История                                                                                                     К 130-летию со дня рождения русского монархиста Василия Шульгина

ПАМЯТИ АНТИСЕМИТА

Не каяться друг перед другом следовало бы русским и евреям, а провести, наконец, декоммунизацию общественной жизни, как в свое время провели немцы у себя денацификацию.

Валерий Каджая

Василий Витальевич Шульгин родился 1 января 1878 года в Киеве, скончался 13 февраля 1976 года во Владимире, прожив, таким образом, почти целый век – век, наполненный бурными событиями не только в мировой и российской истории, но и в его собственной жизни.

Его отец В.Я. Шульгин был профессором истории Киевского университета. В 1864 он создал газету «Киевлянин», передовая статья 1-го номера которой заканчивалась словами: «Это край русский, русский, русский!» В год, когда родился Василий, отец умер; мать вышла замуж за профессора Д.И. Пихно, преподавателя политэкономии того же университета, Пихно взял на себя редактирование «Киевлянина», сохранив политическую линию ее основателя. Линия эта несколько непоследовательно определялась словами: «Неограниченная власть царя, борьба с коррупцией и несправедливостью по отношению к подданным». Василий окончил юридический факультет Киевского университета (1900). Был избран земским гласным, стал ведущим журналистом «Киевлянина», а после смерти отчима – редактором газеты.

Взгляды его определились традициями семьи, а также, очевидно, социальным положением: он был помещиком, унаследовав 300 десятин земли на Волыни. Был горячим поклонником П.А. Столыпина и его реформ, видя в нем «спасителя России». Будучи депутатом всех Государственных Дум, кроме первой, стал одним из лидеров монархической группы националистов-прогрессистов. Часто ли встречались вам волки-вегетарианцы? Почти столь же трудно встретить русского монархиста, который не был бы антисемитом.

В описании взглядов и деяний Шульгина мы будем опираться, прежде всего, на его собственные труды, более всего – на изданную в 1928 году книгу «Что нам в них не нравится». Стоит сказать о том, что подвигло Шульгина на ее написание. В первой половине 20-х годов в русской эмиграции очень высок был накал обвинений в адрес евреев за их якобы решающую роль в Русской революции. В 1928 году, когда страсти несколько улеглись, еврей-эмигрант С. Литовцев выступил с предложением: пусть «несколько честных людей, которые возымели бы мужество объявить себя антисемитами и чистосердечно объяснили бы, почему они антисемиты,.. просто, без лукавства, сказали бы: „Мне не нравится в евреях то-то и то-то...“ А вместе с ними должны бы выступить несколько не менее искренних евреев с ответами: „А в вас нам не нравится то-то и то-то...“» Названная выше книга Шульгина и стала ответом на этот призыв.

Шульгин «восхитился»: «Как?! Можно быть антисемитом и „честным человеком“?! Просто не верится… Итак, я – антисемит. „Имею мужество“ об этом объявить всенародно. Впрочем, для меня лично во всяком случае никакого нет тут мужества, ибо сто тысяч раз в течение двадцатипятилетнего своего политического действования о сем я заявлял, когда надо и не надо».

Он действительно представлял собой это редкое сочетание – антисемита и по-своему честного человека. Ниже мы постараемся отдать должное всем его качествам. При этом нам придется повторить ряд свидетельств, приводившихся в цикле статей о Русской революции. Там повествование строилось в событийной последовательности, здесь факты сгруппированы в личностном плане.

Родоначальник антисемитских мифов

Шульгин был не просто одним из сонма русских антисемитов – из-под его пера вышел целый ряд антисемитских мифов, которые и по сей день стоят на вооружении соответствующих кругов в России. В частности, он принял деятельнейшее участие в формировании представления о том, что во всех революциях в России евреи играли заглавную роль. В этой ложной версии – корень всех его заблуждений.

Ложность ее доказывается уже тем, что революционные течения зародились в России задолго до того, как евреи стали играть хоть какую-то роль в политической жизни России. Множеством русских мыслителей признано: не евреи русских, а русские евреев втянули в революционное движение. И впоследствии ведущую роль в революционном, или шире – в освободительном движении, играли русские.

Вопрос этот – ключевой, поэтому я позволю себе повторить высказывания на этот счет людей, в чьем русском патриотизме вряд ли можно усомниться. Русский почвенник Вадим Кожинов: «Мало кто знает, что до 1917 года евреи занимали в верхах большевистской партии сравнительно скромное место… Такие “цекисты” с 1917 года, как Троцкий, Урицкий, Радек, Иоффе, только в этом самом году и вошли-то в большевистскую партию! То есть получается, что евреи особенно “понадобились” тогда, когда речь пошла уже не о революционной партии, а о власти...» Не нуждающийся в представлении Александр Солженицын: «В России в общественном и революционном движении тон и окраску давали русские»;  «Российские революционеры с годами все больше нуждались в еврейском соучастии: использовать их двойной порыв – против стеснений национальных и экономических»; «Как до революции революционеры и радикал-либералы использовали стеснения евреев не из любви к ним, а в своих целях, так и в первые годы после Октября использовали их не из сродства с евреями, а по большей выгоде от их способностей и отчужденности от русского населения» и т. д. Да и сам Шульгин писал: «Гениальность Ленина и состояла в том, что он в водворившемся хаосе увидел еврейского кита, который плыл среди урагана; уселся ему на спину и поехал к цели».

Не евреям понадобились большевики, а большевикам – евреи, не евреи использовали русских революционеров и радикал-либералов, а наоборот, – те использовали евреев, не евреи уселись на спину Ленину (и прочим большевикам), а Ленин (и большевики) – на спину «еврейского кита»…

Но Шульгин, вопреки даже собственным наблюдениям, утверждает (в упомянутой выше книге): «“Освободительное движение“ 1905 года было на мой взгляд движение позорное, антипатриотическое, антигосударственное и антирусское… Во главе этого будто бы освободительного движения, которое на деле несло России рабство, стояли евреи… Кадетской партией в то время, можно сказать, правил Винавер… Еврейство завладевало политической Россией».

Трудно поверить, что это писал человек, около 15 лет принимавший активнейшее участие в политической жизни России, бывший во время Первой мировой войны близким союзником кадетов в Думе и даже считавший главу кадетской партии Павла Милюкова наиболее подходящей кандидатурой в премьер-министры России. Милюков в своих «Воспоминаниях» пишет, что еще на стадии формирования партии, в ноябре 1905 года, лозунгом ее была «борьба мирными способами, единственно нам доступными». И еще он сообщает, что на втором съезде партии 5-11 января 1906 года, где принимались «окончательные решения по вопросам тактики, идеологии и организации партии», было провозглашено: «Россия должна быть конституционной и парламентской монархией». Всего этого Шульгин в 1928 году не мог не знать. Как он при этом мог считать кадетскую партию связанной с движением, которое якобы «несло России рабство», понять трудно.

