Холокост

Нижеследующие материалы – показания следствию нацистского прихвостня М.Л. Минасевича, бывшего во время оккупации комендантом города Кировограда, а также дневник 13-14-летнего еврейского мальчика Йоны Бутовецкого, оказавшегося в оккупации, предоставил нам Леонид Эльберт, который сам в 18 лет оказался в оккупации, потерял родных и прошел все муки гитлеровского ада. В 1992 – 99 годы Леонид был председателем еврейской общины Кировограда, а в 1998 году создал исторический музей «Евреи Кировограда». С 2000 года  он живет в Нюрнберге.

Расправы нацистов с еврейским населением Кировограда

Из показаний бывшего коменданта города Кировограда Минасевича Л.С. на допросе 18 мая 1944 г.

Общее руководство по расстрелу возглавлял немецкий майор Деккерт, командир шуцполиции СС. Выезжал я с ним его легковой машиной, чтобы показать, куда девают евреев. Местом расстрела евреев были противотанковые рвы за Новоалексеевской в 300 – 400 метрах от крайних строений по правую и левую стороны дороги, идущей из Кировограда на Ровно. Машину майор Деккерт остановил на дороге, и мы пешком пошли на левую сторону дороги, где я увидел следующую картину: здесь расстреливали военнопленных, исключительно евреев, привезенных из лагеря военнопленных, который находился по ул. Шевченко, на территории 43 полка, стоявшего в Кировограде до войны. Я увидел стоявших более 200 военнопленных евреев, изможденных, оборванных, доведенных до последнего состояния. Увидел ров длиной 30 метров, заполненный расстрелянными военнопленными, который частью уже был засыпан землей, откуда были видны торчащие руки, ноги и головы, на поверхности лужами выступала кровь. В 15 метрах от заваленной уже ямы я увидел вторую яму, которая также была длиною 30 метров, высотой 3 метра, ширина до 5 метров, которая является продолжением того же рва, в котором я увидел расстрелянных военнопленных, лежавших во рву по 10 человек в ряду. И такие ряды, плотно сложенные друг к другу, тянулись на расстоянии 30 метров вдоль рва, причем в каждом ряду на каждом человеке, лежавшем снизу, было уже по 2 – 3 человека. Я видел, как из группы военнопленных, которые стояли в 10 – 12 метрах от места расстрела, два немецких солдата отделяли из группы военнопленных 20 человек и гнали их палками по 10 человек к краю рвов. 10 человек к левому краю рва, загоняли тех и других в сам ров и ложили во рву сверху на лежавшие там трупы лицом вниз, тоже по 10 человек в ряд, причем живого ложили головой на ноги мертвого. По обе стороны рва стояло по два немецких солдата, вооруженных автоматами, два солдата стояли в самом рву, производили расстрел. С автоматом ходили по спинам лежавших военнопленных и в упор расстреливали последних в голову, а двое других солдат сидели вверху рва, возле них был ящик с водкой и один ящик с сигарами. Они пьянствовали, когда мы подошли с майором Деккертом. Один из них пояснил, что они сейчас отдыхают, а через полчаса снова будут расстреливать. Я видел, что их сапоги, одежда, руки, лицо и оружие были в крови и обрызганы человеческими мозгами. Майер Деккерт объяснил мне, что таких участков для расстрела всего пять и предложил поехать на еще один, где расстреливают гражданских евреев. Мы сели в машину и переехали на правую сторону дороги. Отъехав метров 200, мы оказались опять около противотанковых рвов. Здесь был второй участок расстрела еврейского населения. Когда я вышел из машины, то увидел две стоявшие немецкие машины, наполненные людьми, в которых находилось по 50 – 60 человек в каждой. В 20 метрах от машины я увидел ров длиной до 30 метров, который был уже заполнен трупами, полтора метра высотой, на середине между рвами и машинами была куча наваленной различной одежды. 20 человек раздетых евреев живыми были уложены во рву на трупы ранее убитых евреев, а 20 человек раздетых евреев стояли около рва для следующей очереди. И наконец 20 человек евреев  держали под оружием около кучи наваленной одежды и раздевали последних. В момент нашего подхода с Деккертом евреи, которые были уложены во рву, на наших глазах были расстреляны немецкими солдатами, которые становились на спину каждого живого и в упор из автомата расстреливали в голову. После их расстрела в ров спустился немецкий офицер и проверил каждого в отдельности, не остался ли кто жив. После этого майор Деккерт подошел к отдыхающим солдатам, около которых было тоже много вина и сигар. Майор Деккерт закурил сигару и предложил мне. Я от водки отказался, закурил. Идя к машине, я увидел, что в ров начали загонять новую партию до 20 человек. Расстрел их был произведен без меня. На месте расстрела гражданских евреев ужасную картину создавало то, что отдельные женщины в обморочном состоянии кричали во весь голос, просили пощады, сохранения жизни, и особенно ужасало то, когда дети поднимали также страшный вопль, кидались к матерям, мужчинам, простирали свои рученьки к мужчинам к немцам с мольбою не убивать их. Одна женщина, идя на расстрел, отстала несколько от общей массы. Один из немцев ударил ее палкой по спине, она упала. Он стал тыкать ее концом палки под бока и требовать, чтобы она поднималась. Но последняя обессиленная, полумертвая не поднималась, после чего ее солдат взял за волосы и волоком стащил в ров. В стороне от рва лежал тяжело раненый или убитый мужчина. Майор Деккерт спросил лейтенанта, что это за труп. Лейтенант ему доложил, что это еврей убитый при попытке к бегству. По возвращению с места расстрела евреев в пути майор Деккерт меня предупредил, чтобы я об этом никому не рассказывал и заявил: евреи – это наши враги. Есть приказ фюрера всех их уничтожить во всем мире. Количество арестованных и расстрелянных евреев я сейчас сказать не могу, но заявляю, что в день массового ареста, проведенного нами, было уничтожено евреев путем расстрела всех, в т. ч. мужчин, женщин, стариков и детей в г. Кировограде. Но предъявленная следствием цифра свыше 2 тысяч далеко не точная. Число их было гораздо больше, т.к. и из лагеря военнопленных их было вывезено на расстрел специально подготовленных к этому дню, отобранных только евреев свыше 3500 человек. И последнее, добавлю то, что расстрел происходил с 4 часов утра до 4 часов дня. И в 4 часа дня расстрел был прерван только потому, что в отряде майора Деккерта не хватило к автоматам патронов, и оставшиеся не расстрелянными 360 человек евреев были немцами отправлены в тюрьму и охранялись немцами и на другой день утром были привезены из Александрии патроны и оставшиеся евреи были расстреляны.

