Литературная страница
Гених ШМЕРКИН
НОВЕЛЛЫ
ОТСЕБЯТИНА
Увы, мой жизненный путь – это сплошная отсебятина. И не только потому, что пройден он без чьих-то подсказок (а иногда – вопреки таковым). Отсебятина – ещё и оттого, что всю жизнь я бежал от себя...
Родился в Украине. Но на Москалёвке1. Это изначальное противоречие сразу подтолкнуло меня – и я побежал.
В детстве был упитанным хлопчиком. Пацаны дразнили меня «Жиртрест».
В Германии фамилия Шмеркин имеет глубокие корни. Очутившись здесь, понял, что пацаны были правы. Поскольку «ШМЕР» по-немецки – это внутренний жир. И, тем не менее, автор постоянно погружён в свой внутренний мир, созерцая себя изнутри, под утробный хохот своего внутреннего «Я», жирно проступающего сквозь внешнюю оболочку.
Благодаря чисто немецкому имени великое юмористическое будущее было предсказано мне ещё в школе, когда на требование учителя показать на карте ненецкий Национальный Округ я вдруг по ошибке вторгся указкой на немецкую территорию. И тут же был сбит. С толку. Шальной подсказкой: «Чокнутый! Куда ж ты в Германию?!». Подсказка навела на мысль, но несколько позже, а наш остроумный географ по кличке «Папуас» с тех пор так развеселился, что стал величать меня не иначе, как «Генрих Великий! Юморист Земли Немецкой!». Но от себя при этом я никуда не убежал, оставаясь для остальных тем же «Жиртрестом». И тогда я побежал снова – от своих лишних килограммов, начав гонять футбольный мяч по двору, пока окончательно не загнал его по случаю.
Учился. В школе – на тройки. Дома – на саксе и кларнете.
После школы подался в строительный техникум, духовому оркестру которого срочно требовался кларнетист. После техникума – в институт инженеров коммунального строительства, куда поступил как футболист, а окончил – как саксофонист с электромеханическим уклоном.
Страшно тянуло написать об этом книгу, но тараканьи бега от себя не прекращались.
В результате угодил в харьковский «Тяжпромэлектропроект», на должность инженера по энергоснабжению. Через 10 лет – в результате моей неустанной деятельности – города и промышленные районы страны стали испытывать серьёзнейшие проблемы со снабжением (электроэнергией, горячей водой, продовольствием, одеждой, обувью и другими предметами первой необходимости). А ещё через несколько лет проблемы со снабжением стали возникать в советской армии. Таким образом, своим трудом я, как и большинство бывших советских граждан, внёс посильный вклад в дело развала «империи зла», блока государств Варшавского договора, а следовательно, и в дело объединения Германии.
Втюрившись очередной раз, женился из расчёта по любви, за что получил сполна.
Худел вместе с народом. Мои доходы превращали меня в доходягу, но кличка «Жиртрест» оставалась за мной, Шмеркиным, пошмерктно, и в моих глазах уже начало шмеркаться, извините за некоторую шмеркантильность.
От жизни такой заплакал – на саксе, по совместительству – в оркестре ресторана «Чайка» (ныне «Шашлычная №2») на тракторозаводской окраине Харькова, где снова побежал от себя, погнавшись за длинным рублём. И тогда мой сакс начал громко смеяться – особенно на свадьбах, где его обладатель стал подряжаться ещё и в роли тамады. Сакс похохатывал над своим хозяином, выступающим за смехотворно мизерную плату.
Именно в «Чайке» стал я записывать тосты и поминальные речи. С тех пор регулярно пишу. В моих жалобах на соседей – едкая сатира, в моих пояснениях к электросхемам – сплошной юмор.
Убегая от себя, всю жизнь передвигался:
по комсомольской линии – вверх,
по служебной лестнице – вбок,
по линии Общества Трезвости – вниз
и, наконец, по еврейской линии – на запад, в сторону Германии, где живу с девяносто второго – рокового. Дал жизнь сыну, которого назвал Лёней, и нескольким книжкам.
На вопрос: «ШМЕРКин зи дойч?» отвечаю по-разному – в зависимости от того, как спрашивают. Если спрашивают без подвоха, отвечаю утвердительно: «Я, их ШМЕРКе дойч». А если с подвохом: «ШМЕРКин, зи – дойч?!», то уклончиво: «Я, их шпрехе дойч», и – улажено.
Подтвердил инженерный диплом и вырос до ночного сторожа – с твёрдым окладом и мягким рабочим местом: стал охранять склад спальных гарнитуров у лица с двуспальным гражданством. И именно там – на складе, – внезапно проснувшись во время дежурства, я вдруг отчётливо вспомнил свой – ох, не мимолётный! – сон, преследующий меня здесь. Мне снова снилась вертлявая голова нашего географа – в виде крутящегося глобуса, с ехидной усмешкой во весь экватор, с цветной папуасской татуировкой «Цена 4 рубля» на лбу и с кольцом одесской колбасы в носу. И я понял, что мой побег от себя состоялся! Потому что, с одной стороны – я здесь, перед вами, а с другой – я всё ещё там...
