Советский реализм

ГЕНСЕК БРЕЖНЕВ

И ЦАРЬ АГАМЕМНОВ

В советское время ведущие театры СССР, примерно раз в десять лет, отчитываясь перед верховной властью страны и московской публикой, привозили в Москву лучшие свои спектакли. В начале 70-х годов Ленинградский Малый театр оперы и балета, где я работал солистом оперы, поехал в столицу с отчётом. Гастроли театра проходили одновременно в Кремлёвском Дворце съездов и в Театре музкомедии. Поселили нас в гостинице «Россия», и мы каждый день проходили к месту работы и обратно по Красной площади, мимо мавзолея Ленина. Оперная и балетная труппы нашего театра в то время были одними из сильнейших в стране. Интересные, разноплановые, хорошо поставленные спектакли привлекали внимание публики. У входа в театр постоянно звучал приятный для артистов вопрос: «Нет ли лишнего билета?», пресса печатала хорошие рецензии.

Гастроли заканчивались спектаклем «Ифигения» Глюка. В предпоследний день нашего пребывания в Москве он шёл в Кремле, а в последний – в Театре музкомедии. И в том, и в другом спектакле я выступал в роли царя Агамемнона. И именно эти спектакли посетило высшее партийное руководство страны, визит которого для нас был полной неожиданностью.

В тот день мы, участники спектакля, как обычно, за час до начала представления, подошли к служебному входу Дворца съездов. У многих не было с собой пропусков, так как нас пропускали и без них. Но на этот раз у входа стояли незнакомые люди и требовали предъявить пропуск. На все просьбы пропустить нас они не реагировали, не разрешили даже музыкантам внести их инструменты.

Мы вынуждены были бежать кросс через Красную площадь до гостиницы «Россия» и обратно, чтобы успеть подготовиться к выступлению. Мне было бежать легче, чем музыкантам, я вокалист, мой инструмент – связки, а у них – скрипки, виолончели, духовые инструменты. Прохожие с удивлением смотрели на нас.

Наконец – финиш. Предъявляем пропуска, проходим в помещение, а там столько милицейских постов и всем надо показывать документ. Казалось, открывая дверь в кабинку туалета, и там увидишь милицейский пост. И никто не знал, по какой причине всё это происходит.

Быстро надеваю доспехи царя Агамемнона, гримируюсь – и скорей на сцену. Уже идёт увертюра оперы, а после её окончания – мой выход. Подойдя к двери, ведущей на сцену, я встретил очередного охранника. Вынимаю из своих царских доспехов пропуск, с которым я уже не расставался, и предъявляю ему. Он читает мою фамилию, смотрит в свою ведомость и говорит: «Вас нет в списке». «Как – нет?! Ведь скоро мой выход на сцену, пропустите меня скорее!» – прошу его. «Нет, идите, разбирайтесь с начальством, вашей фамилии здесь нет», – ответил он.

К счастью, подошёл старший офицер. «В чём дело?» – спросил он у охранника. «Гражданин артист требует, чтобы я его пропустил, а в списке его нет. Вот посмотрите», – сказал охранник, показав список артистов, где было написано:

«Первое действие – пропустить солистов оперы в количестве 3-х человек:

Ахилл – Кузнецов,

Клетемнестра – Ерастова,

Царь – Агамемнов».

«Так я и есть Агамемнов, то есть Агамемнон, – прервал его я, – мне надо скорей идти на сцену, кто-то перепутал мою фамилию».

«Постойте, но у вас в пропуске другая фамилия, – теперь прервал меня начальник. – Ладно, пропустите его под мою ответственность, возьмите его пропуск, после разберёмся».

Отдав документ, я вышел на сцену, а там опять эти ребята ходят, и мне казалось, что все они на меня смотрят.

И вот я наконец с большим трудом добрался до той позиции, откуда – из глубины сцены – мне надо было медленно пройти почти до авансцены, воздеть руки к богам и спеть очень длинную арию.

Закончилась увертюра, и я, опустив голову, прошёл на авансцену, протянул руки в ту сторону, где по замыслу режиссёра должны были находиться злые духи, вскинул голову... и увидел отчётливо в ложе сначала большие чёрные брови, а затем и всё лицо, золотой отлив геройских звёзд на груди и глаза, пристально смотревшие на меня.

Это был, как вы уже догадались, генеральный секретарь ЦК  КПСС Леонид Ильич Брежнев. Как я узнал позже, с ним находились члены Политбюро ЦК КПСС и президент Франции.

Но вернёмся на сцену. Несмотря на то, что я был в шоке (ведь не каждый день встречаешь Генсека), я сообразил, что посылать проклятия в адрес злых духов нужно в другом направлении, не то верховная власть не так меня поймёт. Пока менял место дислокации духов, забыл, как начинается ария Агамемнона. Спокойное лицо главного дирижёра нашего театра Дмитриева привело меня в чувство, я вспомнил слова и стал петь арию, изменив режиссуру. Все обращения царя к добрым силам теперь были направлены в правительственную ложу, а к тёмным, естественно, в противоположную сторону. Постепенно, к концу арии, я стал привыкать к присутствию Леонида Ильича, а когда Ахилл со своим войском в количестве шестидесяти артистов хора вышел на сцену, совсем успокоился.

