К юбилею Русской революции

Истоки Русской революции

 (главы из неопубликованной книги)

Крайности имеют обыкновение сходиться

Жизненное наблюдение

В нынешнем году исполняется 90 лет Русской революции. Вообще-то революций в 1917 году было две – Февральская и Октябрьская, но они так тесно связаны между собой и так мало времени их разделяет, что часто их объединяют этим именем – Русская революция. Событие это было столь грандиозным, многогранным, неоднозначным, и влияние его на всю дальнейшую историю человечества было настолько большим, что в одной статье описать и оценить его невозможно. Сегодня мы начинаем цикл статей, посвященных истокам, причинам, развитию и последствиям Русской революции.

Зарождение консенсуса

В определенных кругах русской интеллигенции распространено мнение, что революция, по крайней мере, социалистическая революция – дело не русское, а занесенное с Запада. Наш современник академик Игорь Шафаревич в своей знаменитой «Русофобии» так и пишет: «Социализм, по-видимому, не имел никаких корней в русской традиции вплоть до ХIX века. В России не было авторов типа Мора и Кампанеллы. Радикальное сектантство, которое в Западной Европе было питательной средой социалистических идей, в России играло гораздо меньшую роль…  В Россию социализм был полностью привнесён с Запада».

И Александр Панарин, доктор философских наук, главный научный сотрудник Института филосфии РАН, в опубликованной в 1997 году в «Независимой газете» статье «Российская интеллигенция в мировых войнах и революциях ХХ века» настаивал: «Большевики являли собой образец радикального западничества левого (даже ультралевого) толка… Корни тоталитаризма ищут в крестьянской общине, в православии, монголо-татарском наследии – словом, где угодно, но только не в западной утопии тотальной научной организации общества по образцу промышленного предприятия».

Но есть и другое мнение. Вот что писал в 1991 году в «Комсомольской правде» наследник Русской революции, глава нынешних красных Геннадий Зюганов: «Социалистическая идея так легко легла на российскую почву потому, что основой народного бытия является коллективистский, общинный образ мышления». В более развернутом виде ту же мысль в 2000 году в «Независимой газете» выразил соратник Зюганова Анатолий Лукьянов: «Социализм… имеет глубокие корни в народной жизни. Глупо считать, что его можно было ей навязать, насадить сугубо насильственными методами… Этот социализм породили российская почва, само устроение народной жизни…»

Прямо противоположные мнения по одному вопросу, просто голова кругом идет: что же нам думать? Чтобы разобраться в этом, придется отправиться в 40-е – 50-е годы ХIХ века. К этому времени в России сформировался заметный слой интеллигенции, которая, естественно, тут же выделила из себя два политических течения. Одно из них получило название «западников», ибо его представители выступали (так, по крайней мере, считалось) за западный путь развития России. Понятно, что свои идеи они заимствовали на Западе. Их оппоненты – «славянофилы» – ратовали за самобытный путь развития страны. Но… свои идеи они позаимствовали тоже на Западе. Известно, что ХVIII век был в Европе веком Просвещения, рационализма. Реакцией на это в ХIХ веке, особенно в его первой половине, стало течение романтизма. Если Просвещение было обращено ко всему человечеству, то есть несло в себе зачатки нынешней глобализации, то романтики вновь растаскивали народы по их национальным квартирам. Вот и русские романтики – славянофилы, копируя романтиков немецких – тевтонофилов, обращавшихся к традициям древних тевтонов, призывали русских обратиться к традициям древних славян.

