Литературная страница

О Сибири написано немало. Но рискни, отправься в таёжные и тундровые «медвежьи углы». Не наблюдателем. Добытчиком хлеба насущного. Поймёшь: о Сибири ещё писать и писать!
Бродяжьи профессии монтажника, строителя, бурильщика и журналиста позволили мне услышать былинные песни из уст потомков княжеских и шаманских родов малых народов Севера. Побывать в местах, где сотни лет назад шли кровавые сражения, нашей исторической наукой и беллетристикой не отмеченные. Попасть на кладбище мамонтов. Сказочно богатую рыбалку. Жестокую охоту.
Эта жизнь дала возможность повернуть время вспять. Увидеть и прочувствовать на себе странные, на первый взгляд, обычаи и верования тундровых и таёжных людей. Рисковая профессия горняка свела меня с особым типом людей, для которых удальство и презрение к опасности стали сердцевиной их сущности.
Скитания по Сибири начались с комсомольской путёвки на стройки химии в 1959 году. В только что освобождённый от колючей проволоки правобережный Красноярск. Потом была учёба (заочная) в Иркутском Университете. Посёлки и стройки Иркутской области, Якутии, Красноярского края. На Таймыре наша семья прожила 33 года.
«Рассказы холодного времени» – таким общим названием обозначаю я свои рассказы и повести. Моя задача преодолеть стереотипы. Сказать суровую правду об этих краях.
Северная жизнь непостижима для благополучных, живущих в тепле людей.

Виктор СЕРЕБРЯНЫЙ

РАССКАЗЫ ХОЛОДНОГО ВРЕМЕНИ

По многим ездил я местам,

И понял я не без печали:

Евреев любят только там

Где их ни разу не встречали.

Игорь Губерман

БУДЕТ  ПУРГА...

Июнь. Двери настежь. У порога, в пристройке, выводок рыжих щенков демонстрирует нам «борьбу без правил». В одной компании с выводком двухлетний «паренёк» с розовым куском юколы в смуглом кулaчке. Он и собачки поочерёдно прикладываются к северному деликатесу. И жажду утоляют снегом. Так и не растаявшим в холодке за бочками.

Полгода назад отец именинника, коренной рыбак Вася, по прозвищу «Чирок», пришёл к нам в избу. Бригада обедала.

– Дитё сгорает, – сказал он, – не найду лекарство – приду к вам гроб делать.

– Мы, Васёк, плотники... не врачи, – сказал бригадир, – в город звонил?

Вася только рукой махнул.

Я взвесил свои возможности. В Норильске сердобольная жена. Завуч школы. Бывшие её ученики в поликлинике и аптеке. И взял рецепт.

– Вечно ты липнешь не в свои дела, – проворчал бригадир, когда Вася вышел, – лети, но дни тебе не ставлю и туда-сюда за свой счёт.

Я улетел первым рейсом. Рецепт попетлял по городу. На третий день в аптечном складе мне вручили желанную коробочку.

Теперь я за столом на почётном месте. Рядом с хозяином. Вася щедро подливает в кружки пенистую брагу из чёрного от копоти чайника.

– Начальник у тебя как еврей, – жалуется он, – два гвоздя попрошу – рыбу давай!... шкуру давай!...

– Он не еврей, – говорю я.

– Для нас как еврей, – убеждает меня Вася.

– Ты еврея видел?

– Нет, не видел, – признаётся Чирок.

– Еврей, – кричит через стол Васин брательник, – самый хитрый народ!...

Признание Васи умиляет меня. Я – еврей. И, если мой мозг окончательно не отморожен, то Вася сейчас завертится на табуретке как набедокуривший школьник.

– На Таймыре, – рассказываю, – есть два еврея. Имею ввиду одного Себя в недавнем шахтёрском прошлом. А второго Себя в плотницком настоящем.

– В Банке денежки считают?!, – язвит брательник.

– Один под землёй...

– Знаем! Золото ищет!

– Может и ищет. При мне медную руду грузил.

– Какая там погода? – интересуется Вася.

– Пурга в шахте бывает редко, – не моргнув глазом, сообщаю братьям, – мужики в забоях в рубахах работают.

– Летом?

– И летом, и зимой.

Вася скрипнул зубами от зависти.

– Еврей шубу жалеет, – комментирует брательник, – евреи самые жадные люди...

– В шахте, – объясняю, – шуб не носят. Дышать нечем. Пыль идёт – друг друга не видишь.

– Пусть идёт, – не унимается брательник, – пока там евреи.

– Как он зарабатывает? – спрашивает Вася.

– Понятия не имею. Пыль пошла – мы потерялись.