Уверенной походкой я двинулся вдоль шеренги воинов, слыша тихое: «Брежнев в зале! Брежнев в зале! Брежнев в зале!», и очень спокойно, так же тихо, отвечал им: «Знаю! Знаю! Знаю!» Подойдя к Ахиллу, чтобы дружески попрощаться с ним и величественно удалиться со сцены, я почувствовал, что не могу сделать ни шагу. Мой плащ очень крепко зацепился за гвоздь на планшете сцены. Все попытки спокойно освободить его не приводили к успеху. Наклониться и освободить плащ я не мог, так как:

во-первых, не царское это дело;

во-вторых, я рисковал бы упасть на сцену, так как на ногах у меня были котурны (обувь на очень высокой платформе);

в-третьих, к этому времени одна моя рука держала меч, другая – щит.

Выход был один – опять поменять режиссуру: не медленно подходить к Ахиллу, чтобы попрощаться, а броситься к нему в объятия и таким образом попытаться освободиться от гвоздя. Я сделал рывок и, оказавшись на свободе с разорванным плащом, бросился обнимать Ахилла мечом и щитом. Ничего не понимающий Ахилл стал шептать мне: «Что ты делаешь?.. Ты что, с ума сошёл?» «Валентин, у меня не было иного выхода, потом всё объясню», – ответил я, продолжая его обнимать, а затем царской походкой покинул сцену. После спектакля я Валентину всё рассказал, мы посмеялись, хотя в момент происшествия нам было не до смеха. Костюмеры успели быстро отремонтировать плащ, я благополучно закончил спектакль и, выйдя на поклоны, посмотрел в сторону правительственной ложи, где нам аплодировали президент Франции, члены Политбюро ЦК КПСС и Леонид Ильич Брежнев, генеральный секретарь КПСС.

Когда я шёл в своих царских доспехах в гримерную, меня остановил тот самый молодой милиционер, который не пропускал меня на сцену. Он отдал честь и сказал: «Товарищ Агамемнон, возьмите ваш пропуск, извините, вышла накладочка, администратор театра неправильно написал вашу фамилию». Я не сердился на этого парня, который честно выполнял свой долг, в отличие от нашей администрации.

Наши гастроли в Москве завершались на следующий день спектаклем «Ифигения» в Театре музыкальной комедии. Я участвовал и в этом спектакле в роли Агамемнона.

Нам заранее сообщили, что на спектакле будет присутствовать министр культуры СССР Екатерина Фурцева^*. Наученные горьким опытом, все мы имели при себе пропуска, но их можно было не предъявлять – обстановка была спокойной и у театра, и внутри него.

Я привёл на спектакль своего зрителя, мою маленькую двухлетнюю дочурку Аннушку, которая во время гастролей жила у наших знакомых и после спектакля должна была ехать со мной в Ленинград. Это был её первый поход в оперный театр. Она сидела в гримёрной и с ужасом в глазах смотрела, как её папа превращается в незнакомого дядю – царя Агамемнона. Она своими ручонками вцепилась в царский плащ, не пуская меня на сцену. Больших усилий мне стоило вновь освободить этот злополучный плащ. Вчера был гвоздь, а сейчас – эти детские пальчики, эти слёзы и крики: «Папа, папа!»

Наконец, я на своих котурнах из глубины сцены подхожу к авансцене и вижу, что в первом ряду, прямо напротив меня, в скромном ситцевом платьице сидит наш министр культуры и приветливо улыбается. Я, вскинув руки к небу, спел свою длинную арию, обошёл войско и стал прощаться с Ахиллом, и в это время на весь зал раздаётся: «Папа, папа, папа!» Мне как раз, по замыслу режиссера, надо было уходить в этом направлении, именно в ту кулису, откуда раздавался голос моей дочери. Подхожу к ребёнку, беру на руки и уношу в гримёрную. Всё произошло так естественно, что публика, наверное, решила, что так задумал постановщик.

Хорошо ещё, что костюмерша, которая не смогла успокоить дочку, вынесла её к этой кулисе, а если бы к противоположной, то мне бы пришлось от ребёнка убегать.

Это было первое выступление Аннушки на оперной сцене.

Но самый курьёзный момент произошёл чуть позднее. Машинист сцены, который начал отмечать окончание гастролей с утра, во время арии Артемиды зычным голосом – матерными словами – стал ругать рабочего сцены, который был тоже навеселе, за то, что он опустил не ту декорацию. Публика и Фурцева, конечно, всё слышали. Мы были очень расстроены и думали, что Фурцева к нам за кулисы не придет. Но она пришла, поздравила всех с успешным окончанием гастролей, ни слова не сказав об этом происшествии, чтобы не испортить нам праздничного настроения.

^* Фурцева Екатерина Алексеевеа (1910-1974), советский партийный, государственный деятель. В молодости – ткачиха, с 1960 г. – министр культуры СССР.