А что «Кадетской партией в то время, можно сказать, правил Винавер…», то да – сказать можно, как можно произнести любую другую глупость. Но вот что написано в «Истории России. ХХ век»: «Лидеры кадетов – известный историк П.Н. Милюков, юрист В.Д. Набоков, земские деятели князья Петр и Павел Долгоруковы, князь Д.И. Шаховской… В ЦК кадетской партии состояли известные всей России ученые: академик В.И. Вернадский, профессора А.С. Изгоев, А.А. Кизеветтер, А.А. Корнилов, Н.А. Котляревский, С.А. Муромцев, Л.И. Петражицкий, П.Б. Струве». Ни одной еврейской фамилии. А это свидетельство видного члена партии кадетов А. Тырковой: «Главными созидателями и руководителями кадетской партии были не евреи… самые значительные люди в кадетской партии были русские». Винавер был видным членом партии кадетов, но не более того.

А вот Шульгин рассказывает, как по пути с Дальнего Востока (где он участвовал в русско-японской войне, затем лечился в госпиталях) домой он заехал в Москву, и как раз 17 октября 1905 года, в день обнародования царского Манифеста. Он читает газету, в которой напечатан Манифест: «Я плакал, буквально плакал и нисколько не стыжусь своих слез, когда прочитал манифест. Как я любил Царя, даровавшего все это, как верил, что теперь конец всем беспорядкам, что Россия бодро двинется на благотворную работу. Уничтожить все старое, кошмарное и под эгидой доброго, симпатичного Царя стать той великой Россией, которую мы все в глубине души так любим и желаем счастья! Мне казалось, что теперь широкою волною польется просвещение народа и благосостояние его, что наконец, проснулось народное, национальное, чисто русское чувство народной гордости и национализма, что пришла, наконец, пора лучшим людям стать и сплотиться вокруг Престола и вести народ русский к счастью и благополучию. Оттеснить узурпаторов, укравших власть дорогого Царя и угнетающих народ и все живое, свободное».

В Киеве, куда он прибыл на следующий день, как и во многих других городах империи, по случаю «дарования» Манифеста проходили митинги и манифестации. Часть манифестантов просто праздновала это событие, но другая часть, в отличие от Шульгина понимала, что Манифест самодержцем отнюдь не «дарован», а издан под давлением революции. Эти люди, празднуя победу, вместе с тем видели неполноту «дарованных» свобод и требовали большего. Выражая свои эмоции, некоторые из них рвали портреты царя и совершали другие «святотатства». В Киеве, находившемся в пределах черты оседлости, в манифестациях, естественно, активное участие принимала еврейская учащаяся молодежь.

Самодержавная реакция в ответ спустила с цепи черносотенных погромщиков. Шульгин все прекрасно видел: «Патриотическая русская волна, перешедшая в погромы революционной интеллигенции (на севере) и в еврейские погромы (на юге), нанесла Освободительному Движению удар, от которого оно уже не оправилось… Погромы направлены были тогда не на одних евреев: они обрушились на всех, кого русская стихия в судорожном припадке самосохранения признала возбудителями революционной волны. Во всех местностях, где проживали евреи, таковыми главными возбудителями были „гласом народа“ признаны „жиды“; но там, где „жидов“ не было, громили русскую революционную интеллигенцию. Известен потрясающий случай, когда в Томске в театре был сожжен революционный митинг. Но и на юге в некоторых местах давали себе отчет, что виновны не одни „жиды“».

Это великолепное признание: «виновными» оказывались не действительные виновники (даже по черносотенным меркам), а те, кого черносотенная толпа «признавала» виновниками. Естественно, там, где в наличии имелись евреи, их зачисляли в виновники в первую очередь. В Томске, где евреев в то время, по-видимому, вообще не было, эта толпа сожгла живьем сотни православных людей. Этот и другие подобные (пусть не столь масштабные) случаи, ясно указывают, что дело было далеко не в одних евреях. Но Шульгин (все видя!) продолжает твердить, что «Еврейство завладевало политической Россией»…

К Февральской революции 1917 года он имел самое непосредственное отношение. В 1915-1916 годах он был одним из активнейших ораторов, призывавших с думской трибуны и в прессе к свержению существующей власти. Он сам признавал: «Не скажу, чтобы вся Дума целиком желала революции; это было бы неправдой. Но даже не желая этого, мы революцию творили. Нам от этой революции не отречься, мы с ней связались, мы с ней спаялись и несём за это моральную ответственность». Мало того, он был одним из двух посланцев Думы, которые вместе с некоторыми высокопоставленными военными понуждали в Пскове Николая II к отречению от власти. При этом он, как и другие присутствовавшие, ничего не сделал, чтобы удержать царя от грубейшего нарушения закона о престолонаследии: вместо того, чтобы отречься в пользу наследника, он сделал это в пользу брата Михаила, что по мнению многих экспертов сыграло роковую роль в развязывании последующего насилия.

По единодушному мнению многих русских авторов, евреи к Февральской революции не имели никакого отношения. Но Шульгин, признав на словах собственную «моральную ответственность» за нее, все равно пытается переложить эту ответственность на евреев. Вот как он это делает: «А почему, когда рядом с Государственной Думой (то есть рядом с единственным центром, единственной властью, которая могла временно стать на замену „разбежавшегося“ Императорского правительства) вырос роковой Исполком-Совдеп, то делегатами от этого нового учреждения были присланы (в Комитет Государственной Думы) один русский (Соколов) и два еврея (Нахамкес-Стеклов и Гиммер-Суханов), – почему?»

Почему? Да очень просто: врать не надо. Этот момент нами подробно разобран в соответствующей статье нашего цикла. Во-первых, делегатов от Исполкома-Совдепа было не три, а около десятка, и возглавлял их председатель Исполкома Чхеидзе, о котором Шульгин начисто «забыл». Во-вторых, евреев из них был один Нахамкес-Стеклов, а Гиммер-Суханов был наполовину немцем и наполовину русским (и, кстати, весьма достойным человеком). Вы же понимаете: одно дело один еврей из десяти делегатов, и совсем другое – два еврея из трех делегатов. Не хочется думать, что Шульгин соврал намеренно, но, с другой стороны, он был непосредственным участником описываемых переговоров, а книгу писал всего через 10 лет после них. Неужто запамятовал важные их обстоятельства? А вывод из своего «провала памяти» делает далеко идущий: «Так, с первых же минут, обозначилось „еврейское засилье“ на верхах революционной стихии».

А уж когда дело доходит до Октябрьского переворота и последовавших за ним событий, тут его фантазии нет границ. Вот только два образчика: «В Красном стане евреи изобиловали и количественно, что уже важно, но сверх того занимали „командные высоты“, что еще важнее»; «Коммунистической партией руководили евреи, кои в нее, партию, вошли в большом количестве и ею овладели. Поэтому в крови русской повинны евреи-коммунисты». Как было нами показано в статьях цикла, за весь период с января 1917 года до 1927 года включительно (напомню: книга Шульгина, из которой взяты его откровения, написана в 1928 году) число евреев в партии большевиков не превышало 4-5%. В ее руководстве их было побольше, но, во-первых, не евреи их туда выбирали, и, во-вторых, утверждение, что они «ею овладели» – огромное преувеличение. К тому же, из средоточия верховной власти – Политбюро – евреи в 1926 году все до одного были вышвырнуты, и Шульгин в 1928 году не мог об этом не знать. Точно так же ложью были его утверждения о засилье евреев в высшем руководстве ЧК – там ни одного еврея не было.

