Литературная страница
ВОЗВРАЩЕНИЕ ПУШКИНА
Германия, один из живописнейших её городов. Русский книжный салон при эмигрантском культурном центре. Вечер, посвящённый 200-ой годовщине со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. Переполненный зал. На полстены – бархатная драпировка, на ней – вдохновенный профиль поэта. Чуть поодаль – выставка книг: Пушкин, Тополь, Маринина, Ширвиндт, Коржаков, Алла Пугачёва, сборник анекдотов, «Как заработать миллион, не теряя социальную помощь», снова Тополь... Рядом – стол: фужеры с вином, просто фужеры, бутерброды, конфеты...
Организаторша. Начну с приятной новости. Всем, кто записался на автобусную экскурсию – на Бендорфскую барахолку – сбор в субботу в 8 утра! Автобус – тоже бесплатно. От фирмы Абы Марковича. К сожалению, он не смог сегодня прийти... (Оживление в зале).
Организаторша. Его нет сегодня с нами, но тем не менее... Дорогие земляки! Мне очень приятно видеть здесь людей, не утративших связь с непреходящими ценностями русской культуры, умеющих отделять зёрна поэзии от плевел псевдокультуры. Эта культура, живущая в нас, является связующей пуповиной, которая... Ну, в общем, сегодня мы собрались на вечер поэзии, посвящённый двухсотлетию со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. В программе: главы из поэмы «Евгений Онегин», «Я памятник воздвиг...», стихи разных лет. Вступительное слово имеет один из спонсоров сегодняшнего торжества, наш уважаемый Серж Кабанов.
Спонсор. Хочу сказать: в нашем магазине завсегда отличное сало. Лещ копчёный – за уши не оторвёшь! Селёдка, гречка, колбаса и другие наисвежайшие продукты по самым дешёвым ценам! А хто купит больше чем на 20 марок, получит от меня кило гречки бесплатно. Так шо добро пожаловать в наш магазин «Русь»! (Аплодисменты).
Организаторша. Наш уважаемый спонсор не сказал главного... Закуска и напитки – за его счёт. Горячие куры и другие сюрпризы – от Абы Марковича!
(Бурные аплодисменты. Все встают.)
Организаторша. А сейчас звучат главы из «Евгения Онегина». Читает...
Спонсор. Стоп, забыл! Зефир, халва – за уши не оторвёшь! Шампура для шашлыков и прочее...
Голоса с мест. – А может, сразу к столу?
– Пушкин не убежит!
– Между прочим, многие с работы!
– Куры стынут!
Организаторша. Тогда буквально 5 минут! Есть новые книги. «Месть афинянки», «Ночь лесбиянки» и «Честь проститутки». По десять дойчмарок. Почти даром. Посмотрите сейчас, а то потом руки будут жирные!
Все смотрят, никто не покупает. Книги, конечно, интересные, но цены кусаются... Потом начинают есть и пить.
Через полчаса разгорается дискуссия, где лучше покупать мясо – на бойне в конце Фридрихштрассе или в супермаркете «Глобус». На бойне дешевле. Но приходится брать только крупными кусками. Поэтому выходит дороже. Зато в «Глобусе» бывают отбивные – по весьма приемлемой цене. Кроме того – чесночная колбаса...
Организаторша со спонсором уходят в кабинет – покурить.
Вскоре на пороге появляется смуглый курчавый юноша. Невысокий. Угловатый. В сюртуке. В цилиндре. Молча усмехается. Подходит к столу. Смотрит по сторонам. Слушает разговоры...
Через пять минут его начинает тошнить.
Вечер испорчен. Все возмущаются. Ко всему он ещё и без пригласительного. У него спрашивают, как он сюда попал. «Я Пушкин!» – внезапно расхохотавшись, кричит он. «Хорош арапа заправлять!» – говорят Пушкину и выталкивают в шею. Три дамы у раковины застирывают платья. На шум выбегает организаторша. Узнав, что случилось, вскрикивает: «Как?! Вы выгнали Его?! Что вы наделали?».
Никто ничего не может понять.
«Что вы наделали??? Это же был Он...– голосит она – ...племянник Абы Марковича! Ему специально пошили! Карнавальный костюм! На пушкинский юбилей! Сюрприз вечера! А вы его в шею! Не видать теперь автобуса, как своих ушей!».
«За уши не оторвёшь!» – вторит Спонсор.
Организаторша выскакивает на улицу и через несколько минут возвращает поэта обратно. Одна из дам прекращает стирку, бросается к Пушкину: «Ну что? Лучше?». Восхищённая публика обступает поэта: «На воздухе должно было полегчать», «Вот и слава богу!», «Ну что ж тут плохого? Мальчик выпил фужер шампанского, ему стало плохо!», «А эти все набросились на него! Как ненормальные!», «Привет Абе Марковичу – от семьи Розенталей!»...