– К еврею не подходи, – предупреждает брательник, – у них деньги к рукам липнут. Не заметишь, как всё отымет.

Героическое шахтёрское прошлое для потомственных рыбаков явно ничего не значило. И в их нетрезвом сознании реабилитировать еврейский народ не могло. Другое дело – плотницкая страда в снегу на морозе. Это они наблюдают каждый день.

– Вахта закончится – обещаю – прилечу в город. Пойду к шахтёру-еврею. Дождусь, когда из шахты выйдет. Скажу: рыбак Вася евреев не видел. Но сильно их жизнью заинтересован. Шахтёра не найду – пойду к другому еврею...

У Васи на лице появляется решительное выражение.

– Ну! – мысленно помогаю ему, – спроси о втором еврее: кем он работает. И я тебя ошарашу!

«Чирок» приблизил ко мне изжёваное холодом лицо. Скрюченный палец примял толстые губы:

– Будет пурга... никто не узнает... можно убить...

За столом стало скучнее скучного. Мой план развалился. До финиша я не донёс всего полторы фразы.

– Кем работает? – должен был спросить Вася.

– Плотником в вашем посёлке. В нашей бригаде.

– Кто???

– Я....

Не свершилось. Мы с Губерманом переоценили Васю.

НЕДОЛГОВЕЧНОЕ

(рассказ геолога)

В летнюю сессию третьего курса мы с Соней решили жить вместе.

На широкой Подгорной улице, где просторно и машинной колее, и тележному следу, и зелёному лугу, у водонапорной колонки стоял народ.

– Кватеру? – переспросила сухая высокая старуха сипло и строго, – сами откуда?

– Северяне, – ответил я.

– Павловна!!! – закричала она во след женщине, уходившей с вёдрами на коромысле, – выгодные квартиранты!

Та остановилась. Медленно развернулась.

Через минуту я шагал с вёдрами в руках. Впереди шла Соня под руку с Верой Павловной – маленькой женщиной с виновато-испуганным взглядом.

С той очаровательной простотой, которая восхищала всех, кто знал Соню, она рассказывала Вере Павловне, что мы студенты-заочники, геологи. Я с Енисейского севера, она с Колымы. После сессии улетим ко мне в Норильск. К зиме получим комнату. У Норильских геологов свой посёлок и, по окончании сезона, общежития пустеют.

Оптимистический Сонин рассказ Вера Павловна слушает наклонив голову, изредка оглядывая снизу вверх молодую спутницу. И скорбно улыбается.

К нашему удивлению, Вера Павловна жила в самом большом на улице доме с дубовыми воротами и просторным двором за ними. Это был странный дом. Над широким крыльцом торчат консоли навеса. Самого навеса нет. Вместо водосточной трубы с крыши в бочку спускается грубо сколоченный из неструганных досок желоб.

Изнутри дом разорён. В спальне, где с внучкой живёт Вера Павловна, на полу вдоль стен светлеют прямоугольники от некогда стоявшей здесь мебели. Те же пятна и на кухне, и в других комнатах.

Впечатление такое, что Вера Павловна собралась уезжать. Или, напротив, недавно въехала.

Мы расплатились сразу за месяц. Вера Павловна взяла деньги с неловкой радостью. И не трудно было понять, что старушка нуждается.

– Живу с Оленькой, пенсии не хватает, – оправдывалась она, – всё продала вот и мебель продали...

Спустя два дня Соня затеяла стирку. Мы пошли за водой. Жара стояла нетерпимая. Поливальный сезон был в разгаре. Очередь у колонки не иссякала. Старухи спасались от истомы пересудами.

На языке у всех были некто Дюнкели. Кто они – немцы? Прибалты? Евреи? – Неизвестно. Беда колотила в эту семью как в полковой барабан. Кто-то из Дюнкелей умирал не своей смертью. Кто-то уходил за тюремные стены. Иные «падали» иносказательно – теряли уважение в глазах обитателей околотка. Только Дюнкельша, хозяйка дома, покорно и стойко принимала удары судьбы. Трудно было представить, что несгибаемая Дюнкельша это и есть Вера Павловна. Наша хозяйка.

Четверо детей выросли в её доме. Двое сыновей и две дочери. Но бедности здесь не было никогда.

– Жили как в музее, – вспоминая, ахают соседки. – Всё в картинах и коврах. Только за вход не брали.