Еще один миф, автором которого стал Шульгин, – что «Столыпина убил еврей Мордка Богров». Столыпина действительно убил Богров, и он действительно по происхождению был евреем, но неправда, причем глупая неправда, что сделал он это как еврей и в интересах евреев, как это пытается представить Шульгин, а вслед за ним – все последующие русские юдо-озабоченные, до Солженицына включительно. А глупой эта неправда является уже потому, что Шульгин сам пишет, что Столыпин добивался еврейского равноправия, и евреи об этом знали.

Не обо всех антисемитских мифах, созданных Шульгиным, я смог здесь рассказать, но еще об одном, самом отвратительном, хотя бы кратко не упомянуть нельзя. Это миф о том, что евреи стали… первыми в мире погромщиками. Вот, пожалуйста: «Погромы не бывают без причин… Первый известный в истории типичный погром, то есть массовое истребление жизней, устроили сами евреи. Мало того, они до сих пор ежегодно празднуют это кровавое деяние. Не в этом ли лежит причина, почему в настоящую эпоху из европейских народов, кажется, только одни евреи подвержены сему бедствию?.. Одно из двух: или погром есть деяние отвратительное, – в таком случае нельзя его праздновать; или же, если его празднуют, то нельзя осуждать другие народы, которые прибегают к погромам „при аналогичных обстоятельствах“». И далее он почти полностью переписывает 9-ю главу книги Есфирь Торы.

Явную пенку дал Василий Витальевич. Написав, что «Погромы не бывают без причин», он как-то не подумал: это означает, что и этот, «первый известный в истории типичный погром», тоже в таком случае имел причину. Но мы-то с вами читали не только 9-ю, но и все предыдущие главы книги Есфирь, и причину эту знаем. Если считать, что в праздник Пурим евреи празднуют «погром персидского культурного класса» (есть у Шульгина и такое утверждение), тогда надо согласиться, что 8-9 мая мир празднует погром «немецкого культурного класса»: ну, чем эсесовцы и гитлеровские зондеркоманды, созданные для уничтожения евреев и других «недочеловеков», хуже Амана с его приспешниками?  

Но если вы еще не поняли, что праздником Пурим евреи сами накликают на себя погромы, вот вам еще от Шульгина: «Каждый год празднуется Пурим 14-го Адара… И это массовое уничтожение людей, этот настоящий погром персов, а также других народностей считается деянием героическим и священным... Злобная, страстная мысль о массовых кровавых расправах со своими врагами, неумирающим огнем трепещет над головой евреев. И эта мысль время от времени перекидывается в душу окружающей среды; заражает толщу людей, вокруг евреев живущих; и бросает этих людей... на евреев. Мечтая о погромах, евреи магнетическим образом на себя их притягивают». Еще раз напомню, с чего Шульгин начинает этот сюжет: «Погромы не бывают без причин». Вот вам причина еврейских погромов в разных странах: не праздновали бы ежегодно евреи Пурим,  их бы никто и пальцем не тронул…

И, конечно, этот выдающийся вклад Шульгина в сокровищницу юдофобства был по достоинству оценен его последователями. Его подхватили и развили дальше такие юдо-озабоченные мыслители как Игорь Шафаревич, Андрей Буровский. Самое удивительное, что все они числят себя христианами, а ведь христиане считают Тору («Ветхий Завет») частью своего Священного Писания. Во все издания Библии книга Естер входит неотъемлемой частью. Шульгин, Шафаревич и Буровский – христиане, но, по крайней мере, миряне. Но вот и диакон Андрей Кураев подхватил шульгинское ноу-хау.

Он посвятил этой теме большую статью «Можно ли не праздновать 8 марта?» (Опубликована в 1998 году в издательстве «Одигитрия» в сборнике трудов диакона под знаменательным названием «Как делают антисемитом». Кто превращает православных людей в антисемитов, догадаться не трудно). Кураев признает: «Христиане не отвергают Книгу Эсфири», но все равно он не может пройти мимо такой счастливой находки. Но причем здесь праздник 8 марта? Диакон тоже  развил сюжет Шульгина. Оказывается, «еврейка» Клара Цеткин (в действительности – чистокровная немка), по чьей инициативе социалисты учредили Международный женский день, намеренно приурочила его к Пуриму, который празднуется в это время года. Более того, диакону удалось «докопаться», что и празднование дня Красной армии 23 февраля злокозненные евреи-коммунисты ухитрились связать с Пуримом. Словом, статья диакона Кураева просто изобилует «находками». Как-нибудь постараюсь рассказать о них подробнее. Но «первопроходцем» и здесь был Шульгин…

Честный человек?

Можно ли считать автора (иногда – соавтора) всех этих антисемитских мифов честным человеком? Давайте посмотрим, как и почему он, по его же словам, «стал» антисемитом. Он рассказывает: «В своей первой юности я антисемитом не был. Во второй Киевской гимназии, где я воспитывался, этого духа не замечалось. Хороший товарищ был хорошим товарищем вне зависимости от того, был ли он Эллином или Иудеем. Не было „слепого“ антисемитизма и у нас в семье. «Киевлянин» вел твердую линию в том смысле, что он был совершенно независим от каких бы то ни было еврейских влияний, но вместе с тем газета была свободна и от власти всезаслоняющих страстей». О каких страстях речь, понятно, учитывая, что Киев находился в известной «черте».

А далее он описывает эпизод, в котором ярко проявились его семейное воспитание, его натура. Эпизод этот многое объясняет в его последующей биографии. Вот как он его описывает: «Антисемитом я стал на последнем курсе университета. И в этот же день, и по тем же причинам я стал „правым“, „консерватором“, „националистом“, „белым“, ну словом тем, что я есть сейчас...» В Петербурге казаки нагайками разогнали студенческую демонстрацию. И вот какую картину увидел Шульгин, придя на следующий день в свою Alma Mater: «Длиннейшие коридоры университета были заполнены жужжащей студенческой толпой. Меня поразило преобладание евреев в этой толпе. Было ли их более или менее, чем русских, я не знаю, но несомненно они „преобладали“, то есть они руководили этим мятущимся месивом в тужурках. Чем господа студенты занимались? Они придумали оригинальный способ протестовать против действий казаков: решено было не учиться… Я лично ничего не имел против того, чтобы студенты, которые желающие, „протестуя против насилия“, вместо того, чтобы идти в аудитории, гуляли по коридорам. Но когда „забастовщики“, „протестуя против насилия“, сами учинили самое явное и наглое насилие, вышвырнув из аудитории профессоров и небастующих студентов; когда они стали бить не баклуши, а своих собственных товарищей за то, что они их взглядов на борьбу с казачеством не разделяли, то я возмутился духом велие».

Он еще якобы выяснил, что фотографии, где казаки избивали студентов, были бастующими подделаны (будто бы это были рисунки, снятые затем фотоаппаратом), что добавило ему возмущения: «Насильниками и лжецами оказались в киевском университете св. Владимира „левые“ и „евреи“; причем последние руководили первыми. Возмутясь ложью и насилием, я вступил в борьбу с этим национально-политическим содружеством. Но тут же я должен оговориться, не все евреи были левыми, то есть революционерами. Отдельные студенты евреи были на нашей стороне и боролись вместе с нами, плечо о плечо, со скудоумием серой студенческой массы, уже захваченной тайными „заплечных дел мастерами“. В своей последующей жизни эти студенты-евреи, отстаивавшие элементарные человеческие права (элементарную свободу учиться или не учиться по своему желанию), очень много потерпели». Как евреи, они терпели от властей, но и зараженная левизной интеллигентская среда их отторгала как «штрейкбрехеров».