ДЫМ ОТЕЧЕСТВА
Он жрал с утра до ночи уже целый месяц, и никто не мог его остановить. Пижама становилась всё тесней – он катастрофически прибавлял в весе. Домашние были в шоке. По утрам он вставал и сразу шёл на кухню. Прикрывал окно с видом на Марктплатц, наливал воду в кастрюлю, ставил на огонь, солил и сразу же начинал чистить картошку. Потом чистил небольшую морковку. Картошку нарезал крупно, морковку – помельче, старательно разжаривал на сале кольца лука, потом забрасывал всё это в кастрюлю. А когда картошка была уже почти готова, вбухивал в клокочущее варево полное блюдце квашеной капусты, которую покупал у рыжеволосого Гельмута, приезжавшего на Марктплатц по четвергам из соседнего Нидербибера. Заправлял томатом, снова солил, добавлял перцу. Варил без крышки, постоянно принюхиваясь, помешивая, пробуя и причмокивая.
Не давая щам остыть, тут же сжирал целую кастрюлю, опять ставил воду на огонь, опять солил, снова чистил картошку... И так целыми днями.
Жадно вдыхая воздух, поднимающийся над кастрюлей, давясь и обжигаясь горьким своим варевом пополам со слезой, он глотал своё детство и юность, сырой полуподвал на Карла Маркса, насквозь пропитанный запахом щей, сквозняки в полутёмном коридоре и футбол до одури на пыльной мостовой, общежитие строительного техникума, Людку с третьего курса – свою внезапную любовь, рождение сына, женитьбу, комнатку на Рымарской с крохотным оконцем, солнечные зайчики над детской кроваткой, пустынный коммунальный предбанник и белотелую соседку в тесном халатике, слезающую с антресолей и придерживающую бигуди... Глотал Людкин уход, мимолётные встречи с сыном, смерть отца, глотал свою жизнь, туго вплетённую в кислый запах щей...
Горячее варево таяло на зубах, по телу разливался вкус родины. Он пожирал свой дом, свой город, оставшихся там друзей, жрал сполна свой исход, жрал себя самого – ещё молодого, беспечного и никак не мог нахлебаться, надышаться, навидеться...
Он сожрал себя без остатка. И стал другим человеком. Начал шутить, читать газеты и посещать бассейн. И вообще перешёл на жареные сосиски.
АБРАМ ДА САРА
Они познакомились в политехе, в первый же день занятий. Она получила от него записку: «Ты – уродина!».
Её ответ был не менее лаконичным: «Питекантроп!».
Это произошло на первом курсе, в первый же день занятий.
Вторая его записка была подробней: «Не жду у кинотеатра „Запад“ в 9 утра».
И они встретились в 6 вечера у кинотеатра «Восток».
Короче, поладили они.
И вдруг он исчез.
Посылает она ему письмо: «Прекрати меня преследовать!».
Тут же прибежал.
Всё хорошо – будто не разлучались. А потом она встретила его с другой. Случайно. Встретила она его с другой и сразу ему – открытку: «Рада за тебя. Желаю счастья, здоровья, долгих лет жизни».
Испугался он пожеланий. Снова вернулся. Недолго вместе были. Потом опять исчез. Да так, что аж институт бросил. Посылает она ему опять письмо, а от него – ни ответа, ни привета. Та другая, видать, письмо перехватила.
Время прошло. Появился у неё парень. Серьёзный человек. Завскладом готовой продукции – на заводе шампанских вин. Решили свадьбу сыграть. Собрались гости, подарки принесли. Шампанское рекой льётся... Приходит на свадьбу телеграмма. Невесте. А в телеграмме: «НЕ ЖАЛЕЮ НЕ ЗОВУ НЕ ПЛАЧУ». А это означает: «Люблю тебя больше жизни, если можешь, прости, без тебя мне не жить». Побледнела тут невеста и сбежала со свадьбы. Прибежала к нему и аж заходится: «Никогда к тебе не вернусь, так и знай!», а сама целует его и ревёт, как последняя дура. Снова у них заладилось. На работу устроился. Два месяца прошло. Уехал он в командировку. И не вернулся. Весь Харьков облазила – не нашла. Оказалось, с работы уволился. И отбыл в неизвестном направлении.
Долго его по жизни мотало – лет двадцать, наверно. И прибило, наконец, чёрт знает куда. К берегу дальнему – в заграничную Тмутаракань на другом конце шарика.