Вопрос: Расскажите, кого вы сами лично расстреляли?

Ответ: За время моей работы комендантом я ни одного человека не расстрелял.

Вопрос: Это неправда. Требую правдивого признания.

Ответ: Это было мое правдивое признание.

Вопрос: Расскажите, вы знали о расстреле еврея Мазура или Мазурова?

Ответ: Это был еврей по фамилии Мазур. До войны Мазур работал начальником восьмого цеха завода «Красная звезда». Выследил его в подвале наш агент. У него было два «маузера». А до этого он скрывался у гражданки Сотоновская, которую тоже задержали за укрывательство Мазура и у которой при обыске нашли 15 патронов от нагана. Днем, примерно часов в 12 Мазура и Сотоновскую отправили в тюрьму на подводе. Я шел тоже. Привезенные в тюрьму во дворе тюрьмы были расстреляны в моем присутствии. Расстрел был так: гражданка Сотоновская слезла с повозки, ее поставили около рва и выпустили, из нагана немецкий солдат ее пристрелил. После этого помогли слезть с повозки Мазуру, подвели его к такому же рву, где была расстреляна Сотоновская.. Для расстрела на то же место поставили еврея Мазура. И когда пристав пятого участка держал Мазура на краю канавы, немецкий унтер-офицер предложил, чтобы я лично расстрелял из своего нагана. Я ему ответил, что у меня нечем стрелять. Тогда унтер-офицер мне заявил, что это является распоряжением комиссара, и что я обязан расстрелять лично Мазура. После этого я подошел к Мазуру на расстояние 1,5 – 2 метра, прицелился Мазуру в голову, произвел выстрел, последний после выстрела упал в канаву. Вот мое искреннее признание в расстреле еврея Мазура Михея.

Дневник Йоны Бутовецкого

После эвакуирования 1 августа 1941 года мы возвратились домой и нашли его в полной целости и невредимости, за что должны благодарить С.Ф. Чернова за его старание к сбережению чужого для него имущества.

На другой же день после нашего прихода в город забрали папу, который больше не вернулся и которого мы с тех пор уже не видели. Его забрали, якобы, на работу. Но по другим известиям мы узнали, что его, вероятно, уже нет в живых.

