Искусство
Гавриил ГЛИКМАН
Шагал: «Зачем вам свобода?»
Наступивший 2008-й год – год 95-летия со дня рождения и 5-летия со дня смерти известного живописца и скульптора Гавриила Гликмана, жившего до своей кончины в Мюнхене. Мы уже печатали воспоминания Гавриила Гликмана о выдающемся скульпторе Илье Гинцбурге и о встречах того со Львом Толстым («Рубеж», № 6, 1995 г., «Еврейский портной Гавриила Гликмана»). Сегодня мы хотим предложить нашим читателям воспоминания Гавриила Гликмана о Шагале.
Однажды на моей выставке в Лондоне ко мне подошёл незнакомый человек лет пятидесяти и заговорил по-русски. Мы сели у окна в одном из залов галереи, мой новый знакомый оказался ленинградским художником, и у нас нашлось много общих знакомых.
– А вы знаете, – сказал мой собеседник, – я ведь сумел побывать у Шагала... Прорвался, – добавил он, улыбаясь.
Я знал, как трудно попасть в дом к очень знаменитому и очень старому художнику, которого я восторженно почитал и у которого имел счастье в детстве, в Витебске, получить первые уроки живописи. Естественно, мне захотелось поподробнее узнать об этой встрече.
– Признаться, я сильно волновался, – рассказывал ленинградец, – захватил с собой несколько своих работ, с моей точки зрения, наиболее удачных... Шагал очень быстро спустился по лестнице – его мастерская была. наверху... Такой маленький, подвижный, с яркими светлыми глазами. Я его видел впервые, и мне было трудно представить, что этому человеку почти 90. Слегка склонив набок голову, он посмотрел мои работы и сказал с сильным еврейским акцентом: «Вы хороший художник... Ну а что дальше? Зачем вы приехали? Ведь там вы имели мастерскую, заказы, выставки... Правда? И ещё такой город... Так зачем вы приехали?»
Мой собеседник очень хорошо изобразил Шагала, и я живо представил себе эту сцену.
– Ну, и что же вы ответили? – поинтересовался я.
– Я сказал, что приехал за свободой.
Реакция Шагала была очень бурной. Он вскочил с места и стал быстро ходить по комнате, заставленной антикварной мебелью: «Свобода! Зачем вам свобода?! Для свободы нужны миллионы. Тогда вот и будет свобода!» Потом он неожиданно остановился и обратился к жене, присутствовавшей при этом разговоре: «Вава, дай ему 50 долларов». Вава достала из сумочки 25 долларов и протянула художнику. А Шагал все повторял: «Свобода... Зачем вам свобода?»
– Вот так-то, – с улыбкой закончил свой рассказ мой собеседник и стал прощаться. А я весь остаток дня, занимаясь своими делами и разговаривая с посетителями выставки, думал об этой встрече и мысленно снова и снова возвращался к Шагалу.
Хорошо помню Витебск двадцатых годов – узкие, в основном не мощеные улочки... Замковая, покатая улица Гоголя, отгороженная бетонными столбами от Духовского оврага. Сам овраг – с прекрасной шоколадной глиной, из нее мы, мальчишки, с восторгом лепили всякие фигурки. Помнится Губернаторский сад с высоким обелиском в честь войны 1812 года. Много позже я узнал, что автором обелиска был архитектор Иван Фомин. А рядом – Вокзальная улица, подвалы ЧК, где ночью расстреливали людей, а днем мы видели за решетками серые лица заключенных, пытавшихся выбросить на улицу записки. Возвращаясь с этого страшного места, куда мы бегали тайком, мы проходили мимо кинотеатра «Спартак» и рассматривали его коричневые росписи, изображавшие рабочих и крестьян. Удивление и интерес вызывали у нас кубистический памятник К.Либкнехту и памятник Бразера, изображавший таинственного для нас Пестолоцци. Мы, босоногие мальчишки, любили побродить по местному кладбищу, заросшему и таинственному, где, как мы слышали, по ночам блуждают души умерших.
Но предметом всех наших мечтаний был художественный институт, с античными гипсами, анатомическими слепками и с такими незабываемыми яркими людьми, которых называли художниками. Они одевались своеобразно, без затей и очень отличались от прочего населения Витебска. На загорелые, не всегда чистые ноги надевали нечто вроде современных босоножек – простая конструкция деревянной подошвы с ремешками. Носили они толстовские рубахи, сшитые из крестьянского сурового полотна. Веселые, шумные, вечно измазанные красками, они являлись предметом нашего постоянного восхищения.