И вот сидит он как-то дома. Один. Так и не женился. Пивом уценённым давится. Телевизор орёт, как ненормальный. И вдруг заходит к нему соседка – тоже из наших – и руки за спиной кокетливо так держит. «Абрашенька, – говорит – вы же родом из Харькова, да?!». «Да» – говорит Абраша и сразу грудь колесом. «А по батюшке не Фроимычем будете?!». – «Да, отца Фроимом звали». – «А какого года рождения, если не секрет?!». «Сорок седьмого» – хорохорится Абрашенька. «Тогда у меня для вас что-то есть», – говорит соседка и газетку из-за спины вытаскивает.
И показывает одно объявление. Мелким-мелким шрифтом таким: «Сара Исааковна Шойхет разыскивает Абрама Фроимовича Подольского 1947 г. рожд. из Харькова, с которым занималась в политехническом институте в 1965 г.». А это значит: «Будь ты проклят, гад!».
РЫБА В ПРУДУ
На осенний Кобленц давно опустились сумерки, а внука всё нет. Сегодня он приглашён в гости. Бабушка волнуется и не спит. Вернее, думает, что не спит. Она сидит на кухне у телевизора и смотрит прогноз погоды, который закончился полчаса назад. Щёлкает замок, бабушка вопрошает сквозь сон: «Ну, что у них было?!».
Внук заходит на кухню.
«Что у них было?» – таращит глаза бабушка, отчаянно выкарабкиваясь из сна.
Бабушка любит принимать гостей. Для них она обязательно печёт бисквит, фарширует карпа, готовит форшмак, вареники с мясом... Бабушка очень переживает, если у кого-то угощение было лучше. Поэтому и спрашивает. И ждёт ответа, как приговора.
«Они живут в старинном замке...», – задумчиво говорит внук и передёргивает плечами.
«Что у них было?», – окончательно просыпается бабушка.
«Они живут прямо в замке, – как во сне, повторяет внук, – недалеко от пруда, в котором плавает одинокая печальная рыба».
«Что у них было?» – упорно талдычит бабушка.
«Они повели меня прогуляться по парку, пустому осеннему парку, – продолжает внук. – А потом показали мне одинокую печальную рыбу в пруду. О ней мало кто знает. Она прячется под огромным причудливым камнем и никогда не всплывает. Но если подойти к берегу со стороны Бронзовой Беседки и спуститься к воде по скрипучей деревянной лестнице, усыпанной багряными листьями, если остановиться на предпоследней ступеньке и долго-долго всматриваться в воду, то вскоре можно её разглядеть. И увидеть, как беззвучно шевелит она губами...».
«Что у них было?!» – пучит глаза бабушка.
«Рыба в пруду...», – твердит внук и зачарованно начинает жевать хлеб.
«Рыба в пруду?! – заводится бабушка. – Вместо угощения они водили тебя по помойкам и кормили рыбой в пруду?! Пусть они придут ещё раз! Пусть они только придут, я угощу их точно так же! – кричит она и швыряет сковородку на огонь. – Пусть придут! – выплёскивает в сковородку сначала одно яйцо, потом второе – пусть они только придут! Я угощу их! Я дам им посмотреть зелёного крокодила в зоопарке!».
Бабушка мечет соль в яичницу. Внук садится ужинать. Бабушка долго не может угомониться, потом, наконец, успокаивается и идёт спать. Ей снится сонная рыба, комары, летние сумерки в Харькове на Журавлёвке, сырая скамейка у заброшенного пруда и позёвывающий Яшка Ляндрес, который её никогда по-настоящему не любил...
ПРАЗДНИК В ДОМЕ
В квартире у дядюшки Яши всегда чисто, на полу ни соринки. Посуду он моет сам, всё остальное делает соседка – конопатая Софа. Вообще, Софа не только конопатая – она ещё косит на левый глаз и прихрамывает на правую ногу. Но зачем об этом говорить? Пусть она будет просто конопатая. За каждую уборку дядюшка Яша платит ей не бог весть, какие, но всё-таки деньги...
Дядюшке Яше за шестьдесят. У него больные ноги, ему тяжело ходить. Вообще, ему всё тяжело. Даже бриться – и то тяжело дядюшке Яше. У него была парочка инфарктов, иногда ему бывает нехорошо, то есть очень нехорошо, другими словами, просто плохо. Когда это случается, он хватается за сердце, из последних сил бреется и звонит конопатой Софе.
Раньше дядюшка Яша убирал в квартире сам. Но это была другая квартира и другая жизнь.
Дядюшка жил со своей женой Жанной по ту сторону реки, в другом городке. Сейчас у него больное сердце, он ничего не может, жена выгнала его. Дядюшка Яша твёрдо знает, что у неё никого нет.
…Вот и сейчас дядюшку не на шутку прихватило, он вызвал Софу, побрился, нацепил выходной френч, а к крохотной плюшевой подушечке пришпилил свою медаль «За трудовые заслуги».
