Ностальгия
Никто не забыт?..
Мы много памятников ставим людям!
О них мы помним… А людей забудем!
Опять я в автобусе, мчащемся на Украину. Во второй раз за четыре года. Опять придётся волей-неволей смотреть «Бриллиантовую руку» и «С лёгким паром». Опять жевать бутерброды, запивая минералкой, а иногда «Доппелькорном». Опять с тоской вглядываться в пейзажи, мелькающие за окном. Когда же покажутся родные места?
Мой сосед, прищурившись, спрашивает:
– Вы по делам или так?
– Или так, – отвечаю.
Какие у меня могут быть дела? Родственников нет. Друзья постарели и обременены заботами. На родные могилы побоюсь взглянуть… Уцелели? Вряд ли…
– Представьте себе, что мы приехали, а там… советская власть опять…
Вздрагиваю.
– Шучу… Развалилась она поздновато, но другого и быть не могло. И не только из-за ошибочной идеологии, превратившейся в религию, а из-за пренебрежения к людям. Сколько народа погибло! Зато памятников всяких было предостаточно. Помните: «Пускай нам памятником будет, построенный в боях социализм!». Приятно вспомнить?.. Хотите, поведаю вам историю из незабвенного прошлого? Времечко поползёт быстрее… Простите словоохотливость… Видимо, я за ней скрываю и волнение, и нетерпение…
Я киваю.
– Так вот… В бытность свою инженеришкой я подрабатывал, где только мог. И арбузы разгружал с барж, и афишки расклеивал, и журналистикой не брезговал, этой, второй после проституции, древнейшей профессией… Приятель на выходные дни баловал меня магнитофоном «Репортёр», большой редкостью по тем временам. Прослышал я по случаю, что за Днепром есть плодово-ягодный совхоз, знаменитый на всю страну. По свежеиспеченной плотине Киевской ГЭС на попутке я добрался до центральной площади, и стал расспрашивать, как найти директора.
– Ещё чего! – бросила небрежно мне молодка в мужском пиджаке нараспашку (лето всё-таки!). – Он в Киеве живёт. У нас только на собраниях появляется. А вы – из газеты? О простых бы людях писали… А то – одна похвальба, сладкая водичка. С такими статьями только чай впричитку пить… Загляните к Шелуденкам. В честь сына их танк стоит в Киеве, улицу назвали, героя всего Союза дали… А они с голодухи пухнут! По той улице до конца. Шагайте, увидите избушку на курьих ножках… Небось, не пойдёте? Правда, всё равно не пропечатают… Это ж – позорище!..
Покосившуюся трубу над крышей из почерневшей соломы я заметил сразу. Заборчик – нитка заржавевшей колючей проволоки. Калитки нет. Зайдя во двор, я остолбенел. Стены покосившегося строения были ослепительно белые, а на них нарисованы венки, букеты из голубых цветов. На остатках крыльца из грязно-коричневых досок сидел, пригорюнившись, старичок в рваной телогрейке, из-под которой выглядывала застиранная гимнастёрка. Нечёсаные лохмы рыжеватых волос еле прикрывала зимняя шапчонка с оторванным ухом. Слезящиеся синие льдинки глаз глянули на меня с удивлением. Он, кряхтя, встал, шатаясь, и прошамкал:
– Здравствуйте, добрый человек. Водички зашли попить на дорогу? Сейчас… Сейчас…
– Добрый день! Я, извините, хотел с вами о сыне поговорить…
Старик неуклюже повернулся к полураскрытой двери, болтавшейся на одной петле. Казалось, слышно, как скрипят суставы кривых ног.
– Баба! Слышь, жёнка! Гость к нам… О Никифоре спрашивает… Заходите в хату…
Пройдя вслед за ним через сени (полка из одной доски с ведром воды и кружкой), я очутился в царстве нищеты и убожества. Мебель, ровесница обитателей, – стол и три стула, шкаф с одной дверцей, полати, накрытые рваным одеялом с клочками ваты, трехногая табуретка. На подслеповатом окошке – чистенькие занавески с теми же голубыми цветами. От печки веяло теплом. Топят летом? Пищу готовят? С печи послышался стон.
– Вы, молодой человек, помогите старуху мою стащить. Немощная она. Всё лежит больше… Ну! Раз-два, взяли…
В полутьме я еле разглядел хозяйку, свесившую ноги в галошах, перевязанных крест на крест бечёвкой. Она доверчиво положила мне руки на плечи, и я бережно перенёс хрупкое тело на полати.
– Вы, простите меня, старую… Здравствуйте вам! Садитесь у окна. А ты, батька, стол бы накрыл для гостя дорогого. У нас, окромя сельчан наших, никого уже года два не было… Начальству недосуг. Не только сынка Никифора забыли, а и нас…
Пока старик расставлял на столе тарелки с луком, ломти чёрствого хлеба с розовым салом, алюминиевые кружки, бутылку с мутной жидкостью, заткнутую тряпицей, я осторожно поставил магнитофон и включил его.