Помню учителя Шагала – Пэна, самого благообразного их них, седого человека в неизменной зеленой велюровой шляпе и железных очках. Часто встречал я и длинноволосого, величаво-спокойного Малевича с квадратной головой – вечного противника и антипода Шагала. И, конечно, же самого Шагала, который виделся мне тогда, моими мальчишескими глазами, черным, взлохмаченным, каким-то неистово-бурным. Он любил писать и рисовать в окружении детворы, хитро посматривая на нас, переговариваясь и шутя. Нам нравилось наблюдать, как художники натягивали на подрамники пахнущую керосином мешковину, пропускали через мясорубку краски и затем размешивали их раствором яркой, остро пахнущей олифы. Писали тогда, как хотели и что хотели – много, ярко и свободно. Мы с интересом рассматривали летящих евреев с талесами, портных, сапожников, новобрачных, зеленые и желтые фигуры в ослепительной небесной синеве, в свободной и разгульной живописной стихии. Но время отобрало только Шагала. Остальные, уйдя из жизни, оставили в искусстве лишь незначительный след или совсем никакого.
Судьба Шагала удивительна. Талант его загадочен. Поначалу все выглядело в его жизни очень прозаично: выходец из небогатой семьи торговцев, никаких культурных традиций. Юношей работал в Витебске у фотографа в качестве ретушера, потом занимался в Петербурге у знаменитого Бакста. Затем – несколько лет Парижа: встречи с Пикассо, Модильяни, со своим земляком Хаимом Сутиным и другими художниками. Столь плодотворная атмосфера Монмартра... Упорные занятия живописью. И, наконец, возвращение в родной Витебск.
Революция застает его в России. В двадцатые годы Шагал часто оформляет в Московском еврейском театре спектакли, поставленные знаменитым режиссером Грановским, а в Витебске он – председатель Союза художников.
Но в России после революции Шагал пробыл недолго. В 1923 году он навсегда покидает родину.
Я часто думал, что произошло бы с Шагалом, останься он в России. Честно говоря, вариантов тут не слишком много. Вернее всего, он просто был бы уничтожен в годы сталинского террора, а если каким-то чудом сохранился бы, то вряд ли стал малевать портреты вождей или писать идиллические картины о жизни, «где так вольно дышит человек». Знаю одно, что Шагал в условиях советского строя никогда бы не стал Шагалом...
Когда сегодня смотришь на его прекрасные полотна в музеях или листаешь его многочисленные роскошно изданные монографии, ловишь себя на мысли о том, что путь становления Шагала – то, как он нашел себя, свою тему, свою палитру, свой живописный мир – проследить и объяснить нелегко. В этом-то и есть его тайна.
Действительно, делая декорации у Грановского, он тщательно вырисовывает их, они походят на работы Добужинского. Реалистические полотна Шагала раннего периода (к примеру, портреты его первой жены) банальны и вполне фотографичны. Отдал он дань и Модильяни в своих «ню», а автопортреты и изображения городовых говорят о большом влиянии кубизма. Увы! В тех случаях, когда Шагал хотел быть серьезным и академичным, хотел сказать: «Мы тоже так умеем», он, с моей точки зрения, стереотипен и ученически плох. Достаточно вспомнить хотя бы портрет Бэлы, где изображен и сам Шагал с кистью в руке – а ля Рубенс...
Однако, в конечном счете все эти порой неудачные искания и блуждания имели потаенный смысл. Так же вот, наверное, подсознательно Шагал воспринял и от фантастических летящих чудовищ Франсиско Гойи и мистицизма средневекового художника Иеронима Босха.
А в итоге в какой-то момент родился Шагал, истинный, озорной, наивный, звучный, первозданный, неповторимый. Шагал, которого мы все знаем и который завоевал мир.
Живописные фантазии Шагала полны безудержности, дерзости и магической силы. Он пренебрегает логикой рисунка и вообще всякой логикой. Где правая рука, где левая нога, торс, где шея, голова? Все неважно. Он свободен в своем вдохновении, он сумел даже победить классическое барокко парижского оперного театра, написав там чисто шагаловский плафон. Он прекрасно вписался также в готический собор своими витражами. И везде остается самим собой – свободным Шагалом, единственным и неповторимым. В то время, как, к примеру, нарочито наивная роспись церкви, сделанная Матиссом, или роспись часовни Пабло Пикассо (фрески «Война и мир»), с моей точки зрения, – малоубедительны.
