Литературная страница

ОСТАП БЕНДЕР КАК ТРАГИЧЕСКИЙ ГЕPОЙ

Его мужская сила и красота совершенно неотразимы. У него отменное здоровье и, кроме того, счастливый характер – живой и легкий. Его энергия и веселость неисчерпаемы, в самых тяжелых обстоятельствах он не падает духом, да еще и в других умеет поддерживать бодрость и оптимизм. Люди тянутся к нему, подпадают под его обаяние, и даже беспризорник просит у него десять копеек не как-нибудь, а с веселым криком.

Кроме физического совершенства и кипучего темперамента, авторы наделили его мощным интеллектом, несравненным остроумием и широчайшей эрудицией. Он свободно оперирует именами Гомера, Мильтона, Pабиндраната Тагора, Александра Борджиа, Серафима Саровского, Спинозы, Марка Аврелия, весьма уместно цитирует Пушкина, Лермонтова, Фета, Максима Горького. Он помнит немецкие спряжения и латинские исключения, разбирается в юриспруденции и пожарном деле, умеет при случае открыть американский замок ногтем большого пальца и набросать чертеж самогонного аппарата.

Но и этого мало: Бендер обладает несомненным ораторским и литературным талантом. Влюбившись, он создает такой лирический шедевр, как «Я помню чудное мгновенье», и то обстоятельство, что А. С. Пушкин сделал это несколько раньше, не умаляет заслуги Остапа. А придумать за несколько вдохновенных часов народную трагедию «Шея» – это тоже, знаете ли, не всякому дано!

В общем, достоинства Бендера неисчислимы. Если верно, что прекрасное есть жизнь, – он прекрасен как ярчайшее воплощение жизненной мощи, физического и духовного здоровья. Критики эпохи соцреализма мечтали о гармонически развитой личности, о положительном герое – вот он перед вами! И не просто положительный – почти идеальный!

Ах, да, Остап – жулик, мошенник, обманщик. Поэтому, любя его, мы испытываем как бы легкие угрызения совести. Но жульническое начало в Бендере не противоречит его обаянию, а странным образом входит в его спектр, гармонирует с богатством и разносторонностью его натуры. «Все живое особою метою отмечается с ранних пор...» Есенин признавался, что, если бы не был поэтом, стал бы мошенником и вором. Остап мог бы сказать, что, если бы не был мошенником, стал бы поэтом. Его генеалогия восходит, как нам хочется, не столько к плутовскому роману, не столько к воспетым О'Генри благородным жуликам, сколько к романтике горьковских босяков и – еще дальше – к гордому, дерзкому, красивому аморализму ницшеанства. Может быть, не случайно упоминает Остап про Заратустру и его запреты.

Да, Бендер, по сути, свободен от нравственных императивов, и, если это не производит гнетущего впечатления и вообще не бросается в глаза, то главным образом потому, что в его системе ценностей функцию морали с успехом заменяет эстетика. Он оценивает действительность в категориях не «хорошо – плохо», а «конгениально – мизерно», «эффектно – пошло». Именно понятием «пошло» он пользуется чаще всего для выражения своего отрицательного отношения к людям и явлениям: и Воробьянинов у него «довольно пошлый человек», и Корейко пошляк, и Вечный жид – пошлый старик, и кража личного имущества у вдовы – пошлая вещь, и вопрос о том «сколько у вас денег» – пошлый. И даже о попытке отправить его на тот свет он отзывается так: «Ах, как это было пошло! Пошло и больно!»

Тонкое обоняние Остапа оскорбляет все, что хоть немного отдает дешевкой, низким сортом, вульгарностью. Он не просто комбинатор, но комбинатор Великий. Его замыслы масштабны, проекты поражают размахом. Вспомним, если Кисе Воробьянинову снится как предел желаний приобретение новых носков, то Остапу – возведение плотины на Голубом Ниле, то есть нечто соразмерное («конгениальное»!) задумкам таких незаурядных личностей, как Гамаль Абдель Насер и Никита Сергеевич Хрущев.

Странно, что Остап, с его исполинскими способностями и неукротимой энергией, дожив до возраста Иисуса Христа, так и не сумел сорвать приличный куш и пребывает в жалком финансовом состоянии. И это в золотое время, когда «старая система сгинула, а новая только начинает жить, и можно составить великое богатство». (Это мы цитируем мысли Корейко, а не сегодняшнюю газету).

Быть может, эстетизм сыграл злую шутку над Бендером, помешав ему стяжать богатство? Да, разумеется, деньги ему нужны не любой ценой, и этим он отличается от того же Александра Ивановича Корейко. Но и получив вожделенный миллион, Остап испытывает скуку и разочарование, притом еще до того, как испытал мытарства, связанные с невозможностью истратить капитал. Мы вправе предположить, что не деньги нужны Великому комбинатору, а нечто другое, гораздо более существенное, для чего миллион заветный – только средство.

Свобода – вот ключ к характеру Остапа. Он единственный по-настоящему свободный человек из всех персонажей романа. Те зажаты в каких-то рамках, вынуждены чему-то служить, скованы и закрепощены – бытом, ностальгией по прошлому, иллюзиями, собственным умственным убожеством. Бендер же свободный человек, оказавшийся в несвободном обществе, и в этом его трагедия.