Пушкина сажают к столу, придвигают коробку с шоколадными конфетами и, конечно же, шампанское. «Поэт» вздыхает и, сопя, начинает закусывать. Экскурсия спасена! Его снова начинает тошнить. Организаторша распахивает окно. Веет розами и поэзией...
ОКЕАН
Это случилось туманным октябрьским вечером около двадцати лет назад, где-то между пятидесятым и семидесятым градусом северной широты.
Океан – бушевал! В его шуме тонули мощные радиосигналы и слабые крики о помощи.
И посреди бушующего Океана – Он, в жилете, с дряблыми мышцами, выбившийся из сил и потерявший счёт времени, в берете, сбившемся набок, и с портфелем, прижатым к груди... Тяжёлые рыбины, проносившиеся мимо, били его – наотмашь! – хвостами по очкам, выпуская отвратительную жижу на его тщательно выглаженные брюки. Солёные брызги били в лицо... Судорожно взбрыкивая коленками и локтями, он продолжал сопротивляться стихии. Надежда выжить не покидала его...
То, ради чего он предпринял эту рискованную экспедицию, уже сверкало холодным серебром в тяжёлом свёртке на дне его портфеля!
«...Тут и внукам хватит», – подумал он. А перед глазами – как в каком-то бешеном калейдоскопе – уже стремительно прокручивалась вся его жизнь, вспыхивая цветастыми брызгами воспоминаний.
...Вот он впервые на своём трёхколёсном велосипеде, в матросском костюмчике, с упоением крутит педали, намочив штанишки от восторга и оставляя за собой предательские лужи на светлом ковре...
Вот Ирка Комарова, синеглазая, с вопросительной чёлкой, его хрупкая Ирка, которую он предал тогда из-за каких-то тридцати сребреников, женившись на дочери профессора, этой стерве, которая отравила ему жизнь... Он провожает Ирку домой – майской ночью – и бледные Иркины ноги, покрытые гусиной кожей, упруго раскачиваются под куцей юбчонкой из белой парусины... Сводило руки, сдавливало грудь... И вот уже на смену Ирке пришла мама, его ещё не состарившаяся мама... Они вдвоём сидели на веранде, мама заваривала мяту в крохотном чайничке, разрисованном золотыми лилиями, из чайничка валил пар, и вот уже одурманивающий аромат лесной мяты стал постепенно примешиваться к мерзкому запаху гнилой рыбы и водорослей.
...Внезапно – огромной волной – его смыло назад и ударило – сначала об одну бетонную колонну, потом о другую, затем понесло дальше и с диким воем обрушило на кассу! Потом снова подхватило и с новой силой швырнуло о прилавок!
...Магазин «ОКЕАН» бушевал!
Мощные валы задних накатывались на передних. Передние вздыбливались... Жадно урча и громоздясь, они набрасывались на прилавок и, выхватив у продавца свою добычу, – как чайки на лету! – с радостным клёкотом вырывались на выход! Тяжёлые рыбины, проносившиеся мимо – в сетках отоварившимися покупателями, то взмывали вверх, обдавая его лицо солёными брызгами, то вдруг снова зарывались мордами вниз, скользя по его велюровому жилету и шевиотовым брюкам. Задние тревожно гудели: «По килограмму в одни руки!..».
«Океан» не утихал, а хек серебристый – по 70 копеек килограмм! – был уже на исходе...
Его вынесло к выходу. Он выбрался наружу, плюхнулся на цветочную тумбу и, отдышавшись, побрёл к трамваю, волоча за собой свой портфель с хеком. На остановке он увидел телефон-автомат с трубкой, которую ещё не успели оборвать, и позвонил «этой стерве», чтоб не волновалась и грела ужин.
А в это время Ирка Комарова, которой было уже за пятьдесят и которую уже было не узнать, та самая Ирка, которую он так любил когда-то, тоже вспоминала его, ту последнюю их майскую ночь и, закатив глаза, сдавленная со всех сторон в том же «Океане», тихо хрипела: «По килограмму, спаси, Господи, по килограмму!..».
«Океан» бушевал. И слабые крики о помощи тонули в его многоголосом гуле...
Это происходило двадцать лет назад, со мной... или с тобой, в том далёком прошлом, когда все мы жили по Московскому Времени.
...И сейчас, когда заходишь в какой-нибудь супермаркет где-нибудь в Кёльне, Хайфе или Чикаго, испытываешь такую же давку – но не у прилавка с живой рыбой, а давку у себя внутри. Сначала тебя – душит жадность, и ты ничего не покупаешь! Потом ты – давишь в себе эту жадность и покупаешь – себе! – эту живность!