На этом своеобразном автопортрете Шульгина мы видим человека, выше всего ставящего «порядок» и «законность». Именно поэтому он «правый», «консерватор» и, конечно, монархист. Пусть даже «законность» будет несовершенной, но добиваться ее улучшения следует опять же не «насильственным», а «законным» путем. Но вспомним, что кредо его отца, а затем и отчима, помимо преданности монархии, включало в себя также «борьбу с коррупцией и несправедливостью по отношению к подданным». Несмотря на свой монархизм, Шульгин весь период его пребывания в активной политике не уставал разоблачать коррупционеров в верхах российской власти и отстаивать справедливость во всех случаях, когда он считал ее нарушенной. Так, в 1915 году он с думской трибуны выступил против ареста и осуждения по уголовной статье социал-демократических депутатов, назвав этот незаконный акт «крупной государственной ошибкой» – несмотря на то, что социал-демократы были его политическими противниками.

Точно так же в 1913 году он горячо протестовал против судилища над Бейлисом. В передовой редактируемого им «Киевлянина» он писал: «Обвинительный акт по делу Бейлиса является не обвинением этого человека, это есть обвинение целого народа в одном из самых тяжких преступлений, это есть обвинение целой религии в одном из самых позорных суеверий… Не надо быть юристом, надо быть просто здравомыслящим человеком, чтобы понять, что обвинения против Бейлиса есть лепет, который любой защитник разобьет шутя. И невольно становится обидно за киевскую прокуратуру и за всю русскую юстицию, которая решилась выступить на суд всего мира с таким убогим багажом…» Номер газеты был властями конфискован, а сам Шульгин за «распространение заведомо ложных сведений» был приговорен к трем месяцам тюрьмы. Шульгин неоднократно выступал также против еврейских погромов.

Был он также человеком наблюдательным. Царский режим оправдывал сохранение черты оседлости для евреев заботой об ограждении великорусского населения от «еврейской эксплуатации». А Шульгин резонно замечал: «Но вот что можно утверждать с несомненностью. Если имелось в виду защищать южнорусский народ от еврейства, то „черта оседлости“ была с этой точки зрения странной мерой. Ибо для нас, южан, конечно, выгоднее было разгрузить от евреев наш край, чем принудительно мариновать их у себя. И во всяком случае, все еврейские ограничения в начале XX века устарели». Это говорит антисемит?

Черносотенцы и формально не принадлежавший к ним философ Василий Розанов оправдывали еврейские погромы «экономическими причинами», то есть все той «еврейской эксплуатацией» коренного населения. А вот что об этом писал Шульгин: «Антисемитизм в Малой России в эпоху, о которой я говорю (то есть перед Японской войной), начинал делаться „добродушным“. Реальные его причины (угнетение со стороны евреев) уходили в прошлое; оставалось только неприятное, но смутное воспоминание… Это были люди, зарабатывавшие свой кусок хлеба, как и все остальные; они чаще вызывали жалость, чем возмущение. У нашей семьи в Малороссии было несколько имений, в которых мы вели довольно большое перемольное дело. По этим мукомольным делам приходилось иметь постоянное сотрудничество с евреями; в наших краях хлебная и мучная торговля – в еврейских руках. Общее впечатление у меня осталось, что с этими людьми можно иметь дело: люди как люди, – со своими недостатками, но и с несомненными достоинствами… Мы сами были Шейлоками; не нам евреи, а мы евреям давали деньги „на дело“». Таким образом, если кто от кого зависел, то они от нас; и все шло прилично. И „кушали хлеб“ и евреи, и русские; и не слышно было криков ни о еврейском засилье, ни о русском гнете».

Тут можно придраться к некоторым деталям, но не будем этого делать. Лучше сравним: некоторые юдо-озабоченные, как, например, последователь черносотенцев русский почвенник Вадим Кожинов, до нашего времени продолжают настаивать на том, что причиной погромов была все та же «еврейская эксплуатация». И напомню еще: Шульгин страстно доказывал, что евреи, когда началась Мировая война, готовы были, забыв все притеснения, всецело поддержать власть в тяжелую годину, но власть сама оттолкнула протянутую руку, чем якобы и предопределила свой крах.

В нем, в отличие от большинства юдо-озабоченных, было живо чувство справедливости. Что еще важно, выступая против явных несправедливостей в отношении евреев, он считал, что вступается за честь России: он понимал, что средневековый процесс Бейлиса или еврейские погромы ложатся несмываемым пятном на страну. Я бы даже сказал, что в нем было что-то от лучших русских людей ХIХ века, девизом которых было: «Жизнь – отчизне, честь – никому!» Он участвовал и был ранен в русско-японской войне, в начале Первой мировой пошел добровольцем и был тяжело ранен уже в первом бою.

Но откуда же его антисемитизм? Вспомним о том, что он сам писал: «Не было „слепого“ антисемитизма и у нас в семье». Значит, «не слепого» немножко было? Анализируя его «автопортрет», мы упустили одну его черту. Вернемся к эпизоду, в ходе которого он «стал» антисемитом. В университет тогда принимали никак не более 10% евреев, и, даже учитывая их повышенную активность, «преобладать» в толпе студентов они могли только в глазах очень впечатлительного человека. Впечатлительность и страстность прошли через всю его жизнь, определив его заблуждения не только в отношении евреев. Вспомним, как он плакал над царским Манифестом 17 октября 1905 года. А менее чем через 10 лет с тою же страстностью он призывал в Думе «бороться с властью до тех пор, пока она не уйдёт». Но это была та же власть, что и в октябре 1905 года!

Можно ли считать Шульгина честным человеком? Разве честным людям не свойственно заблуждаться? Но есть одно исключение: мерзость, которую он накрутил вокруг Пурима, на мой взгляд, выходит за рамки того, что может позволить себе честный человек и к тому же христианин. Пусть читатель сам решает, можно ли оставить за нашим героем титул честного человека. Но напомню: в его пользу говорит еще тот факт, что он, в отличие от большинства юдо-озабоченных, сам честно признавал себя антисемитом…

Националист? Да, но тоже странный…

У Александра Янова я недавно прочел, что русский философ Владимир Соловьев был первым, кто точно сформулировал «внутреннее противоречие между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтоб Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и так лучше всех». Можно ли в таком случае считать националистом Шульгина, который, опять же, сам себя так называл? Судите сами.

Он писал: «Никогда евреям не удалось бы соткать сие чудовище, которое поразило мир под именем „большевизма“, если бы их сосредоточенная ненависть не нашла сколько угодно „злобствующего материала“ в окружающей среде. В русском народе оказались огромные запасы злости и всякие скверны. Они дремали под спудом, но они были. „Грабь награбленное“ потому имело такой оглушительный успех, потому превратилось в такой мощный таран, – что бандитизм, „воризм“ сидит где-то совсем близко под шкурой русских. Это мы могли наблюдать и в Белом стане. Очень уж легко смотрели некоторые воины, боровшиеся за всяческие попранные права, – на право собственности. „Смерть буржуям“ потому так удалась в России, что запах крови пьянит, увы, слишком многих русских; и сатанеют они, как звери. Великое число садистов ходило между нами в мундирах и пиджаках, а мы-то этого и не подозревали».

