Житье-бытье

Легко ли  быть стариком?

Молодым быть хорошо, но трудно. Большинство людей знает это по собственному опыту, многочисленным статьям, книгам и даже фильму с похожим названием. Стариком же быть плохо, но по стилистической логике выходит, что легко... Стариков такая логика, по меньшей мере, удивила бы. Хотя применительно к Германии она не такая уж и нелогичная. Всё зависит от конкретного человека. Вот я и попытался конкретных людей, стареющих в Германии, разглядеть и сравнить.   

Старики эти, к сожалению, уже умерли. Увы, дописать и издать книгу о здешнем житье- бытье, куда хотелось поместить и эти очерки, мне пока не удается.

Первый старик. Жизнелюб

Я бы его и дедом-то не назвал. Но все почему-то называют. Ему около семидесяти. С большей или меньшей стороны от семидесяти это «около» зависит от времени суток. С утра явно с меньшей. Как все русские строители (дед Максим бывший прораб из Баку) с утра он успевает принять по «чуть-чуть» и поэтому уже «слегка». Глаза у него утром блестящие и живые, лицо пролетарского цвета, а улыбка приветливая, первомайская. Двигается он медленно, степенно и не потому, что «слегка», а потому, что опорно-двигательный аппарат поизносился на трудовом и других фронтах. Но настроение!!! Всем бы нам такое и не только по праздникам. Называется – «их либэ ойх!» И действительно, любит всех, кроме, разумеется, начальства. Начальство – это социал, гемайнда, регирунги всех мастей и политических партий... «А, – говорит он мне и машет рукой, как человек, искушённый в политических интригах, или, как еврей Зюс, который знает то, чего не знает никто, – а, дорогой, можешь поверить мне на слово: все они там ........!» И надо признаться, на это слово ему веришь... Он по-еврейски набожен, по-восточному гостеприимен и по-российски многонационален. Жена у него осетинка, зять татарин, дочь еврейка, а внучка и внук – немцы. Во всяком случае, по произношению от немцев отличить трудно. Особенно мне. Когда-то дед Максим был у всех на виду. Тогда мы жили ещё в хайме. Целыми днями играл во дворе в нарды или в карты в «красном уголке», где мы встречали ещё все вместе Новый год. Дед Максим был тамадой и провозглашал тогда по-восточному витиеватые тосты типа: «За нас с вами и за хрен с ними» или «Горят они все синим пламенем». А его добрейшая  супруга «баба Фая» готовила такой замечательный сациви из немецких курочек, такие беляши, что мы их до сих пор помним. Но это был последний взлёт общественного признания. Теперь они ходят «грустной парою, неразлучной парою от центральных улиц вдалеке». От дома до магазина и обратно. После обеда  по походке ему дашь и больше семидесяти. Баба Фая передвигается ещё тяжелее, чем муж. У неё совсем отнимаются ноги и никакая медицина не помогает. Даже немецкая. А своя, восточная, ею не освоена. Молитвы деда Максима, по-видимому, тоже малоэффективны.

– Что не заходишь, дорогой, ты же обещал, да? – обижается он, встретив меня в магазине.

– Я теперь не пью, – оправдываюсь я.

– А ты не пей, только бутылку принеси и сиди! Придёшь? Приходи...

– Приду, – соблазнённый этой перспективой, обещаю я и опять не прихожу.

Во-первых, я не люблю кошерного закуса, предпочитаю сало. А, во-вторых, у меня с ним расхождение во взглядах. Он не видит ничего хорошего в этой жизни, а я ещё и в той.

Второй старик. Отшельник

Я никогда с ним не разговаривал, только видел издалека. Видел, как он ходит по ближнему (от нашего хайма) лесу и собирает там яблоки, упавшие с деревьев. Или сливы. Злые языки говорили, что дочь его плохо кормит. Поверить было трудно – не та страна.  Но жилось ему не сладко – это бросалось в глаза. Он ни с кем не общался, только бродил, как чья-то живая тень. Высокий, худой, сгорбленный годами и одинокий, как журавль, отбившийся от стаи.

Его дочь Элеонора, довольно симпатичная столичная дама забальзаковского возраста ничего о нём не рассказывала. По крайней мере, нам с женой. Мы учились вместе на шпрахкурсах. Она сидела между мной и своим сыном Тёмой, крепким парнишкой голливудской внешности и не лишённым способностей.

Немецкий Тема знал лучше многих, в частности, меня, но по всем немецким вопросам его мама обращалась не направо – к сыну, а налево... теребила меня без конца. Восторгов это у меня не вызывало. У моей жены тоже. Но Тёме было глубоко «игаль», что его мама вынуждена была мне мешать. Главное, она не мешала ему. Мне казалось, что это его кредо: «игаль». Она называла его «мой гений», при этом глаза её светились негасимой материнской любовью, раздражавшей Тёму. Это тоже бросалось в глаза. Те же языки утверждали, что и дед действует ему на нервы, но дед не женщина, и на него Тёме терпения не хватает. Изменяет Тёма иногда своему кредо. Даже поколачивает деда. Верить этому тоже не хотелось. Рассказывали, что Тёма познакомился с дедом перед самым отъездом в Германию. Тот, ещё будучи молодым, якобы бросил Тёмину бабушку и маму, тогда ещё девочку, на произвол судьбы и объявился уже перед самым отъездом. Взяла его Элеонора с собой то ли потому, что не хватило совести бросить девяностолетнего старца (отец всё же, хотя и заслужил), то ли он ей согласия на выезд не давал – неизвестно. Но они его привезли с собой.

Что и говорить, полюбить человека в таком возрасте ну очень трудно, пусть он десять раз твоих кровей. Но бить?! Мне, воспитанному на советском гумманизме, гораздо легче убить человека, чем ударить. Да ещё такого старого. Но Тёма, юноша новых взглядов, смотрел, может быть, на эти вещи по-новому. А новое – это хорошо забитое старое.

Возможно, что Тёма его и не трогал, и вся эта история – плод досужих вымыслов, поэтому я имена изменил. Но даже, если всё, что говорили об этом дедушке, было правдой, вызывал он только одно чувство – жалость. Я несколько раз порывался подойти к нему и просто познакомиться, поговорить. Но что-то каждый раз останавливало меня.

В России я бы подошёл непременно, но здесь мы как-то сразу усваиваем не самую лучшую сторону немецкой ментальности – отгороженность. Мне даже со знакомыми порой разговаривать невмоготу, не то что с таким мрачным, одиозным дедушкой. Да ещё и незнакомым. Так я и не подошёл и даже имени его до сих пор не знаю. А он взял вскоре, да умер. В аккурат после того, как они с дочкой получили квартиру.

Царствие ему, конечно, небесное. Думаю, что там он в небесную Германию проситься не будет.  Ему, я уверен, и земной хватило.

г. Берлин