Тайна магического таланта Шагала непостижима. Ведь в противоположность своим современникам – Сезанну, который дал живописный язык века, Матиссу, который определил стиль времени, Кандинскому, определившему стиль столетия, – Шагал не дал ни языка, ни школы. У него не было учеников. Подражать ему может даже ребенок. И вместе с тем, он неуловим, как цветочная пыльца на солнце. Он полон тайны, непосредственности, прелести и свободного дыхания. Он просто Шагал!.. Свободный Шагал. И этот человек мог спросить своего соотечественника, вырвавшегося из советской неволи: «А зачем вам свобода?» Есть по поводу чего недоумевать!
Даже в Советском Союзе, за железным занавесом, о Шагале, художнике и человеке, много говорили. Не берусь судить, все ли было правдой. Кое-чему я сам был свидетелем. Однако все эти факты весьма характерны! Во время своей поездки в Москву, уже на склоне лет, он с восторгом принимал почести, которые ему всюду оказывали, и был на верху блаженства после банкета в Кремле, который устроила в его честь министр культуры Фурцева. В эти дни я видел, как он шествовал по Эрмитажу, сопровождаемый толпой почитателей и любопытных, и неохотно подписывал автографы. Перед залом с работами Пабло Пикассо Шагал резко остановился и сказал: «Этого испанца мы не смотрим» и пошел в другую сторону: давняя вражда, о которой он не мог забыть и здесь.
Художественные вкусы Шагала были очень кратковременны и неустойчивы. В конце своей жизни он особенно полюбил Рембрандта. Выражал он эту свою привязанность чисто по-шагаловски: «Меня очень любит Рембрандт», – говорил он. Весьма интересно, что западная жизнь, общение с разными людьми как-то мало коснулись его. Видно, он настолько был погружен в свой особый мир ощущений и восприятий, что в конце своей жизни остался тем же Марком Шагалом, который родился и вырос в местечке недалеко от Витебска. В этом я много раз убеждался и еще раз убедился совсем недавно, когда читал книжку Трифонова «Опрокинутый дом», изданную на Западе уже после смерти этого прекрасного писателя. Там есть рассказ о встрече с Шагалом. Где-то, очевидно, в семидесятые годы Трифонов приехал в гости к художнику со своей женой. Поздоровавшись, Шагал первым делом спросил писателя: «Это что, ваша жена или просто так?» И потом несколько раз повторял свой вопрос... Ну как тут не вспомнишь местечковые нравы начала века!
Слушая все эти рассказы, наблюдая за Шагалом в наши короткие встречи, я часто думал, что редко в ком встречал такой контраст между человеком и художником. Позже я понял, что напротив – это был не контраст, а весьма органичное сочетание. И что Шагал – человек со всей совокупностью его не всегда привлекательных черт, охранял и защищал своеобразный талант Шагала-художника, его дарование, полное наивности, непосредственности, ясности, детской игры, радости восприятия жизни и свободы!
Один советский журналист, в семидесятые годы посетивший Шагала, спросил у него, как он вспоминает Россию. Ответ художника, кстати, опубликованный в советской печати, был односложен. Шагал сказал, что вспоминает он только бульбу (т.е. картошку), березу и русскую шиксу (девушку). Не знаю, что на самом деле помнил Шагал о России. Получая иногда от дочери из России монографии русских художников ХIХ-ХХ веков и небрежно их листая, Шагал неизменно повторял: «Они умерли, умерли», имея, наверное, в виду не их физическую смерть, а их искусство. Все это так, но я убежден, что глубокими корнями своего замечательного творчества Шагал теснейшим образом связан с Россией, с ее широтой, чистотой, с ее свободным дыханием. Рожденный в России еврей унес на Запад это извечное свободное дыхание своей родины. И благодаря счастливой судьбе, очутившись на Западе, Шагал естественно и свободно развил свой мощный талант. Жаль, что он этого не понимал, иначе вряд ли задал бы вопрос: «А зачем вам свобода?»
Публикация Таисии Ивановой-Гликман и Исая Шпицера
г. Мюнхен