То есть «чудовище большевизма» все же «соткано» евреями, но вот «злобствующего материала» они «нашли сколько угодно в окружающей среде». Уже прогресс. Но идем дальше: «Большевизм – дитя азиатской бескрайности – сидит в каждом из нас, русских, в той или иной степени» (слова «азиатской бескрайности» выделены Шульгиным). Простите, если это «чудовище» «сидит в каждом русском», зачем евреям его «ткать»? И евреям «азиатская бескрайность» никогда не была и не могла быть свойственна: они и в Российской империи были зажаты в черте оседлости. Это русские веками могли почти свободно перемещаться по просторам Восточной Европы и Азии, вот у них и сформировался синдром «бескрайности». Если  большевизм – дитя этой «бескрайности», не следует ли из этого, что «чудовище большевизма» было «соткано» русскими, а уж евреи были ими в него втянуты? А в Белом стане откуда взялись замечательные большевистские качества, там ведь евреев не было, чтобы их соткать?

Он еще раз настаивает: «Действительная разница между нами, называющими себя антибольшевиками, и большевиками, открыто принявшими эту кличку, скажется только тогда, когда мы свое Белое Дело, то есть свои идеи и взгляды, будем осуществлять не по-большевистски; другими словами, когда мы станем скупы на кровь. Пока же мы, негодуя, что льется кровь „наша“, вместе с тем спим и видим пролить еще столько же крови „ихней“, – невидимая, но мощная связь между нами и большевиками не может быть разорвана. Пока  мы думаем по-большевистски, в смысле методов расправы, мы являемся соучастниками их правления и несем за их деяния свою долю ответственности» (и здесь все слова выделены Шульгиным).

Тут дорого не только само признание, что большевизм – русское произведение. Шульгин, исследуя генезис большевизма, не останавливается на «азиатской бескрайности», он прослеживает его происхождение глубже: «В тех случаях, когда он (большевизм) проявляется в безоглядном транжирстве денег (преимущественно на выпивку или на женщин), сей большевизм носит название „широкой русской натуры“. Французы, немцы и чехи, которые откладывают на черный день (для того, чтобы не сидеть у кого-нибудь на шее в старости, или для того, чтобы купить себе свой собственный клочок земли), исторгают у нас презрительное название – „сантимники“! Мы не понимаем, как можно „считать каждый грош“. А вот большевики не понимают, как можно считать каждую каплю крови... С их точки зрения такая гуманность – пошлое, мелкобуржуазное сантимничанье. На первый взгляд тут нет ничего общего, а по существу эти явления совершенно того же характера. Ибо и здесь и там работает одна и та же особенность, именуемая „отсутствие задерживающих центров“» (последние слова выделены Шульгиным).

Вот еще одно его описание недостатов русского национального характера: «Надо всегда отдавать себе отчет, что „кое-какство“, т. е. небрежность, неточность, недобросовестность – есть один из основных факторов русского народа… Второй фактор тоже не из веселых. Среди русской интеллигенции, в силу причин, о которых не стоит сейчас говорить, огромный процент озлобленных… Они ненавидят всякое творчество и живут только разрушением. Еще одна почтенная порода: утописты. Едва ли какая-нибудь страна страдала так от мечтателей, как родина Пушкина… К этой огромной клике чистых утопистов постоянно примазывались озлобленные, и союз мечтателя с желчью напоенным человеком вставал над Россией грозной тенью».  Можно с этой компанией кое-какеров, маниловых и злобных людей разрушить великое государство? За милую душу. А хоть что-либо путнее взамен разрушенного с этой компанией построить можно? Ответ очевиден.

Философ

Шульгин по образованию, как уже говорилось, был юристом. Ни на какие философские лавры он не претендовал. Но мысль его порой достигает таких философских высот, которые и не снились некоторым позднейшим юдо-озабоченным, обремененным философскими степенями. Это проявилось уже в его определении происхождения большевизма. Но вот еще более поразительное откровение из той же его книги «Что нам в них не нравится»: «Какие ужасные явления ни протекали бы перед нашими глазами, все же они не колеблют одного величественного факта, коллективная душа человечества выросла. Во все времена бывали отдельные люди, человеческие группы и даже целые нации, которые поднимались на высоту, превышающую среднюю линию нашей современности – XX века. Но это были оазисы в исполинских пустынях. Теперь оазисы не светят так ярко потому, что пустыни чуточку заселились. Толща человечества немного поднялась вверх. Представим себе остров, внезапно взмывший из недр океана. Чудесное явление! Из глубины… выявляется эта могучая скала; этот пик, пробуравивший потолок толщиною в 10 000 метров, для того только, чтобы вырваться на свет и свободу. Какая мощь! Но что все это значит перед тем, если бы поднялось, не на десять верст, а только на один жалкий метр, все дно океана! Это метровое движение трех пятых земного шара имело бы неизмеримо большие последствия, чем великолепный взлет островка на рекордную высоту.

Так вот, нечто подобное совершилось за истекшие тысячелетия. Все человечество поднялось... на один фут. Этот фут, при всей его скромности, имеет такое значение, что некоторые способы борьбы становятся невозможными. Только что разыгралась „социальная революция“ в России; со всеми ее ужасами, с чисто библейскими массовыми расправами под знаком „смерть буржуям“. Но эта ужасная история, несмотря на всю ее потрясающую реальность, все же ирреальна в том смысле, что она – музыка вчерашнего дня. Дно океана поднялось на один фут; и массовые расправы над людьми, виновными только в том, что они принадлежат к такому-то человеческому слою, оказались ниже уровня средней человеческой души. Мировая душа содрогнулась и не пошла за Россией. „Библейские“ способы действия оказались прельстительными только для русских, еще не победивших дыхания слишком близкой Азии, да для евреев, еще не сбросивших с себя печать недавнего гетто… Мировая революция не вытанцовывалась. „Смерть буржуям“ и ответное „бей жидов“ с точки зрения поросшего человечества оказались отвратительной дракой на „нижнем столе“… Как бы мне хотелось, чтобы это поняли. Есть положения, когда нужно драться: мы еще не в такой стадии, когда без борьбы можно обойтись. Но надо отстаивать свои позиции без злобы сатанинской. Меньше злобы! К чему она?»

Не надо в этом тексте придираться к деталям. Важно, что, пожив некоторое время в Европе, человек четко уловил прогресс, направление, в котором движется цивилизованное человечество. Шульгин писал эти строки в 1928 году. После этого в Европе случились еще страшная война и ужасное по своим масштабам «бей жидов». И все же после этого пароксизма прошлого сбылось то, что предвидел Шульгин: в мире сформировался огромный регион (включающий Европу), где люди вот уже более 60 лет живут в условиях мира и благополучия. Произошло это именно благодаря тому, что эта часть человечества поднялась над своим прошлым «на один фут».