...И всё равно – иногда тебя тянет назад, в то время, в какой-нибудь зачуханый магазин «Рыбтрест», где рыбы не бывает вообще...
Как не бывает?!
А так:
вместо спинки минтая –
обворожительные спинки продавщиц,
вместо мороженой мойвы –
свежеотмороженные морды (их же, продавщиц!),
а вместо живой рыбы –
убедительный плакат:
«ЛЕНИН И ТЕПЕРЬ ЖИВЕЕ ВСЕХ ЖИВЫХ!».
...И всё же – иногда так хочется вернуться в ту нашу прежнюю жизнь, где:
работа – по призванию,
котлеты – по-киевски,
колбаса – по талонам,
водка – по 2,87,
рассол – по утрам,
и всё остальное – по кочану!
Но этого мы уже никогда не сделаем, потому что – не войти в одну и ту же воду дважды, и не родиться дважды, и даже не умереть, и уже не стать Дважды Героем, потому что Союза давно нет, и никогда не увидеть Ленинград – а только Санкт-Петербург, и все мы – в бушующем океане, не знающем границ, прибитые очередной волной эмиграции к заманчивому берегу, который мы приняли за свой, а он ещё долго будет принимать нас за чужих...
...Семь футов нам под килем, господа!
Плач Израиля
М. Светлову, Э. Багрицкому, А. Башлачёву, А. Вознесенскому, А. Пугачёвой,
а также бывшему директору ресторана «Чайка» Харьковского треста
столовых и ресторанов Ивану Андреевичу Козлобаеву посвящается...
«Музыка входит в стоимость блюд»
(Табличка, висевшая рядом с эстрадой в ресторане «Чайка»)
Жил мужичок в Березани –
Кур и корову держал,
Серой рассветною ранью
Лук и редиску сажал.
К вечеру лишь разгибался
И за дровами – в лесок!
Тяжко ему доставался
Хлеба ржаного кусок.
Скромный, простой, без притворства –
Жить бы такому и жить!..
В город он как-то попёрся –
Думал рассады купить.
Вот он по городу бродит,
Ехать домой – не резон.
Вот в ресторан он заходит
С мерзким названьем «Муссон».
Знаем мы этих муссонов:
Что ни муссон – то масон!
Все эти Вольфы, Вольфсоны,
Бен Гурион и Кобзон!
В зале оркестрик играет,
Песни певица поёт,
Вот он гарнир получает,
Пиво «Славянское» пьёт.
В общем, чего ещё надо?
Вдруг...
Посреди суеты...
Вышел скрипач на эстраду –
Нотные вынес листы.
Вышел скрипач полупьяный –
Наканифолил смычок,
И в полумрак ресторанный
Плач его скрипки потёк.
Скрипка поёт и рыдает,
Пробка графина дрожит,
Сердце в груди замирает,
Видит картину мужик:
Вот он на горькой чужбине
С Ривкой, наверно, своей;
Вот он бредёт по пустыне,
А впереди – Моисей.
Вот на камнях раскалённых
Он испекает мацу,
Вот атаман разъярённый –
Шашкой его по лицу!
Вот он – процентщик из Вильно –
Прячется с дочкой во ржи,
Вот их находят, безвинных,
И –
...разрыдался мужик!
Громко в салфетку сморкался,
Слёзы на скатерть ронял,
Эхом ему отзывался
Старый разбитый рояль.
Пахло бульоном и грилем,
Муха ползла по стеклу...
«Что это?»
«Плач Израиля» –
Брякнул сосед по столу.
Боже, яви своё чудо!
Смилуйся, матушка Русь!
Сирия! Польша! Откуда
В нём иудейская грусть?!
Он к оркестрантам помчался
Чувства не в силах смирить;
К ним на эстраду взобрался:
«Можно мотив повторить?!»
Слёзы из глаз его льются,
Голос за душу берёт,
Но – оркестранты смеются:
«Можно. Но бабки вперёд».
Он тогда продал скотину,
Продал избу и кровать,
И на все деньги просил он
«Плач Израиля» сыграть.
Харьков, скажи своё слово,
И, Александровск, ответь:
Как до паскудства такого
Смог наш мужик допереть?!
Лабухи деньги забрали
(В этом они – мастера!),
И для него поиграли
Где-то часа полтора...
Снова он, стыд пересилив,
Просит, в купели крещён:
«Мальчики... Плач Израиля...
Сделайте, братцы, ещё!».
Слёзы солёные льются –
Хошь вытирай, хошь глотай!