Базовым элементом восточнославянского общества в древности и в Средние века они считали сельскую общину. Ее, по их воззрениям, необходимо было сохранить и на будущее. Николай Данилевский (1822 – 1885 гг.), славянофил второго поколения, в своем главном труде «Россия и Европа», впервые увидевшем  свет в 1863 году, писал: «Условия, дающие такое превосходство русскому общественному строю над европейским, доставляющие ему непоколебимую устойчивость,... заключаются в крестьянском наделе и в общинном землевладении… Россия есть едва ли не единственное государство, которое никогда не имело (и, по всей вероятности, никогда не будет иметь) политической революции,... с освобождением крестьян иссякли все причины, волновавшие в прежнее время народ, и всякая, не скажу революция, но даже простой бунт, превосходящий размер прискорбного недоразумения, – сделался невозможным в России,  пока не изменится нравственный характер русского народа, его мировоззрение и весь склад его мысли; а такие изменения (если и считать их вообще возможными) совершаются не иначе, как столетиями и, следовательно, совершенно выходят из круга человеческой предусмотрительности». Об этом его «пророчестве» мы уже писали, тем не менее, «пророк» и сегодня пользуется большим пиететом у русских патриотов определенного склада: уж очень им по сердцу его агрессивное противопоставление России Европе (см. нашу статью о Юрии Лужкове в №10 «Рубежа» за прошлый год).

Ну, а что же русские западники, или революционные демократы, как их еще называют? Об их отношении к сельской общине можно судить по статье Николая Чернышевского, опубликованной в журнале «Современник» в 1858 году, то есть за пять лет до выхода книги Данилевского. Уже название статьи – «Критика философских предубеждений против общинного владения» – настораживает. В ней автор, правда, высмеивает отношение к общине славянофилов, говоря, что она «составляла предмет мистической гордости для исключительных поклонников русской национальности, воображавших, что ничего подобного нашему общинному устройству не было у других народов и что оно таким образом должно считаться прирожденною особенностью русского или славянского племени». Гордиться тут нечем, ибо это «остатки первобытной древности», которые длительное время сохранялись у всех народов, но от которых более развитые из них избавились. Но тогда и России пора избавиться от этого остатка патриархальщины?  Напротив: «Не дерзнем мы посягнуть на общинное землепользование землями», – писал Чернышевский. Но не потому, что это «святыня прошлого», как у славянофилов, а надежда на будущее, ибо в случае победы революции в России «передовой народ» сможет повести хозяйство отсталой России «с первой или второй ступени развития на пятую или шестую», минуя фазу капитализма. То есть, если славянофилы гордились общиной, то революционеры хотели ее использовать. Важно то, что те и другие хотели общину сохранить. 

Случайное совпадение? Запомните его, подобные «совпадения» будут повторяться вновь и вновь, красной нитью проходя через всю историю России последующих полутора веков: исходя, казалось бы, из разных, даже противоположных, посылов, славянофилы и их последователи, с одной стороны, и революционные демократы и их последователи, с другой, будут «вдруг» оказываться на близких позициях.

Но мы чуть было не забыли о социализме. Мы же хотели разобраться, действительно ли, как утверждает Шафаревич (и не он один), «В Россию социализм был полностью привнесён с Запада». Попытаемся выяснить, как к социализму относились русские – до Зюганова-Лукьянова и даже до Плеханова-Ленина. Обстоятельную справку на этот счет мы нашли в труде «Россия. Век ХХ» Вадима Кожинова, русского почвенника, наследника славянофилов. Он пишет: «Термины “коммунизм” и “социализм” в их современном значении сложились сравнительно недавно (как считается, термин “социализм” ввел французский мыслитель Пьер Леру в 1834 году, а “коммунизм” — француз же Этьен Кабе в 1840-м), и почти сразу оба эти термина были освоены русской мыслью; притом – что весьма многозначительно – о них стали рассуждать не только так называемые западники, но в равной мере и славянофилы…»

Ну, рассуждать можно по-разному. Нам, с нашей марксистско-ленинской выучкой, естественным представляется предположить, что западники социализм приняли, а славянофилы должны были его отвергнуть: идеал общественного устройства России они искали в прошлом. Но и здесь нас ждет сюрприз, Кожинов далее сообщает: «Для славянофилов – при всех возможных оговорках – была неприемлема частная собственность, и прежде всего частная собственность на землю… Хомяков исходил прежде всего из реального существования в тогдашней России крестьянской общины, могущей стать, по его убеждению, основой плодотворного бытия страны в целом. С точки зрения славянофилов Россия, в отличие от Запада, способна осуществить ту “прекрасную и плодотворную” мысль, которая лежит в основе социалистических и коммунистических учений… И это убеждение славянофилов, как показано в ряде новейших исследований историков, позднее во многом определило – несмотря на все разногласия – социалистические программы Герцена и даже Чернышевского. Герцен, ставя вопрос о взаимоотношениях своего “лагеря” со славянофильством, недвусмысленно писал в 1850 году: “... социализм, который так решительно, так глубоко разделяет Европу на два враждебных лагеря, – разве не признан он славянофилами так же, как нами? Это мост, на котором мы можем подать друг другу руку”». Александр Хомяков (1804-1860) был одним из основоположников славянофильства.