Ровно через месяц, т.е. 29 сентября 1941 года, нас постигло второе большое несчастье: настал террор. Всех евреев у нас во дворе забрали, а нам с мамой удалось скрыться от злодеев следующим образом. Я скрылся от работы, находился целый день у Черновых, где и остался ночевать. Мама ходила днем на работу, а вечером приходила домой.

Однажды ночью, лежа на кровати, мама услышала крик немецкого патруля, дежурившего на улицах, а за ним ответ украинского полицая – и снова затих. Мама поняла, что здесь есть что-то неладное, оделась и вышла во двор. Кругом тихо, все спали. Но она не успокаивалась и решила зайти к Черновым, где я спал. Сам Чернов тогда был на работе, он дежурил на ночной смене, и мы молча стали ожидать его все вместе, включая его жену А. Прохоровну, чтобы с ним посоветоваться. Наконец, в 7 часов утра он возвратился с работы, бледный, как мертвый, говоря, что на углу стоят большие крытые машины, в которые садят евреев и куда-то увозят. Все мы стали страшно волноваться. Маму решили отправить на чердак, а мне после найти уже место. Не успела тетя Аня принять лестницы, как во двор ворвались украинские и немецкие полицаи и в течение 15 минут очистили наш двор и забрали всех евреев. В это время вышел во двор дядя Семен. К нему подошел украинский полицай и заявил: «Смотри старик, чтобы у тебя там никого не было, а не то расстрел». Угроза была достаточно велика и могла бы сломать всякое сердце. Но он нас не выдал.

Не буду описывать подробно ничего, а вкратце скажу, что когда двор опустел, меня потихоньку отправили в сарай, и я с мамой остался у них на руках. Это были судные дни. Вечером тетя Анюта и дядя Семен отправили меня на чердак к матери и дав нам продовольствия, оставили одних. Мама со мною, что делать и передумывать, куда бросаться и от кого ждать помощи. Все дороги для нас были закрыты. Оставалось одно: умереть смертью, которой умерли папа, бабушка и все евреи. Пока что мы оставались на чердаке. С большим трудом удавалось Черновым снабжать нас продовольствием, иногда по 2-3 раза в день. По наставлениям мамы, некоторые наши вещи были спасены от грабежных злодеев, обеспечив нам пропитание.

С каждым днем становилось все холоднее и оставаться на чердаке ставало очень опасно. Но не холода мы опасались, а опасались наших врагов, которые в то время один за другим перебирались в наш двор. Передавать на чердак продовольствие стало совершенно невозможно, и мы решили все вместе посоветоваться. Поздно вечером, когда во дворе уже хорошо стемнело, дядя Семен вылез к нам на чердак и после короткого совещания мы все единогласно решили и что бог даст, так как без бога не у порога. Все было кончено. Пока что нас брали в дом, где скрывали в маленькой комнатушке без окон и совершенно темной, куда никто никогда не заглядывал. Целый день мы находились в общей комнате вместе с ними, но когда кто-нибудь стучался, то мы уходили на свое место. Жили мы как нельзя лучше: ели вместе, ни с чем не считаясь. Словом, составляли одну семью родных. Бог единый на небесах нас не оставлял и как хотел так и берег.

Однажды зимой, по неосторожности, мы нечаянно засыпались, т.е. нас заметили в окошко. Но по проворности тети Анюты мы были скрыты, и дело осталось без всяких последствий. Дни шли за днями, месяца за месяцами, а ничего хорошего не предвиделось. Наступала весна, мы не знали что делать. Нечаянный случай разрешил все дела. Мы засыпались вторично и довольно серьезно. Дверь квартиры, в то времы когда нас заметили, была заперта и увидевшие нас мальчишки стали разносить слухи, что у деда и бабы в хате есть жиды. Обстоятельства требовали нашего немедленного отсутствия.

По слухам дядя Семен узнал, что в Новомиргороде и Златополе есть еще евреи. Делать было нечего, и мы решили на другой же день рано утром отправиться в одно из этих мест.. Нам все не верилось, что на Украине есть еще где-нибудь евреи, но мы покорились судьбе. Но и в этот тяжелый для нас момент Черновы нас не покидали и решили чем могут помогать. Дядя Семен решился нас туда отвезти, тетя Анюта со дня до ночи молила за нас бога. Ровно 8 месяцев прошло с тех пор, как мы вместе трусились за несчастную жизнь, которая висела на волоске. Каждый человек, каждая былинка угрожала нам мучительной смертью. Все мы переносили молча, не роптали на бога единого и молили его о защите и пощаде.