Хозяин дома, Матвей Александрович долгие годы служил государственным нотариусом и приятельствовал «со всем краем». Многое из того, что добывалось в тайге и тундре оседало в этом доме. К пенсионным годам пришёл он известным в Сибири коллекционером, богатым человеком. Дети росли в отца: рассудительные, деловые, уверенные в себе. Все, кроме младшей дочери. Светка как будто не в этой семье воспитывалась. Была беззаботна и доверчива. Друзей находила «разболтанных», ненадёжных, неприютных. Вот и привела в дом «Сашку-замарашку», чёрного как жук парня. Лень, цинизм и ложь проникли в дом, где всё было пропитано трудолюбием и накопительством. Старик и зять не любили и «поддраконивали» друг друга. Развязка наступила спустя три года. В дровяной пристройке Сашка колол уголь. Как всегда – спустя рукава. Матвей Александрович укладывал поленицу.

– Детей завёл, а лом держать не научился, – кольнул старик зятя.

– Надоел ты мне, воститатель, – ответил Сашка и ударил старика ломом.

Вместе со Светкой они выгнали из гаража отцовскую машину, загрузили тело старика в багажник. И поехали в тайгу. За городом их остановила милиция.

Вера Павловна в тот воскресный день ушла хозяйкой состоятельного дома, женой удачливого человека, счастливой матерью. А вернулась вдовой и нищенкой.

Съехавшиеся на похороны дети под предлогом, что нажитое уйдёт «на суды и тюрьмы», увезли всё мало-мальски ценное. За ними нагрянули коллекционеры. «За так» скупили у оглушённой горем Веры Павловны старинную мебель, сняли ажурный навес, латунный водосток, резные ставни. А суды, посещения тюрем требовали самых неожиданных непрерывных расходов. И Вера Павловна «выкручивалась» как могла.

Дом с осени превращался в студенческое общежитие, гараж сдавался в аренду. Зимой Вера Павловна дежурила в школе.

Но сильнее всего потрясла Соню история Светки. На следствии она как могла «выгораживала» мужа, спасала от расcтрельного приговора. Выяснилось, что за ним не первое злодейство. Он, напротив, «грузил» на неё то, что было и чего не было. Узнав, что Сашка находится в одной из соседних камер, Светка вызвалась вымыть коридор.

– Саша! – позвала она, подойдя к двери.

– Дай палец, поцелую, – попросил тот.

Светка протолкнула палец сквозь замочный глазок. Он вцепился в него зубами и откусил фалангу.

– Предатели... предатели... предатели... везде... везде... везде.., – твердила Соня, потрясённая услышанным, – подлецы... звери... негодяи... Как жить?

Тайной из её прошлого, которое я не хотел знать, повеяло на меня от этих слов. Что напомнила Соне трагическая судьба несчастной Светки? Что было с ней самой на Колыме? Если любила и была обманута, то никогда не сможет любить меня так, как я люблю её. От сознания своего бессилия сделать Соню счастливой всё во мне переворачивалось.

– И надо же было забрести сюда, – думал я, – и уйти теперь не уйдёшь. Соня не уйдёт.

Кроме Веры Павловны и Оленьки в этом доме обитало ещё одно несчастное существо – пёс Буран. Весной его оставил на часок во дворе старинный приятель Матвея Александровича, улетающий на Север, да так и не вернулся за ним. Собака была большая, лохматая, ездовая. Буран не лаял ни на своих, ни на чужих. Куском свалявшейся грязной шкуры лежал в тени у дверей гаража, прячась от жестокого солнца. Собака издыхала от жары и голода.

Вера Павловна ничем не могла кормить его, кроме как перловой кашей.

Вначале мы приносили Бурану мясо с рынка, но скоро поняли – это и накладно, и сложно по времени. А в магазинах были пустые полки. Даже кости мгновенно раскупались.

Я не помню ни единого случая, чтобы Буран заглянул в грязную кастрюльку. Может, он ночью убегает со двора в поисках пропитания? Выходил во двор затемно и различал у гаража неизменное серое пятно.

Когда приезжала машина, колёса её останавливались в двух метрах от собаки. Арендатор выходил, брал покорное животное за задние лапы и оттаскивал в сторону. На новом месте Буран вставал и встряхивался. Пыль с шерсти летела клубами. Ворота гаража закрывались на замок, Буран устало поднимался и переходил в тень, на привычное место.

Владельцу машины надоело ежедневно таскать по двору животное. И он придумал уговорить нас взять его на Север. Я был противником этого. Все дни Соня ходила сама не своя. История семьи Веры Павловны что-то напомнила ей, вскрыла рану в душе. Она была грустной и, порой, раздражительной.

«Буран и в Норильске напомнит нам об этой семье», – думал я.

Но Соню разжалобить ничего не стоило.