А, кстати, если забыть на минутку про нашу выучку, можно задать себе вопрос: а почему русские «западники» должны были заимствовать на Западе именно социалистические идеи? На это обратил внимание еще Достоевский, который в июне 1873 года писал в своем «Дневнике писателя»: «Именно самые ярые-то западники наши,... и становились в то же время отрицателями Европы, становились в ряды крайне левой… И что же: вышло так, что тем самым сами и обозначили себя самыми ревностными русскими, борцами за Русь и русский дух… Белинский, например, страстно увлекавшийся по натуре своей человек, примкнул, чуть не из первых русских, прямо к европейским социалистам, отрицавшим уже весь порядок европейской цивилизации, а между тем у нас, в русской литературе, воевал с славянофилами до конца, по-видимому, за совсем противуположное. Как удивился бы он, если б те же славянофилы сказали ему тогда, что он-то и есть самый крайний боец за русскую правду, за русскую особь, за русское начало, именно за все то, что он отрицал в России для Европы, считал басней, мало того: если б доказали ему, что в некотором смысле он-то и есть по-настоящему консерватор…»

Писатель с гениальной прозорливостью заметил, что не только славянофилы, но и русские «западники», по существу, являются «отрицателями Европы», то есть антизападниками. В самом деле, хотя социалистические течения получили в Европе середины ХIХ века заметное развитие, и кое-кто даже утверждал, что уже и «призрак коммунизма бродит по Европе», главный вектор движения Европы (Запада) указывал на капитализм и либерализм. А российские «западники» умудрились в той же Европе, как собаки блох, набраться исключительно крайне левых идей. И Достоевский увидел в этом проявление «русского духа». Выходит, оба течения русской мысли середины ХIХ века, хотя и заимствовали свои идеи на Западе, из всего разнообразия идей, имевших хождение на «рынке» Европы, выбрали те, которые более отвечали «русскому духу», и этим «духом» их напитали.

Как видим, правы Зюганов с Лукьяновым, а не Шафаревич с Панариным. Социалистические и даже коммунистические устремления отнюдь не чужды «русскому духу», более того – они русским даже ближе, роднее, чем европейцам: те еще спорят между собой, подходят им социализм-коммунизм или нет, а у русских по этому поводу – ну, прямо любимый Михаилом Сергеевичем консенсус. Известно, например, что даже Александр Герцен, явный «западник», не раз с презрением отзывался о западном «мещанстве», «духе торгашества» и т. п.

Истоки истоков

Мы назвали славянофилов и «западников» крайними течениями русского общества того времени. Это не совсем точно: других заметных общественно-политических течений в обществе тогда просто не было, и такая ситуация сохранялась до самого конца ХIХ века, когда зародился слабый ручеек российского либерализма.

Но почему даже русские «западники» заимствовали на Западе, по сути, антизападные идеи? Тут нам придется отступить еще глубже в российскую историю. Но предварительно мы немного нырнем… не знаю даже куда, вероятно, это называется философией истории. Современный французский историк и социолог Жак Ревель высказал очень глубокую мысль: «В мире была всего одна подлинная революция – это переход от примата общинного, коллективистского сознания к приоритету индивидуального, частного». По большому счету, история человечества делится на две очень неравные части. Первая – это традиционное, или патримониальное общество, которому уже несколько миллионов лет. К нему относятся первобытно-общинная, рабовладельческая и феодальная формации. Всех их объединяет то, что человек намертво включен в некую общность, коллектив и, как в животной стае, находится в полной зависимости от вожака – вождя племени, рабовладельца, феодала. Совсем недавно, всего несколько веков назад, стало формироваться современное, подлинно человеческое общество, в котором человек лично свободен.