Остапу скучно строить социализм, его «как-то мало интересует проблема социальной переделки человека в ангела и вкладчика сберкассы». Это государство ему не нужно, и он этому государству не нужен ни в качестве покупателя, ни как потенциальный администратор (хотя к этому роду деятельности Бендера, по его признанию, давно влекло), ни как свободный художник и холодный философ, ни как «частное лицо, резко выраженная индивидуальность».

Притом государство, как собака на сене, цепко держит человека, не отпускает его на волю, в пампасы. Казалось бы, не хочешь строить социализм – ну и черт с тобой, скатертью дорога! Покупай билет на пароход в свой Pио-де-Жанейро, коли есть деньги, и там на своей шкуре испытаешь все прелести хваленого капиталистического рая, звериные законы конкуренции!

Нет, в Pио-де-Жанейро путь закрыт.

– Заграница – это миф о загробной жизни. Кто туда попадет, то не возвращается, – заметил однажды Бендер. В глубокой правоте этого утверждения убедилось не одно поколение советских людей.

Трудно отделаться от ощущения, что устами Бендера (что с него взять, с шута горохового?!), от его имени Ильф и Петров выговаривались – с невинным видом обличителей пережитков прошлого, подкапывались под основы, раздавая шлепки всяческим Эллочкам-людоедкам, метали столь нелюбимые режимом «тайные стрелы» в объекты священные и неприкосновенные.

– Зачем строить Днепрогэс, всякие совхозы и комбайны, если нет свободы личности? – вопрошает один из героев романа. Герой сатирический, и вопрос ужасно смешон. Ну, просто так смешон, что и ответа не требует. А еще смешнее, что через минуту тот же персонаж страстно доказывает: по сравнению с совхозами и комбайнами свобода личности – совершенные пустяки.

Ладно, пусть это и ерунда, но все же как обстоят дела с этой свободой в Советском Союзе? Исчерпывающее объяснение дает Остап: коли живешь в стране Советов, то и сны тебе должны сниться советские. Тоже очень смешно. Но и очень серьезно. Так серьезно, что мороз по коже. А ну как НКВД изобретет прибор, чтобы проверять, достаточно ли лояльные сновидения тебе являются?!

Корейко проклинает страну, в которой миллионер не может повести свою невесту в кино – нет билетов. Бог с ним, с миллионером, но почему просто человек не может повести девушку в кино? Купить брюки? Почему нельзя устроиться в гостинице, если ты не представитель организации? Pазве это не есть один из худших видов несвободы?

Ладно, допустим, все жертвоприношения, в которых Остап не хочет принимать участия, совершаются во имя прекрасного будущего, во имя той «новой жизни», что якобы наносит символическое поражение жуликам, приняв образ автомобилей, пролетающих мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями.

– Мне завидно, – тоскливо говорит по этому поводу Бендер.

Но давайте разберемся, насколько «социалистична» эта настоящая жизнь. Как мы помним, в автопробеге участвуют «фиаты», «паккарды» и «студебеккер». Не предвестием грядущего торжества социализма унижен сын турецко-поданного, а промелькнувшим фрагментом цивилизованной жизни – тем же самым Pио-де-Жанейро, принявшим реальное обличье.

Остап есть тот самый джентльмен с ретроградной физиономией, который, как считал Достоевский, и хрустальный дворец послал бы к черту, и сбежал бы из него, если б увидел, что его воля стеснена. А тут и не хрустальный дворец, а лишь котлован, объявленный будущим хрустальным дворцом. Но все равно – и с  этим котлованом не дают расстаться по-хорошему, не пускают.

Отпечаток какой-то случайности, недосказанности несет финал дилогии, где нас пытаются убедить, будто и Западу Остап не нужен, и там ему нет места. Ведь это не Цивилизация, не Европа – повернулась к Остапу спиной, обобрав и вышвырнув. Захолустные румынские пограничники поизмывались над ним не по-капиталистически, а вполне по-феодальному, по-варварски. А вот останови он свой выбор на границе финляндской или, к примеру, эстонской, – кто знает, не пополнилось бы на одну яркую единицу число обладателей прекрасных белых штанов в далекой солнечной Бразилии...

Чертовски жаль Остапа. Он обречен, ему не вырваться. Он не состоялся ни как граф Монте-Кристо, ни как щедрый и веселый богач, ни как пылкий любовник, ни просто как свободная личность. Переквалифицироваться в управдома – до чего же это уныло и... пошло!

Власти всегда подозрительно относились к сатире и сатирикам. С этим народом надо ухо держать востро: вроде честно служат и бичуют то, что предписано бичевать, а все-таки некое сомнение охватывает... Мы можем только гадать, что хотели сказать Ильф и Петров, а что у них сказалось само, независимо от намерений или даже вопреки им. Нам кажется, что из-под «колпака юродивого» торчат уши авторов, но вполне возможно, у них «ничего такого» и в мыслях не было. Остался прекрасный текст, который можно читать и так, и эдак, толковать и впрямую, и совсем наоборот.

Вы скажете, что этим магическим свойством обладает любое произведение настоящей литературы? О том и речь...

г.Мюнхен