Литературная страница

КАЗАК ТАРАС И ЖИД ЯНКЕЛЬ

– Гоголь – страшный антисемит.

– Почему?

– Странный вопрос… Евреев он называет не иначе, как оскорбительно: «жиды».

А как описывает их в «Тарасе Бульбе»? С презрением, насмешкой, брезгливостью.

А чего стоит сцена погрома? С добродушно-веселой интонацией,

как о забавном пустяковом происшествии рассказывается

об отвратительной расправе над невинными людьми.

(Из разговора)

Для справки. Слово «жид», от которого у русского еврея сжимается сердце, которое отдает хулиганским глумлением, если не запахом крови, – это самое слово в польском языке обозначает национальную принадлежность без всяких стилистических обертонов. Пушкин разницу между «жидом» и «евреем» знал прекрасно. А вот для Гоголя, выходца с Украины, «жид» звучало, может быть, не так нейтрально, как для Мицкевича, но и далеко не с такой яркой эмоциональной окраской, как для Достоевского или Чехова. Гоголевские евреи именуют себя жидами, и вовсе не в порядке самоуничижения.

Далее, в 30-е годы девятнадцатого века не было еврейских читателей русских книг, они появились только лет 20-30 спустя. Не мог вообразить Гоголь «Тараса Бульбу» в руках еврея, поэтому обвинить его в намеренном оскорблении нельзя. В гоголевские времена «жиды» в жизни русского культурного общества присутствовали почти так же мало, как «ныне дикий тунгус и сын степей калмык». Некому было ни возмутиться, ни заступиться, ни хотя бы просто обратить внимание автора на бестактность.

Когда встречаешь такого рода обидные пассажи, не надо забывать, что Гоголь был сыном своей эпохи, когда понятия об этике межнациональных отношений если и существовали, то весьма отличались от нынешних. И в отношении русских классиков к евреям отразились, кроме всего прочего, сословные предубеждения. Презрение дворянина, барина к торгашу, человека «комильфо» к человеку, готовому на всяческие хитрости и пресмыкательство.

А доводилось ли Гоголю встречать других евреев? Догадывался ли он, что евреи могут быть и другими? Еврей-банкир, крупный подрядчик, артист, революционер, ученый, журналист, врач, адвокат – эти типы, столь характерные для России послереформенной, в России николаевской еще не проявились. Собственно же об антисемитизме (и, соответственно, филосемитизме), по-моему, можно говорить только там и тогда, где и когда евреи «достаточно заметны», стали «вопросом», привлекают постоянное внимание как угроза (и, соответственно, как жертва, объект, нуждающийся в защите). Для Гоголя (в отличие, скажем, от Достоевского и Короленко) евреи не были «проблемой», т.е. находились на далекой-далекой периферии интересов.

Если здесь вы со мной согласны, надо признать, что несомненная гоголевская неприязнь к евреям может быть названа антисемитизмом лишь с серьезными оговорками. Это скорее одна из разновидностей стихийного, наивного, древнего, нутряного (чуть было не сказал «здорового»!) национального отчуждения, отторжения инородца-иноверца. Этот комплекс проявляется прежде всего на уровне первичного восприятия: «чужой – смешон и безобразен». Такая эстетическая оценка не требует обоснования, объяснения, тем более оправдания. Это не шовинизм, не ксенофобия, не антисемитизм в чистом и совершенном виде, а сырой материал для них. Или, если угодно, почва, на которой могут развиться славные цветочки (а могут быть задавленными на корню, тут все зависит от того, в каком направлении работают окружение, культура, общественная мораль и т.д.)

«Чистый», вполне оформленный шовинизм характеризуется органической неспособностью поставить себя на место чужака, взглянуть на мир его глазами, проникнуть в его внутренний мир. Первобытно-родовое ощущение «они не такие, как мы, они хуже нас, они наши враги» дорастает, в конечном счете, до вывода: «У нас с ними нет ничего общего, да и можно ли их, собственно считать людьми?»