Но свобода не дается одна, в «наборе» с ней всегда идет ответственность: надо самому отвечать за себя, за свою семью. Вот это не всем нравится, да и не всем по плечу. Поэтому переход от традиционного общества к современному, либерально-демократическому, всегда труден. Первой этот переход – в ХVI – ХVII веках совершила Англия, затем, постепенно, большинство других стран Западной Европы. Легче это давалось протестантским страна, несколько труднее – католическим и намного труднее – православным. России это не удалось по сей день. Большая «заслуга» в этом принадлежит славянофилам и их наследникам. Ну, а что же русские «западники»? Такие прогрессивные-прогрессивные, они не зря ухватились за социализм: дело в том, что социализм – тоже вариант традиционного, общинного, коллективистского общества, и в этом Зюганов с Лукьяновым на сто процентов правы.

Почему же русскому человеку так трудно расстаться с обществейником? Для уяснения этого нам и придется заглянуть поглубже в российскую историю. Мы сделаем это по впервые напечатанной в 1945 году статье «Россия и свобода» русского философа, богослова и публициста Георгия Федотова (1886-1951, с 1925 г. – в эмиграции). По Федотову, мировоззрение и психология русского человека сложились в Московском царстве, которое унаследовало свой строй и характер от Византии и Золотой Орды: «Византинизм есть тоталитарная культура, с сакральным характером государственной власти, крепко держащей Церковь в своей не слишком мягкой опеке. Византинизм исключает всякую возможность зарождения свободы в своих недрах…  Двухвековое татарское иго еще не было концом русской свободы. Свобода погибла лишь после освобождения от татар… В самой московской земле вводятся татарские порядки в управлении, суде, сборе дани. Не извне, а изнутри татарская стихия овладевала душой Руси, проникала в плоть и кровь. Это духовное монгольское завоевание шло параллельно с политическим падением Орды».

Не так страшно было татаро-монгольское иго, как все усиливавшаяся деспотия в самом Московском княжестве, которая поначалу оправдывалась необходимостью освобождения от ига, для чего надо было собирать русские земли. А они не очень хотели собираться, и деспотию пришлось еще усиливать. Словом, когда от иноземного ига освободились, свое, родное, оказалось даже покрепче. А потом, привычка собирания земель как-то уже привилась, и захотелось собирать дальше, уже нерусские земли. Княжество превратилось в царство, царство стало перерастать в империю...

Федотов далее сообщает: «Только крайним и всеобщим напряжением, железной дисциплиной, страшными жертвами могло существовать это нищее, варварское, бесконечно разрастающееся государство. Сознательно или бессознательно, народ сделал свой выбор между национальным могуществом и свободой. Поэтому он несет ответственность за свою судьбу». В итоге: «Все сословия были прикреплены к государству службой или тяглом. Человек свободной профессии был явлением немыслимым в Москве – если не считать разбойников… Крепостная неволя крестьянства на Руси сделалась повсеместной в то самое время, когда она отмирала на Западе, и не переставала отягощаться до конца XVIII столетия, превратившись в чистое рабство. Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству». И вот какой в этих условиях выработался народный характер: «Свобода для москвича – понятие отрицательное: синоним распущенности…»  

Когда человек очень долго чего-либо лишен, у него в качестве защитной реакции вырабатывается комплекс лисы из басни «Лиса и виноград». Помните: «На вид-то он хорош, да зелен», то есть «мне этого и не надо» или, еще лучше, – «мне это вредно». Вот так и у русских людей, веками лишенных свободы, политических прав, выработалось представление, что все эти «побрякушки» нужны загнивающей Европе, а русским они ни к чему, за них все решит и сделает царь-батюшка. Юрист и социолог Богдан Кистяковский в сборнике «Вехи» (1909 г.), рассказав о подобных взглядах славянофилов середины ХIХ века, далее писал: «Было бы ошибочно думать, что игнорирование значения правовых принципов для общественной жизни было особенностью славянофилов. У славянофилов оно выражалось только в более резкой форме… Но мы знаем, что и Герцен видел некоторое наше преимущество в том, что у нас нет прочного правопорядка. И надо признать общим свойством всей нашей интеллигенции непонимание значения правовых норм для общественной жизни».