Конопатая уже здесь. Она, не торопясь, протирает журнальный столик. Дядюшка лежит на диване, держится за сердце и причитает: «Софочка, деточка, ну разве ж так вытирают? Разуйте глаза, радость моя! Вон, внизу, целая залежь пыли. Целая залежь! Я же вам всё время повторяю: моя Жанна этого не любит! Как только она замечает пыль, у неё портится настроение. Она чихает, у неё аллергия.
«Поняла…», – кивает конопатая и окунает тряпку в тазик с мыльной пеной.
«Знаете, Софа, я хочу, чтобы вы её знали. Я никому не показывал, а вам сейчас покажу, – продолжает дядюшка Яша. – Откройте тумбочку. Там должен лежать альбом. Не бойтесь, он не кусается. Откройте на первой страничке. Это моя Жанночка. Сразу после окончания школы. Ну, как? Глаза – режут без ножа, точёный носик, и – ни грамма косметики. А вы только посмотрите на эти губки! Сейчас ей шестьдесят два, она ни капли не изменилась».
Дядюшка Яша не видел жену двенадцать лет.
«Я хочу, чтобы вы знали её в лицо. Вы говорили, что мечтаете о таком пылесосе, как у меня. Так вот, когда вы придёте проводить меня в последний путь, заберите его себе. Мне уже осталось всего ничего. Можете взять отсюда всё, что вам вздумается, так или иначе всё пойдёт на свалку, мне очень болит сердце».
Конопатая Софа включает пылесос.
«Подождите включать эту адскую машину, дайте я договорю!»
Софа выключает пылесос, усаживается в кресло и, подопря костлявой ладонью многоступенчатый подбородок, готовится слушать продолжение.
«Когда вы её увидите – а вы её непременно увидите, она обязательно придёт на мои похороны – передайте ей, пожалуйста, от меня...».
«Что вы себя хороните? Все там будем», – недовольно замечает конопатая Софа.
«Я говорю – передайте, пожалуйста, ей, что я её любил. Я её очень любил. Я любил её всю жизнь. Я очень прошу вас прийти и передать ей то, что я вам сейчас сказал. И, смотрите, не перепутайте. Её зовут Жанна, вы узнаете её по родинке… Хотя нет… Родинку она могла убрать… Лучше по ямочкам. По чудным ямочкам на щеках… И, очень прошу, – старайтесь на совесть. Чтобы всё блестело. Я не хочу её расстраивать. Только, ради бога, не подумайте, что она придёт сюда, чтобы забрать какие-то вещи. Ей не нужно ничего, у неё всё есть. А даже, если нет, она всё равно ничего не станет брать. Мы прожили двадцать семь лет. Я не уверен, что ей нужна память обо мне. Вы обязательно придёте проводить меня и обязательно передадите ей всё, что я сказал, и в доме всё должно сиять, я вас очень прошу – чтобы не испортить Жанночке настроение».
«Успокойтесь, дядюшка Яша! Даже если это случится, разве не будет вам тогда уже всё равно? – улыбаясь, разглагольствует конопатая. – Вам очень нужно будет её настроение?».
«Во-первых, это будет самый большой праздник в этом доме – когда она переступит его порог. Но дело даже не в том. Просто она подойдёт ко мне, прикоснётся, скажет „прости“ и поцелует».
«Ой, и вы так уверены, что она всё-таки придёт?» – не без ехидства интересуется Софа.
«Конечно. Иначе зачем я тогда живу?».
ПОЧАЩЕ УМИРАЙТЕ!
– Хочу ещё раз в Париж!
– А ты там уже была?
– Нет, я уже один раз хотела...»
(Анекдот)
Она трижды умирала – в Харькове, в первой больнице железнодорожников – от …Министерства Путей Сообщения (где работала старшей сестрой-хозяйкой).
Сначала она умирала в Америку.
Потом в Канаду.
И, наконец, в третий раз – она окончательно умерла уехать в Израиль.
Он – умирал остаться.
Она сказала ему: «Если ты умираешь остаться здесь, то оставайся здесь умирать! От голода и холода, от демократии и реформ. А я умираю жить и уезжаю сама». И никуда не уехала.
...Они прожили счастливо и умерли в один день – уехали в Германию, где живут по сей день и уже никуда и ни о чём не умирают.
Но разве это жизнь, когда живёшь и никогда не умираешь – никуда и ни о чём?!
...И тогда он стал умирать обратно. И всё перевернулось. Теперь она – умирала остаться, он – умирал уехать, и опять пошли споры, и опять они зажили счастливо.
Ведь жизнь – это борьба. Причём не за право жить, а за право умирать – о чём-нибудь или хотя бы о ком-нибудь!
...Живите счастливо – почаще умирайте!