Великий Гоголь тем и отличается от какого-нибудь…(фамилию проставьте сами), что в нормальных человеческих чувствах и желаниях жиду Янкелю не отказывает, желает понять его душу и вкладывает ему в уста изумительную фразу: «Все, что ни есть недоброго, все валится на жида. Думают, уж не человек, коли жид». Чем не квинтэссенция знаменитого монолога Шейлока, который Гейне назвал лучшей анти-антисемитской речью! Евреи выступают в повести как носители интеллектуального начала, их умственное и практическое превосходство признает Тарас Бульба («Все на свете можете сделать, горазды на выдумки, знаете все штуки»), хотя для прямодушного героя это комплименты двусмысленные: «Вы хоть черта проведете». Более того, жид Янкель по своей функции в произведении должен быть отнесен к положительным персонажам: Тарас спасает его – он выручает Тараса.

Не будем забывать, что Гоголь, мало того, что был сыном своего века, так еще рисовал в «Тарасе Бульбе» картины совсем уже далекой эпохи, стараясь не выходить из круга тогдашних понятий и нравов. А нравы-то были одичалые даже по сравнению с обычными для середины XVII столетия: острейший межнациональный и межконфессиональный конфликт (в современной терминологии) т.е. И, наконец, «Тарас Бульба» – не реалистическое произведение, а романтическое: героическая былина, живущая и воспринимаемая по своим внутренним законам и не выдающая себя за полную историческую правду, только правду и ничего кроме правды.

Если не делать поправку на это обстоятельство и оценивать этот текст рассудочно-морализаторски, тогда… тогда запорожцы предстанут заурядными бандитами, а сама повесть – документом не только антисемитским, но и… русофобским (как известно, и во времена Тараса, и во времена Гоголя «русский» бытовало как самоназвание всех восточных славян – великороссов,  малороссов и белорусов). Как вам нравится такая картинка: Тарас Бульба СЖИГАЕТ польских ЖЕНЩИН И ДЕТЕЙ В ХРАМАХ. «Белоснежные руки поднимались к небесам из пламени, сопровождаясь жалкими криками, от которых подвиглась бы самая сырая земля. Но... жестокие казаки, поднимая копьями младенцев их, кидали к ним же в пламя».

С евреями казаки обошлись мягче, автор не упоминает, по крайней мере, об убиенных казаками младенцах… И вся эта запредельная жуть, так же как и еврейский погром, описывается если не одобрительно, то во всяком случае и не осуждающе.

Если бы мы хотели уподобиться пламенным публицистам журнала «Наш современник» и газеты «Завтра», то патетически воскликнули бы: «Вот как поступают православные славяне с христианами же другой конфессии! Вот какие подвиги совершаются во имя их „Святой веры!“ И эти кровавые чудовища еще смеют важно разглагольствовать о своей необыкновенной способности любить другого! И таких гнусных злодеев автор – воспевает, потому что они свои! И это считается классикой, на этом чудовищном садизме полтора века воспитывается русское юношество!»

К таким приемам способны прибегать только художественно глухие личности, не знающие, что искусство (кстати, историческая память тоже) иногда преломляют действительные события самым странным образом. Фольклор и классическая литература умеют прощать своим, а то и возвеличивать их за те самые деяния, которые ненавистны и отвратительны, если совершены чужими. Фольклор и классическая литература сплошь да рядом исповедуют так наз. двойную нравственность, оставаясь при этом – вот чудо! – глубоко нравственными.

Поход князя Игоря  – типично захватнический, сам князь подло нарушает клятву, а мы сочувствуем ему, а не «отражавшим агрессию» половцам. Татары грабят украинцев – это плохо; запорожцы грабят (точнее «шарпают», совсем другое дело!) турок – это похвально. Мусульмане и жиды оскверняют православные храмы – это чудовищное кощунство; православные оставляют в мечетях кучи навоза – хлопцы пошалили. Католики вступают в союз с неверными, чтобы разгромить православных – это пример крайнего цинизма и коварства; православные вступают в союз с неверными против католиков – это пример умелой дипломатии...

Смутно эта нестыковочка все же ощущается, и тут мощно выступают три аксиоматических положения. Первое: они сами виноваты, они начали первыми. Вещий Олег предает хазарские поля и нивы огню и мечу – но лишь в отместку за буйный набег. Хотя хазарский поэт с тем же правом изобразил бы разорение русских сел как справедливое возмездие за буйный набег Олегова воинства. Нужды нет, что набеги совершают совсем не те, кто возделывает нивы. Вообще в подобных случаях выяснение, кто был зачинщиком и кто кого спровоцировал, сводится к проблеме старшинства курицы и яйца.