После выхода «Вех» прошел без малого целый век, но и ныне взгляды значительной части русской интеллигенции остаются теми же. Так, небезызвестный Никита Михалков провозглашает: «У России своя дорога… Во Франции, в Германии, в Англии можно прожить без Бога. Потому что там Богом является закон. А в России законом был Бог. Русский человек не любит законов, написанных другим человеком. В церковном храме перед Богом все были равны».

Таким образом, консенсус между славянофилами и «западниками» был значительно шире, чем мы определили вначале: до самого конца ХIХ века не было в России общественных сил, представлявших себе жизнь вне пределов традиционного, коллективистского общества, без опеки государства.

На всех парах – к социализму

И понеслась Россия к революции. При подготовке реформы 1861 года, как пишет Ричард Пайпс в книге «Собственность и свобода», «большинство членов комиссии, готовившей манифест об освобождении крестьян, склонялось к мнению, что земля должна быть продана крестьянам в полную собственность». Они считали, что это «больше будет способствовать увеличению производства, но это мнение было отвергнуто отчасти по идеологическим причинам (сказалось влияние восторгавшихся общиной интеллектуалов-славянофилов), а отчасти по соображениям практического порядка».

Политической силы, способной оспорить мнении славянофилов, в России не было (мнения революционных демократов никто, естественно, не спрашивал, да оно и не отличалось, как мы знаем, от мнения славянофилов). Известный дореволюционный исследователь русского крестьянского права К. Зайцев считал, что именно это неудачное решение «свалило Россию». Действительно, получи крестьяне землю в личную собственность, к началу ХХ века на селе получили бы уже значительно большее развитие капиталистические отношения, и история России, вполне возможно, пошла бы по другому руслу. Запомним тот факт, что к «решению, свалившему Россию», приложили руку славянофилы.

1 марта народниками, прямыми наследниками русских революционных демократов, был убит император Александр II. Более идиотский теракт придумать трудно. Пусть его реформы были в чем-то половинчатыми, но он был единственным царем-реформатором за весь ХIХ век! И проведенные им реформы были, пожалуй, самими глубокими за всю предшествовавшую историю России! В отличие, например, от реформ Петра, они были направлены на европеизацию не только внешних форм жизни, но и общественных отношений. Наиболее известна Великая реформа, которая вызволила крестьян из рабства. Но были проведены также глубокая судебная реформа, земская реформа.

И, как это будет не раз повторяться в дальнейшей российской истории, реформатора ненавидели как левые (народовольцы), так и правые (славянофильствующие консерваторы). Приходилось даже встречаться с мнением, что последние были косвенно причастны к убийству царя. Это представляется маловероятным, но что они им воспользовались на полную катушку – это неоспоримый факт: ненавистные им «европейские» реформы были прекращены. Федотов в той же статье писал, имея в виду славянофильство: «Когда оно победило и взошло на трон в лице Александра III (с Победоносцевым), оно оказалось реакционным тупиком в явно московском направлении». Но победа реакции была достигнута руками наследников русских демократов-западников! Нельзя представить, что они сознательно координировали свои усилия с консерваторами, но, тем не менее, общими стараниями, отвращая страну от «европейских» реформ, они двигали ее к революции.

Более того, когда после убийства царя в черте оседлости вспыхнули массовые еврейские погромы, оказалось, что их разжигали как консерваторы, так и народовольцы (об этом мы писали в мартовском номере «Рубежа» за прошлый год)! И здесь каждая из этих сил преследовала свои цели, но удивительным образом обе работали на один результат. 

Последним из выдающихся славянофилов следует считать Константина Леонтьева (1831-1891). Его вообще можно считать последним славянофилом: его ученики уже числились черносотенцами. Кожинов называет Леонтьева «одним из очень немногих наиболее глубоких мыслителей XIX века», и он действительно был гениальным человеком. Неприязнь ранних славянофилов к Западу, к его «сытому мещанскому благополучию», у него перерастала в ненависть. Для защиты от тлетворного западного влияния он выступал за союз России со странами Востока, чему посвятил специальный труд «Восток, Россия и славянство».