Для сравнения приведу, что писал о том же предмете 70 лет позднее Шульгина наш современник Вадим Кожинов: «Представление о прогрессе как о некоем принципиальном “улучшении”, “совершенствовании” и т.п. – это только миф новейшего времени – с ХVII-ХVIII веков. Миф о все нарастающем “совершенствовании” человеческого общества наглядно опровергается простым сопоставлением конкретных и целостных воплощений этого общества на разных – отделенных столетиями и тысячелетиями – стадиях его развития: кто, в самом деле, решится утверждать, что Платон и Фидий, Христовы апостолы и император Марк Аврелий, Сергий Радонежский и Андрей Рублев менее “совершенны”, нежели самые “совершенные” люди нашего времени, которому предшествовал столь длительный человеческий “прогресс”?» Для Кожинова, как и его предшественников – черносотенцев, прогресс человечества был мифом. Не тем аршином они его измеряли…

Заключение

Жаль, конечно, что, сумев подняться до таких высот мысли, Шульгин в то же время не понял некоторых простых вещей. У него как-то не всегда получалось разглядеть причинно-следственную связь. Например, разве ему не было известно, что евреи в отношении «задерживающих центров» не уступают европейцам? А если отсутствие этих центров – русская черта, то из этого и следует, что большевизм – их кровное дитя. Впрочем, что большевизм – русское явление, он видел. Но как же тогда не понять, что в таком случае и большевистская революция (а точнее – контрреволюция), в своей основе – русское произведение? Что же тогда винить «примкнувших» к русским большевикам евреев?

Но не только в еврейском вопросе он проявлял непоследовательность. Он радовался тому, что в 1905 году «патриотическим силам» (то есть черносотенцам) удалось разгромить «освободительное движение» и спасти самодержавие. И совсем по-детски не понимал, что окончательное разложение последнего, которым он так возмущался 10 лет спустя и которое и привело в 1917 году к краху Историческую Россию, – что все это стало следствием той победы «патриотических сил».

Он пишет: «Для русских наивыгоднейшая форма общежития есть Вожачество. К такому вожачеству (в форме ли монархии, диктатуры или иной) русские, понявшие свою истинную природу, будут стремиться» (выделено Шульгиным). Верно: это и есть первый признак традиционного общества. Оно потому так и называется, что этому обществу уже миллионы лет, более того, оно унаследовало свою структуру и обычаи еще от животной стаи, которая руководилась Вожаком. Но как не понять, что привычка к «Вожаческой форме общежития» и есть причина рабского состояния русского общества. А раб терпит-терпит, а затем срывается в большевистский «русский бунт – бессмысленный и беспощадный», после чего устраивает новое рабское общество. Не понял он и того, что такое общество не в состоянии подняться на тот самый вожделенный им фут…

От антисемитизма Шульгин как раз излечился. После войны он признавался: «Я увидел изнанку национализма. Мир вошел в полосу, когда национализм перестал быть силой конструктивной. Между другими учителями вышколил меня в этом отношении Адольф Гитлер». Верить ему можно, ибо искренность всегда была его отличительной чертой.

В целом созданными им антисемитскими мифами он много вреда принес еврейскому народу. Мифы эти по сей день, как мы видели, активно эксплуатируются русскими юдо-озабоченными гражданами. Все положительное в его наследии они, естественно, отбросили. Несмотря на все это, я признаюсь в большой симпатии к нему. Жаль только, что из-за недостатка места я смог обрисовать только наиболее существенные черты его портрета. Его сложная, неоднозначная, яркая личность заслуживает более полного исследования.

И в заключение заключения. Когда на недавней встрече редакции с читателями была затронута тема антисемитизма, одна из читательниц, еврейка по национальности, провозгласила: «Антисемиты – тоже люди». В самом деле, кто из нас, советских «интернационалистов», не ловил себя на ксенофобских чувствах к тому или иному народу: «чуркам», «косоглазым», немцам, американцам, арабам, цыганам и т.д.? Приходится признать: антисемит – это не приговор, не подлежащий обжалованию. Я, например, высоко чту творчество и взгляды покойного Виктора Астафьева. При этом я не в восторге от его антисемитских мотивов, но знаю, что у него были очень тяжелые детство и юность: при встречах с более благополучными «еврейчатами» (так он писал) у него и возникали определенные «чувства». У него, кстати, были заметны и антиинтеллигентские мотивы… Другое дело, что неприемлемы тяжелые формы ксенофобии, ведущие к насилию.

Фильм «Перед судом истории»,

или об одном киноэпизоде в жизни В.В.Шульгина

Валерий Головской – выпускник ВГИКа (Всесоюзный государственный институт кинематографии). Работал в издательстве «Искусство», редакциях журналов «Искусство кино» и «Советский экран». В эмиграции с 1981 года. Преподавал в различных университетах страны, последние годы – в Институте дипломатической службы Госдепа США. Автор книги «Behind the Soviet Screen», Ardis, USA, 1986, и многих статей в американских и русскоязычных изданиях. Публикуемый материал взят из готовящейся к печати книги «Застойные семидесятые».

Когда после 12 лет заключения Шульгин вышел из Владимирской тюрьмы и поселился в том же Владимире, хрущевский режим решил использовать его в своих пропагандистских целях. Отчасти системе это удалось: появились письма русским эмигрантам, письмо Аденауэру и прочее.

Немного позднее, в начале 60-х Шульгиным заинтересовалось КГБ. Тогда-то около него и появился «некто Владимиров, журналист». Стоит рассказать немного об этом человеке.

Под псевдонимом В.Владимиров скрывался довольно известный кинорежиссер Владимир Петрович Вайншток. Он родился в 1908 году, и с 16 лет начал работать в кино, пройдя путь от ассистента режиссера до постановщика таких популярных в 30-е годы картин, как «Дети капитана Гранта» (1936) и «Остров сокровищ» (1937). В 1939 году Вайншток закончил еще одну картину – «Юность командармов»; ее можно отнести к тем «шапкозакидательским» фильмам, которых было немало создано в предвоенные годы в СССР и которые призваны были, вопреки фактам, продемонстрировать военную мощь Красной армии. После этой работы, получившей высокую оценку военных, жизнь Вайнштока резко меняется: он становится директором киностудии «Мосфильм», а затем, в годы войны, одним из руководителей так называемой ЦОКС – Центральной объединенной киностудии в Алма-Ате. «Административная деятельность, – пишет биограф Вайнштока Михаил Сулькин, – не увлекает его, и он уходит из кино. Кино потеряло талантливого режиссера, а на страницах журналов появился новый талантливый автор – В. Владимиров».

Однако журналистская, писательская деятельность была лишь прикрытием той реальной работы в НКВД, которой занялся недавний режиссер…

Период 40-50-х годов покрыт, как говорится, мраком неизвестности. Но в конце 50-х Вайншток снова начал появляться на поверхности. Я познакомился с ним году в 1960 или 61-м в доме известного писателя-чекиста Георгия Брянцева. Вайншток в то время был не только ближайшим другом Брянцева, но и возглавлял Правление первого писательского кооперативного дома на Аэропортовской (ныне улица Черняховского, 2). Из тех же воспоминаний Юрия Кроткова, кооптированного сотрудника МГБ, мы узнаем, что председателями такого рода кооперативов могли быть только люди, активно сотрудничавшие с органами безопасности.

В дальнейшем эти контакты помогли Вайнштоку получить доступ к закрытым материалам и написать ряд интересных сценариев. Напомню только фильм «Мертвый сезон» (режиссер Савва Кулиш), в котором впервые появился на экране советский шпион Абель.