– Перед отъездом подкормим, вымоем, отвезём в ветлечебницу, – как о деле решённом сказала она.

– Мы сами бездомные, – пытался я вразумить её.

– Хорошо, – сказала Соня, – ты согласен чтобы она здесь сдохла?

– До отъезда далеко, что-нибудь придумаем, – пошёл я на компромисс.

А сам подумал: «До конца сессии Буран не доживёт».

Но хозяин машины понял, что намерения Сони серьёзны. И решил закрепить успех. К слову, рассказал душещипательную историйку о своей собаке. Дети принесли её с улицы. Грязную, больную. Утопить её он не мог из-за детей. Какой прекрасной собакой она стала! В доме от неё ни запаха, ни грязи. После прогулки требует вымыть лапы. А какая красавица! Глаза прямо человеческие! Как они раньше без неё жили?!

–Да, – грустно сказала Соня, – Буран на Севере ещё поработал бы.

Хозяин машины блеснул хитрой улыбкой. И на следующий день привёз своего пса.

На небольшого, пепельного цвета пойнтера было приятно смотреть. Был он чистенький, гладенький, как полированный. Коричневые глаза смотрели, действительно, по-человечески. И мягкая импульсивная волна катилась по его спине, когда ваш взгляд встречался с его глазами.

Выпрыгнув из машины, собачка несколько раз обежала двор. Мимо Бурана, лежавшего в пыли, прошлась так, словно и не заметила его.

– Премиленький пёсик, – сказала Соня.

– А был не чище Бурана, – напомнил хозяин машины. – Ко мне! – приказал он.

Собака подошла к хозяину и уселась у ног, заглядывая ему в лицо.

– Ну, что скажешь? – ласково сказал тот, – понравилось тебе это чудовище?

Собака звонко тявкнула и красноречиво облизнулась.

– Ну-ну! – сказал хозяин, – ты же недавно ел.

– Ав-ав-ав! – заговорила собака, заоблизывалась. Волны бежали по её шкуре и зад вертелся по траве.

– Где я тебе возьму, – хозяин показал пустые ладони, – по-ни-ма-ешь? Не-ту!

Собака встала лапами на багажник и, оглядываясь на хозяина, скулила, тыкалась носом в шов крышки.

– ... Знаешь, дружок! – сердито сказал хозяин, косясь на Бурана, – мог бы и потерпеть. Вот память!

Он поднял крышку. Достал несколько красных кусков мяса и на пластмассовой тарелке понёс к воротам, в дальний угол от Бурана.

Сцена, когда рядом с измученной жарой и голодом собакой, другая будет объедаться, была невыносима для Сони.

– Я пошла, – сказала она и поднялась на крыльцо.

Я пошёл за ней.

– Ты что придумал?! – раздался позади нас злой окрик.

Мы оглянулись.

Пойнтер с куском мяса в зубах ловким финтом увильнул от хозяина, подбежал к Бурану и положил мясо рядом с его лежащей в пыли мордой. Хозяин машины бросился, было, к нему, но, взглянув на крыльцо, где стояла Соня, только махнул рукой.

– Дурко! – сказал он о собаке и зло притопнул.

А мы с Соней постояли, посмотрели как Буран жадно заглатывает подарок, и как милый пойнтер красноречивыми виляниями своего гладкого тела замаливает вину за свою собачью сострадательность.

И мы ушли в дом. Соня вся переменилась. Я это почувствовал сразу. Руки её стали тёплые и ласковые.

– Знаешь, – сказала она, – Вера Павловна будет ещё счастлива. Хоть один день. Светка придёт. Оля расцветёт, полюбит. А мы с тобой?! Как хорошо, что мы встретились...

Мир вокруг нас, до этого серый и пасмурный, как бы по волшебству стал солнечным и радостным. И кто волшебник? Какая-то псина!

О собаке с человеческим сердцем мы рассказали дочери. Теперь рассказываем внукам.

Она не верила. И они не верят. Считают назидательной выдумкой. Мы не спорим. Всё удивительное и, действительно происходившее, недолговечно. И дольше одного поколения не живёт. Если отражено неумело и незатейливо. Такими горе-рассказчиками как мы с Соней.

Но самим нам приятно вспоминать о верном Буране, отработавшим с нами шесть полевых сезонов. И обретшего вечный покой в холодной тундре. Как и положено собаке Севера.

А поступок замечательного пойнтера определил всю нашу дальнейшую жизнь. Мы не только взяли Бурана на Север. Соня отсчитала дорожные расходы до Норильска, а «лишние» деньги подарила Вере Павловне. С тех пор чужие печали раскачивают наши сердца.

Такими и умрём.