Но, разумеется, его гениальность была не в этом. Как пишет Кожинов, он отвергал «благодушную» веру славянофилов в общинное будущее России; это будущее, предрекал он, «примет вовсе не тот вид, в котором оно представлялось московскому воображению Хомяковых и Аксаковых ...новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят ее люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных...»

 Константин Леонтьев

Надо сказать, у Леонтьева в этом отношении был предшественник, тоже гениальный человек, французский мыслитель Алексис де Токвиль (1805-1859). Он еще в 1848 году (год рождения «Коммунистического манифеста»!) разглядел сущность социализма, его противоположность демократии: «Демократия расширяет сферу индивидуальной свободы. Социализм же ее ограничивает. Демократия признает высочайшую ценность каждого отдельного человека; социализм превращает каждого человека в простое орудие, в цифру. Демократия и социализм не имеют между собой ничего общего, кроме одного слова: равенство. Однако заметьте и тут отличие: демократия стремится к равенству в свободе, тогда как социализм – к равенству в принуждении и рабстве».

Не знаю, был ли знаком Леонтьев со взглядами француза, но он пошел дальше, предсказал все «прелести» грядущего социализма детальнее, вплоть, по сути, до чекистских подвалов: «Теперь социализм еще находится в периоде мучеников и первых общин, там и сям разбросанных... то, что теперь – крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством... Социализм есть феодализм будущего, который будет идти попеременным путем – и крови, и мирных реформ... Архи-либеральные коммунисты нашего (то есть 1880-х годов) времени ведут, сами того не зная, к уменьшению подвижности в общественном строе; а уменьшение подвижности – значит уменьшение личной свободы, гораздо большее против нынешнего ограничение личных прав... можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, есть не что иное как новый феодализм уже вовсе недалекого будущего... в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другим общинам... Теперь коммунисты... являются в виде самых крайних, до бунта и преступлений в принципе неограниченных, либералов, но... они, доводя либерально-эгалитарный принцип в лице своем до его крайности... служат бессознательную службу реакционной организации будущего. И в этом, пожалуй, их косвенная польза, – даже и великая». 

Прогноз Леонтьева оказался гениально точным. А все ужасы, которые он нарисовал, для него вовсе и не ужасы, – если таким путем Россия спасется от неизмеримо более ужасного западного либерализма, от навязываемых Европой «гнили и смрада своих новых законов о мелком земном всеблаженстве». И еще он писал: «Никакая пугачевщина не может повредить России так, как могла бы повредить ей очень мирная, очень законная конституция».

Но ни один пророк не может предугадать всего. Леонтьев явно распространял свое пророчество на весь затронутый либеральными тенденциями мир. В 1880 году он писал, что «“тот слишком подвижный строй”, к которому привел “эгалитарный и эмансипационный прогресс XIX века.... должен привести или ко всеобщей катастрофе”, или же к обществу, основанному “на совершенно новых и вовсе уже не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, – в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин – государству”». Тут он ошибся: мир либеральной демократии устоял и, более того, за истекшие с момента его пророчества век с четвертью основательно расширился. Одна родина Леонтьева с блеском исполнила его пророчество…

Нам важно здесь подчеркнуть следующее. Ранние славянофилы готовы были принять социализм, представляя его, по выражению Леонтьева, «замешанным на сахаре и розовой воде». Но сам он ясно видел все ужасы грядущего социализма, но, тем не менее, тоже принимал его, видя в нем меньшее зло по сравнению с западным либерализмом. То есть в его лице славянофильство максимально сблизилось с наследниками революционных демократов. О последствиях этого мы будем говорить в следующих статьях. Но уже сейчас мы можем задаться вопросом: следует ли ответственность за Русскую революцию возлагать исключительно на ту линию русской политической мысли, которая началась с революционных демократов-западников, или эту ответственность с ними должны делить также славянофилы и их последователи?