Вот этот совсем небесталанный человек и был выдвинут для сотрудничества с Шульгиным – как автор сценария фильма о нем. Режиссером был выбран другой чекист Фридрих Эрмлер. Эрмлер всю жизнь честно и убежденно служил партии, но после разоблачений Хрущева его вера в идеалы молодости, кажется, пошатнулась. «Может быть, ни один вид искусства, – писал Эрмлер в 1962 году, – не пострадал от культа Сталина так, как пострадал кинематограф. Один человек определял и судьбы всех произведений, и судьбы их авторов. Он решал, запрещал, планировал, исправлял, дописывал. Можно с уверенностью сказать, что киноискусство потеряло немало молодых, талантливых режиссеров потому, что право ставить фильмы было предоставлено маленькой группе «избранных». Внедрялась нелепая теория «лучше меньше, да лучше»! Художник боялся не понравиться одному человеку. И постепенно он терял веру в то, что способен понимать, что народу нужно. Только бы понравиться ему!».

Стоит ли напоминать, что Эрмлер был в числе тех «избранных», на которых ласки первого ценителя киноискусства распространялись всегда. Теперь, получив задание сделать фильм о Шульгине, он загорелся. Задачу фильма Эрмлер сформулировал в письме художественному совету «Ленфильма» так: «Вся ценность этого произведения, если оно удастся, заключается в том, что не мы, советские люди, который раз расскажем о первых годах революции, о гражданской войне, о пролитой крови наших людей, а расскажут те, кто повел русского человека на русского человека, кто в сговоре с Антантой сеял смерть и разруху».

Итак, Шульгин был нужен, чтобы его устами разоблачить царизм, Белую армию, русскую эмиграцию, Антанту… Именно поэтому было дано согласие (так мне рассказывал сам Вайншток) на документальный характер фильма, на участие самого Шульгина как активного действующего лица. Так возник этот уникальный документ времени – фильм «Перед судом истории» (1965).

Для начала приведу еще несколько свидетельств Фридриха Эрмлера. «Первая наша встреча с Шульгиным, – вспоминал режиссер в статье, написанной в 1965 году, – состоялась в 1962 году, а работа была завершена в 1965. Около года ушло на переговоры с Шульгиным (их вел автор сценария В.П. Вайншток). Шульгину шел тогда 87 год. Память у него была изумительная. Шульгин, по его собственному мнению, принадлежал к категории «Зубров», он непреклонен в своих суждениях. Переспорить его – дело наитруднейшее, в то же время нельзя оставить без должного ответа его философские и политические суждения, а они нередко не только неприемлемы, но и недопустимы».

Сама идея фильма, особенно его документальный характер, вызывали с самого начала серьезное беспокойство кинематографического начальства. Тогдашний председатель Госкино Алексей Романов, профессиональный борец с идеологической крамолой, спрашивал Эрмлера: «Что он (Шульгин) даст нашему кино? Что принесет советскому народу?» На что режиссер отвечал ему: «Я старый коммунист. Все мои фильмы политические. И этот фильм – политическая акция, которую я хочу осуществить средствами искусства моего… Я хочу, чтобы он сказал всем: «Я проиграл»».

Таковы были цели и задачи съемочной группы Эрмлера, которые, сразу следует сказать, осуществить не удалось. Хотя Эрмлер и отдавал себе отчет в том, что они с Шульгиным так и остались по разные стороны баррикады, что Шульгин сохранил верность «Белой» идее, идее монархизма, Эрмлер, тем не менее, прямо-таки влюбился в своего героя. 68-летний режиссер называл 86-летнего Василия Витальевича «дедулей», они беседовали часами – о жизни, об истории, о кино…

Шульгин не шел ни на какие уступки, он настаивал, чтобы ему громко произносили текст сценария (после тюрьмы его слух немного ослабел), и требовал убрать все, что он не мог, не хотел произносить. Он, в сущности, хотел, чтобы его текст почти полностью совпадал с книгой «Дни». А когда начались съемки, Эрмлеру пришлось сражаться на два фронта: уламывать Шульгина и доказывать свою правоту насмерть перепуганным редакторам киностудии и кинокомитета. Каждый отснятый кусок неоднократно просматривался придирчивым начальством, отзывы были панические и уничижительные. Эрмлер дважды за время съемок ложился в больницу с сердечными приступами, а «дедуля» стоял на своем…

Главной проблемой фильма было отсутствие достойного оппонента Шульгина. Поначалу сам Эрмлер думал вести политический диалог с бывшим депутатом Госдумы. Но болезнь помешала ему. Так, во всяком случае, утверждал сам режиссер – я, однако, думаю, что он просто побаивался старика. Эрмлер мечтал о несгибаемом ленинце типа Кржижановского, но в начале 60-х годов таких уже почти не осталось: кто умер, а большинство были уничтожены в концлагерях и лубянских застенках. Немногие из оставшихся (В. Петров, Г. Петровский) просто боялись впутываться в такое подозрительное предприятие. Кончилось в лучших советских традициях: нашли актера, который должен был играть роль Историка, произнося заготовленный Владимировым текст. Не сломив Шульгина, авторы решили всячески «усиливать» текст Историка. Так документальное начало (Шульгин) пришло в столкновение с «художественным», игровым, в высшей степени фальшивым (Историк).

Историк по фильму возил Шульгина по разным местам Ленинграда (Таврический, кинозал, вагон, где подписал отречение Государь, во Дворец Съездов в Москве). Содержание картины сводилось к беседам Шульгина с Историком, беседам, носившим, подчас, весьма острый характер. Однако когда фильм был закончен, кинематографическое начальство отказалось его принять: для них это была чистейшая контрреволюция… Привлеченный в качестве консультанта советник Романова Михаил Блейман (в титрах картины указано: «сценарий – при участии М.Ю.Блеймана) смог только снабдить картину многочисленными надписями, долженствующими сгладить святотатственные высказывания автора «Трех столиц».

В 1965 году картина была принята, но так и не увидела экрана. Два года спустя после поправок и усиления «идеологическими» титрами (авторства М. Блеймана) фильм был снова принят и… нет, его не запретили, а просто не стали показывать зрителям. В те годы власти уже стали использовать более тонкие методы борьбы с неугодными произведениями: каждый запрет вызывает скандалы, протесты, толки, статьи в западной прессе. Гораздо спокойнее дать фильму официальное цензорское разрешение, заплатить авторам по третьей, самой низкой категории, а потом… кто может проверить, сколько зрителей увидели тот или иной фильм?!