– Это чего? Голоса наши записывать? Без электричества? Только кто слушать будет? Если начальники, то они же глухие все начисто… Ну, помянем раба божьего Никифора…
Старики вздохнули, промокнули губы корочками хлеба.
– Простите меня… Расскажите о сыне.
– Последний раз… – старушка вытерла рукой набежавшую слезу. – Это просто чудо было. Мы со стариком в землянке тогда жили. Крыша была ладная: на развалинах школы нашли два листа железа...
– Чего прибедняешься? – смеётся старик. – Кровать у нас была всамделишная с такими блестящими шишечками, широкая…
– Ну, да! Дождь как раз шёл проливной. Только спать собрались, как слышим, соседка наша Соломия кличет, чтоб сына встречали. Ну, мы целовать, обнимать его кинулись. А он такой стал… большой. И пилоточка на нём со звездой, и медалька на груди блестит, и погоны, сказал, что старшинские. Поплакали мы, порадовались, что жив. Он сказал, что часть его рядом по случаю. Отпросился глянуть, живы ли мы. Утром, говорит, наступление. Вот возьмём Киев, и я на побывку приеду, хатку доведём до ладу… Опять же поцеловались, обнялись. Я его на дорожку перекрестила… И след простыл…
Старики плакали, рассказывали о детстве сына, перебивая друг друга. Я сам еле сдерживался, чтоб не разрыдаться. А ещё гнев душил меня: танк поставили, могила – на площади Сталина, а старики – в нищете маются.
– Похоронка через полгода, почитай, пришла. А что могила есть в самом центре, к осени узнала. Я порасспросила людей, что в Киеве бывали, и поехала. Старый хворал тогда. Пешком до Днепра, потом на лодке до пристани. Тогда ещё электростанции не было… Нашла я святое для меня место, стою, вою, цветочки, что на плиту положены, целую. Люди подходят, спрашивают всякое, а я реву. Решили, что убогая. Денежку рядом кладут, хлеб, пирожки кто-то принёс. Босые ноги не держат… Я- то обувку сняла, чтоб сберечь. По асфальту ходить без опаски можно… Нашлась добрая душа, женщина седая. Так она меня и к пристани обратно свела, и билет на катер купила…
Стыдно признаться, но я готов был бежать, куда глаза глядят. Еле попрощался и выбежал, споткнувшись о плетёную корзинку с картофелинами с грецкий орех величиной. Взял отгул на работе, поехал на фабрику имени Розы Люксембург, где работал до войны Никифор Шолуденко. Директор меня не принял, видимо, узнав от секретарши причину моего появления. Секретарь парткома отсутствовал. В комитете комсомола меня сочувственно выслушали, пообещали принять меры. К инструктору обкома партии я попал сразу.
– Примем меры, товарищ, – ободрил меня чиновник. – А вы… не распространяйтесь особенно… Акцентировать внимание на негативных явлениях ни к чему… Позвоните…
Герой Советского Союза Никифор Шелуденко
Я перезвонил через неделю. Услышал сухое: «Меры приняты…». Ещё через неделю заявился, но пропуск мне не выписали. Передача о родителях героя не прошла. Единственное, что смог, так это на праздновании дня освобождения Киева от фашистско-немецких захватчиков в большом зале Дворца пионеров прокрутить плёнку. Старые люди плакали, благодарили, расспрашивали… Через месяц я добрался до села. Проводил меня до знакомой хаты случайный прохожий. Заглянули во дворик. Дверь – на замке. Высится горка старых парт. Я недоумённо оглядываюсь на провожатого.
– Помощь оказали… А как же! Дровами на зиму обеспечили…
Услышав пыхтение и дребезжание кашляющего мотора, мы вышли на улицу. Подкатил старенький «газик». Из него выскочил мордатый молодчик, одетый «по-городскому»: шевиотовый костюм, брючины не в сапогах, а навыпуск. Патлы сияют от бриолина.
– Вы от газеты? Из Киева? Директор совхоза сказал, чтоб вы к нему пошли… Я подвезу. А старики сейчас в райцентре на собрании… И помощь им оказали, как видите… Топливо завезли…
Ну, не двинул я к директору… Послал бы его, да он не пошёл бы… Вот так-то, дружок. Презрение к людям – основная черта бывшего царства советов и доносов. Да и я жил бы сейчас не лучше… Гостинку продал, поселился в ожидании выезда на хилой дачке у товарища… И пенсия была подстать…
Ну, как? Развлёк я тебя?..
Александр ХМУРЫЙ