимал активное участие в распространении своих сочинений. Иногда он впадал в отчаяние от несвершенности задуманного. Такое настроение усилилось в связи с крымской кампанией. Мы – против всей Европы, против нас – вся Европа; мысль непереносимая для евразийца Чаадаева. Крымская война окончилась поражением. В 1856 году от болезней и угнетённости духа Чаадаев умер, оставив по себе добрую память своих друзей и сочинения, которые сейчас, полтора века спустя, проливают свет на настоящее России и на возможности её будущего. Отсюда – повышенный интерес и появление новых, хорошо прокомментированных изданий.
Одно невосполнимо – тяжело переживая гибель Пушкина («Всё, что относится до дружбы нашей с Пушкиным, для меня драгоценно...»), несмотря на многочисленные просьбы издателей – он не оставил воспоминаний. И это жаль.
Пётр Яковлевич Чаадаев – зачинатель российской общественной мысли – был философом противоречивым, не всегда последовательным. Однако менял он только «инструментарий», направление его мыслей было неизменным – улучшение жизни в России с тем, чтобы она могла занять достойное место в семье просвещенных народов. Он не всегда указывал верный путь. Это – правда. Но правда и то, что черты Чаадаева и его идеи запечатлены в лучших образах русской литературы ХIХ века: в стихотворных посланиях Пушкина, в образах Чацкого, Онегина, Печорина. Чаадаевские мотивы просматриваются в «Маленьких трагедиях» и в «Медном всаднике», в «Капитанской дочке»; в поэзии Лермонтова («Печально я гляжу на наше поколенье...», «Прощай, немытая Россия…», «Люблю отчизну я, но странною любовью…») Эта «cтранная любовь» в «Мёртвых душах», в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и в других произведениях Гоголя, потому что «Грустно жить на этом свете, господа». «Странную любовь» к отечеству мы ощущаем в произведениях Некрасова, Достоевского, Салтыкова-Щедрина и далее – везде, в сложившейся формуле: «Я ненавижу родину, потому что люблю её».
Посмертная судьба сочинений Чаадаева была так же драматична как и при его жизни, но интерес к ним общества не ослабевал. Публикация же его трудов в России стала возможна только в начале ХХ века. Усилиями известных историков литературы – М.Гершензона, М.Щербатова и Д.Шаховского – сочинения Чаадаева в русском переводе издаются много раз – отдельными книжками или в серьёзных журналах – с добавлением к трём опубликованным ранее «Письмам» и «Апологии сумасшедшего».
Работа над архивом Чаадаева продолжалась и в последующие годы, насколько позволяли исторические потрясения. В середине 20-х гг. работа официально прекращена, тема закрыта. Только в 1935 году, на волне подготовки к Пушкинскому юбилею, удалось напечатать в «Литературном наследстве» недостающие пять «Писем» – впервые, спустя более века со времени их написания… Однако в плохие для России времена, которых было не занимать, идеи Чаадаева оказывались насущны и могли быть востребованы.Могли бы быть…
Когда Чаадаев говорил, что к осуществлению нравственного закона ведёт долгий исторический путь, что он обращается не только к своему веку, но и к потомкам, – «мысль, которую я завещал грядущим поколениям…» – многим казалось, что это слишком глобально и самонадеянно. Михаил Бакунин писал, что Чаадаев «воображает себя руководителем и знаменосцем прогресса…» Но вот прошло более полутораста лет, с осуществлением нравственного закона дело продвигается медленно, но потомкам небесполезно прислушаться к словам странного философа, который говорит с нами на языке нашего века:
«... вся наша история – продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел. Это она внушила нам слепую покорность силе вещей, всякой власти, провозглашавшей себя нашим владыкой». «Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас…»
«...как вы хотите, чтобы семена добра созревали в обществе, пока оно колеблется без убеждений и правил.., и жизнь ещё совершенно не упорядочена…»
«В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу…»
«Разве это не жалость видеть, как мы, когда все народы братаются, и все местные и географические отличия стираются, обращаемся к квасному патриотизму…»
«...Россия слишком могущественна, чтобы проводить национальную политику; её дело в мире есть политика рода человеческого…»
«...странное положение народа.., участие которого в общем поступательном движении человеческого разума ограничилось лишь слепым, поверхностным… подражанием другим нациям…»
«...постараемся сами открыть наше будущее и не будем спрашивать у других, что нам делать…»
И наконец: «Не говорите, что мы молоды, что мы отстали от других народов, что мы нагоним их… Нам незачем бежать за другими, нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине…».
г.Кёльн