Снова артисты смеются:
«Батя, бабульки давай!».
– Как?!
Я же продал скотину!
Продал избу и кровать,
Землю родную покинул –
Только чтоб «Плач» услыхать!
...Что ж вместо «Плача» он слышит
В наши бесстыжие дни?
«Нас это, блин, не колышет.
Бабки по новой гони!».
...Он на груди своей с треском
Молча рубаху рванул
И на глазах у оркестра
Ноги свои протянул.
Так и лежал меж столами,
Словно подтекст между строк,
Лель с голубыми глазами –
Музыки всей поперёк.
Умер, лукаво не мудрствуя,
В страсти неистов и лют,
Так и не зная, что
«...музыка
входит
в стоимость
блюд»...
ВЗГЛЯД ИЗ БУДУЩЕГО
Вся стена в фотокарточках –
Моих рож веера.
Вот я в роще на корточках
С шашлыком у костра.
Вот скольжу я по кругу
На замёрзшем катке.
Вот на Невском с подругой,
С авторучкой в руке.
Вот в шубёнке цигейковой
С карамелькой «Дюшес»,
Все зовут меня Генькою,
Скоро стукнет мне шесть.
Вот в заляпанных ботиках,
В пиджаке до колен.
Вот курю на субботнике
В окруженье коллег.
Вот с указкой у глобуса.
Вот с резцом у станка.
Вот у кассы автобусной
С пирожком – на века.
Вот с кларнетом на лыжах.
Вот с гитарой на ГРЭС.
...Это – тени застывшие,
Это – прошлого срез.
И висит рядом с ними,
Обжигая огнём,
Самый главный мой снимок –
Я в грядущем на нём.
Не слоняюсь по Невскому,
Не свистаю в свирель –
Я там лет через несколько
После смерти своей.
Тленной плоти осколок,
Незавидный до слёз...
Это мне рентгенолог
Мой портрет преподнёс.
Ни гримас, ни ужимок
(Фотофарс, фотобред!),
Мой рентгеновский снимок –
Перспективный портрет.
Чаша черепа утлая,
Ни бровей, ни ресниц,
Только косточки мутные
И провалы глазниц.
Страхотища безмерная...
И в таком неглиже
Я гляжу из бессмертия,
Но при жизни уже!
СЧАСТЬЕ – РАЗЛЮБИТЬ
«Любить, влюбиться – вот беда...»
Б. Чичибабин
Любовь – мирская маята,
Волненья, вздохи, пересуды…
Влюблённым быть – ну да, беда…
Но разлюбить – какое чудо!
Какое счастье – разлюбить!
От тяжких пут освободиться,
И перестать занудой быть,
Рабом, посмешищем, ревнивцем!
О женских ножках говорить,
Шутить, обманывать, смеяться,
Не верить, не боготворить,
Не припадать, не поклоняться!
Сорвать наброшенную сеть
Чтоб стать самим собою снова,
Души уродство разглядеть
Сквозь красоту лица родного,
Терзанья сдать в металлолом,
Сомненья вышвырнуть в болото…
И снова втюриться в кого-то
За губ загадочный излом…
* * *
У Шмуля, у бобыля, –
Среди прочей рвани –
Жили-были два рубля
В боковом кармане.
Жизнь убогую вели –
Горевали днями.
Были Шмулевы рубли
Тоже бобылями.
Год за годом по ночам
Слёзоньки глотали,
Неизбывную печаль
Брагой заливали.
И беда здесь не в Шмуле,
Что бы там ни стало...
Мало счастья на земле.
Очень даже мало!
Новогоднее
В чисто прибранной, тёплой светёлке,
Где вино на столе и пирог,
Старый Год под рождественской ёлкой
Собирает пожитки в мешок.
Пара книжек, мочалка, будильник,
Раскладушка, застиранный плед,
Сковородка, носки, кипятильник
И просроченный членский билет.
Ну, а почта открытками потчует:
С Новым Счастьем! Согласья в дому!
И хозяйка на кухне хлопочет,
Накрывает на стол – не ему.
И нарядное платье надето,
И старательно вымыт порог...
Не его ожидают котлеты,
Не ему предназначен пирог.
Ровно в полночь – под звоны курантов –
Хлопнув рюмочку на посошок,
Он уйдёт – её счастья гарантом, –
Завязав свой на узел мешок.
И, столкнувшись под коду в прихожей
С юным щёголем в алом пальто,
Побредёт, на себя не похожий,
Неизвестно куда и на что.
И в предсмертном дурманящем шоке
Будет помнить:
нечаянный вздох,
Милый носик, пунцовые щёки
И вино на столе, и пирог...