К тому времени, как фильм «Перед судом истории» осел в хранилищах кинопроката, Эрмлер был уже в больнице, где и находился до самой смерти (он умер в 1969 году, в возрасте 71 года). Но не только болезнь сердца мучила старого режиссера: душевные муки были не менее страшными. По свидетельству людей, хорошо знавших Эрмлера, он прекрасно понимал свое поражение, восхищался мужеством, достоинством, идейной убежденностью и несгибаемостью Шульгина. «Это моя лучшая картина», – сказал он незадолго до смерти. Тем не менее – такова уж советская действительность – публично он продолжал утверждать, что в фильме «торжествует правота ленинских идей. Иначе и быть не могло. Не было бы фильма, если бы правда, наша правда, не победила». А в приветствии по случаю какой-то годовщины ЧК он сообщал своим коллегам-чекистам, что поставил на колени заклятого врага советской власти. Увы, для самого Эрмлера, для душевного спокойствия его, эти утверждения были слабым утешением…

Я смотрел этот уникальный фильм несколько раз. Последний – в 1980 году, когда я взял его из хранилища проката, чтобы показать членам киноклуба при Московском университете (в старом здании на улице Герцена). В зале было человек триста, в основном молодежь, но и некоторые зрелые люди пришли, видимо привлеченные именем Шульгина на афише. Молодые же просто никогда не слышали об этом человеке. Поначалу я рассказал биографию Шульгина, прочитал выдержки из его книги «Дни», потом познакомил слушателей с историей создания фильма. И вот начался просмотр…

Мы видим Шульгина и Историка на улицах Ленинграда. Василий Витальевич спокойно смотрит на город, в котором он не был много десятилетий. Он только спрашивает, почему так много молодых людей на улицах. Историк отвечает, что это выпускники школ празднуют получение диплома.

Волнение отражается на лице Шульгина, когда он входит в пустынные залы Таврического дворца. Здесь он провел немало времени как депутат Второй, Третьей и Четвертой Государственной Думы. Старик не спеша, торжественно подходит к своему креслу, удобно устраивается в нем. Он необыкновенно живописен: белоснежная окладистая борода, старенький, но ловко сидящий черный костюм, тяжелая палка, на которую опирается его лишь немного сгорбленное тело, небольшие, глубоко запрятанные, умные глаза слегка подернуты патиной тяжких десятилетий. И только характерный стариковский жест – ладонь, приставленная к уху – напоминает нам о подлинном возрасте этого человека.

Шульгин на экране совершенно не играет: он сосредоточен, он думает, вспоминает, и все, что говорит он, значительно, подлинно, честно. Он вспоминает о жарких сражениях в Думе в 1914-м году, и позднее, в 1917-м. Из Таврического Шульгин и Историк едут к вагону, где произошло отречение Николая Второго. Это, пожалуй, самая значительная сцена фильма. Шульгин входит в вагон, где всё воссоздано так, как это было в 1917-м году (конечно, это декорация). Он показывает нам, где сидел он, Шульгин, где Гучков, где Фредерикс… Он садится в кресло и продолжает свой рассказ, который почти дословно совпадает с описанием этого эпизода в «Днях». Но зрители видят его лицо, его глаза полные слез, точно событие это произошло не без малого полвека назад, а вчера! «Этот несчастный государь, – произносит Шульгин, – был рожден на ступенях трона, но не для трона». Шульгин с горечью говорит, что царская власть была обречена, но он любил царя, жалел его, считал его жертвой окружения. «К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился один светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности… так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а может быть гораздо больше, любит Россию…».

Эта сцена, как говорят в театре, была полностью за Шульгиным. Историк даже не появляется в кадре. Но он решил взять реванш в следующем эпизоде, когда речь зашла о гражданской войне. Обильно цитируя исторические труды, он гневно обвиняет «белых» в морях пролитой крови. Он старается перечислить все «зверства» «белых» генералов… Шульгин слушает спокойно, сосредоточенно, прикрыв глаза рукой. «Да, – промолвил он после долгой паузы, – вы правы, всех не перечислишь, и потому я не буду перечислять всех «красных» командиров, и не буду измерять количество крови, ими пролитой».

Шульгин вспоминает обоюдную озлобленность, корит себя за свои тогдашние проклятия по адресу Ленина. Пожалуй, это единственная уступка, которой удалось добиться создателям фильма. Но сразу же Василий Витальевич добавляет: «Я всегда отделял Россию, русский народ от коммунистов и советской власти».

«Почему не удалось дело русской эмиграции? – вслух размышляет Шульгин на экране. – Почему? Первая причина была в том, что нам не удалось поставить общий интерес выше нашей обыденщины. Вторая причина в том, что мы не смогли найти общепризнанного вождя. И третья, самая главная, заключается в том, что у нас не было идеи, не было программы, которая смогла бы стать целью жизни».

В следующей сцене авторы решили сыграть «ва-банк», выдвинуть «железный», неотразимый аргумент. Историк и Шульгин устраиваются в креслах в просмотровом зале, опускаются шторы, гаснет свет и — впервые в советском кино! – идут кадры из архива КГБ, кадры суда над генералом Власовым, немецкая хроника приведения генерала к присяге… Когда хроника кончается, Историк, торжествуя, предъявляет оппоненту «счет»: вот где оказались ваши «белые» соратники! Вот куда привела их «белая» идея!

Старик сидит неподвижно, пауза на экране длится долго, невыносимо долго. Тем более сильно, прочувствованно звучат его слова: «Нет, друг мой, вы не правы. Не вся белая эмиграция пошла служить Гитлеру, а только часть ее, небольшая часть. А сколько эмигрантов боролось с Гитлером и погибло в этой борьбе, борьбе за Россию».

И еще одна сцена осталась в памяти. В свое время, в 1961 году, Хрущев пригласил Шульгина в качестве гостя на ХХI съезд партии. Работая над картиной, Эрмлер и Владимиров решили снова привезти Шульгина во Дворец съездов, инсценировать его встречу со старым большевиком Ф.Н. Петровым. Два старца сидят в креслах, и Петров спрашивает Шульгина: «Вы Шульгин? – Да, я Шульгин. – А вы меня не помните? – Нет, не помню. – А я вас помню. Я приходил с демонстрантами к редакции газеты «Киевлянин», и там вас видел. А потом, – продолжает Петров, – я воевал с белыми и у меня в спине до сих пор сидит пуля. Может быть, это вы в меня стреляли?» «Да что вы говорите? – по-молодому заливается вдруг смехом Шульгин. – Очень может быть! Очень возможно!».

Вот и все, что удалось авторам картины «выжать» из этой сцены, которая должна была по замыслу продемонстрировать и мощь сегодняшнего Советского Союза, и крах идей его противников – прошлых и сегодняшних…

Фильм оказался подлинным откровением для молодых людей, собравшихся в зале. Это было не только открытие неведомого им отрезка истории России, но и знакомство с необыкновенным человеком. Шульгин покорил аудиторию прежде всего искренностью, глубиной мыслей, мужеством, с которыми он умел признавать ошибки прошлых лет, и, конечно же, глубокой идейностью, преданностью идеалам молодости. Все эти ценности давно уже стали в Советском Союзе дефицитным продуктом. До полуночи продолжался разговор со студентами. Я снова читал им отрывки из «Дней», рассказывал подробности работы над фильмом, отвечал на вопросы, подчас, довольно острые. И, пожалуй, никогда еще не получал я столько искренних слов благодарности, как в тот вечер. Можно сказать, что это был вечер памяти Василия Витальевича Шульгина.

Добавлю еще, что операция КГБ провалилась. Шульгина не удалось поставить на колени, заставить раскаяться на глазах у всего мира. И как следствие – фильм «Перед судом истории» стал невидимкой. Но все же он вошел в историю русского кино как произведение киноискусства, сказавшее – вопреки всем преградам режима – правду о человеке и эпохе.

Валерий ГОЛОВСКОЙ,

Вирджиния, США