Нелюбовь, мягко говоря, запорожцев к евреям в «Тарасе Бульбе» вполне мотивирована: это не более чем ответная реакция на еврейские злодеяния. Янкель-корчмарь сосет соки из народа, из-за него в округе «не осталось ни одной избы в порядке… бедность и лохмотья, как после пожара или чумы… если бы десять лет еще пожил там Янкель, то он вероятно выветрил бы и все воеводство». Читатель еще не успел забыть, однако, что погром, в котором Янкель уцелел лишь чудом, а его сородичи были перебиты, произошел до того. А главное, евреи Запорожья были наказаны столь сурово за предполагаемые преступления евреев Гетьманщины. Так что пресловутое «высасывание соков» тоже может быть объяснено как акт законного возмездия – ответ злом на зло. Если следовать хронологии повести, не Янкель начал первым!

Если возникнет вопрос, почему героический запорожец считает возможным в любой момент убить любого жида, наготове вторая мудрая аксиома: все они одним миром мазаны, и каждый из них отвечает за вину другого. Право быть разными, в том числе грешными, признается только за своими сородичами, чужие – почти неразличимы, все на одно лицо, притом мерзкое.

Гоголь бросает походя: «вечная мысль о золоте как червь обвивает душу жида». Не «обвивала», что относилось бы только к Янкелю, а «обвивает», то есть подразумевается каждый представитель злокозненной нации. Неправомерность столь категоричных и размашистых национальных характеристик становится вполне очевидной, только когда чужие применяют их по отношению к нашим. Попробовал бы еврейский автор заявить, что «вечная мысль о водке угнездилась в душе русского»! Хотя это клеветническое утверждение можно, при желании, подкрепить авторитетным свидетельством самого Гоголя: если ни одной нормальной избы не осталось в округе после открытия корчмы, значит, ни один не смог противостоять соблазну, спились все поголовно!

Если у кого-то все же сохраняются сомнения в том, что наши всегда правы, на это есть третья, главная, уж совсем неоспоримая истина: наша вера правильная, человеколюбивая, а их вера – еретическая, человеконенавистническая. Подробно вдаваться в сей щекотливый предмет что-то не хочется. Читатель повести сам видит, что для Тараса и других казаков православная вера, за которую они готовы с такой легкостью проливать и свою, и чужую кровь, сводится к чисто внешним проявлениям – набору формул и обрядов. Это не более чем символ, служащий сплочению своих, обособлению от чужих и возбуждению ненависти к ним, утверждению национальной исключительности. Как раз в этом христиане испокон веков обвиняли иудейскую религию. Другое стандартное обвинение – «евреи мстительны». Однако, в этом отношении Тарас и его сподвижники далеко превосходят Янкеля и прочих жидов.

Что касается заповедей милосердия и любви ко всему живому (они же вроде бы составляют самую суть православия?), вряд ли кто-нибудь решится прилагать их к повседневной практике запорожцев, т.е. убийствам и грабежам. Характерно, что именно жид Янкель выступает проповедником братства народов (увы, эта идея чаще всего приходит только перед лицом смерти от братской руки!), а христиан-запорожцев одно предположение о возможности «родства с жидами» приводит в ярость.

Прошу прощения за плоско-рациональный, запретный в других случаях разбор дивной гоголевской прозы. Наша задача была узкой: показать внутреннюю несостоятельность «противоеврейских» выпадов либо неприменимость понятия «антисемитский» к художественному произведению такого уровня. «Неправильные», абсолютно неприемлемые, с нашей сегодняшней точки зрения,  взгляды не мешали авторам создавать литературные шедевры. Политическая же и национальная злоба дня довольно скоро остается на обочине, затем просто не воспринимается аудиторией. Давайте помечтаем о том времечке, когда специальные исторические комментарии понадобятся для классической фразы: «Все, что ни есть недоброго, все валится на жида. Думают, уж не человек, коли жид».

г.Мюнхен