В конце концов с наступлением рассвета мы, взяв небольшие узелки с вещами, крепко-накрепко попрощались с тетей Анютой, дрожащими ступнями перешагнули порог ее дома. Мы очутились на том самом дворе, где проживали столько лет, где забрали папу и всех евреев. Грустнейшие воспоминания терзали сердце, слезы сами собой катились из глаз. Все было по-прежнему. Все во дворе спали. Невольно представлялась картина на того террорского смертного утра, когда тысячи невинных младенцев, детей и взрослых, после ужаснейшей смерти на веки вечные опустились в черную могильную сень, куда всякий своевременно входит и оттуда никогда уже не возвращается. Секунда – и мы очутились на улице, по которой ходили мы и наши отцы, и по которой мы идем, опасаясь смерти и ища жизнь.

Не стану описывать нашего путешествия, коротко: мы через 3 дня очутились в Новомиргороде. Действительно, оказалось, что в Новомиргороде евреи есть. Некоторая часть их еще осталась, но они живут в ужаснейшем состоянии. Дядя Семен разузнал, как и что. Сами новомиргородские евреи послали нас в Златополь, мол, тамошним евреям там все-таки живется лучше, чем им. Мы трое пошли в Златополь. Только один бог мог творить с нами такие чудеса, спасая нас от злодеев на каждом шагу и в каждом селе и городке. Мы благополучно достигли местечка Златополь и при помощи дяди нашли то место, где находились евреи, под названием «жидкоммуна». 240 человек евреев находились в так называемой «жидкоммуне» – концлагере. Трудно представить себе жизнь людей, обреченных на муку и тяжелейшую смерть от газов.

Делать было нечего. Нас приписали ко всем евреям, и часа через два дядя Семен ушел обратно домой, дав слово, что будет нас частенько навещать. Мы распрощались, и он ушел. Все плакали. Итак, мы были снова с евреями и жизнь наша самая незавидная. Днем ходили на всякую тяжелую работу, а ночью ожидали смерти. Перед приходом наших в Златополь оттуда забрали три партии евреев в количестве 760 человек, которые были подушены газом в особых подвалах и похоронены в трех глубоких колодцах, замазанных глиною, песком, кизяком и засыпанных землею.

В течение того времени, что мы находились в Златополе, дядя Семен крепко сдержал свое слово и не жалея своих старческих ног, четыре раза приходил к нам в Златополь, таща на своих плечах узлы с вещами. Но недолго пришлось нам довольствоваться и этой несчастной жизнью. 4 месяца прошло с тех пор, как мы пришли в Златополь. Все проходило по-старому. Прошло лето, настала осень. Отпраздновали судные дни. Все казалось спокойным и ничего не предвещало.

Однажды, 30 сентября 1942 года, дом, в котором жило около 100 человек евреев, окружило большое количество украинских полицаев с двумя немецкими и никого уже оттуда не выпускали. Пробили урочные часы. Наконец настал час, когда душа должна была оставить тело. Все мы молча ожидали решения судьбы. Это ровно в 10 часов вечера. В половине одиннадцатого к дому подъехала машина, крытая брезентом, и с цепями стали выгонять первую партию людей в машину. Настала страшнейшая в жизни минута. Вдруг все закричали истерически не своим голосом. Полицаи, выгонявшие людей, всячески старались прекратить шум, но ничего не могли сделать с нами, несмотря на то, что били нагайками и даже стреляли. Один из наших мальчиков подошел ко мне и сунул в руку толстый кусок железа, говоря: «Бей полицаев, защищайся». Я взял у него из рук железо, и он стал первым защищаться. Свет потушили, в коридоре стало темно. Он подскочил к одному из немецких полицаев и, ударив его по голове, наскочил на другого. Второй украинский полицай полетел за первым, с третьим он начал драться. Немецкий полицай был на ногах и хотел было стрелять. Но я, подскочив сзади, ударил его по голове два раза и он перевернулся. Началась суматоха. Стоявшие в коридоре полицаи выбежали во двор, в люди ринулись за ними. По удирающим открыли огонь, стрельбу из ружей, наганов.

Настала решительная минута, надо было действовать скоро. Растерявшись, я тоже выбежал во двор и не знал, что делать: умирать все-таки не хотелось, а удирать не было куда. Всюду стояли вооруженные полицаи. Вдруг один из полицаев подбежал ко мне с винтовкой наперевес и крикнул, что это у меня в руке. Я растерялся и не знал, что ответить. Но к счастью мне не пришлось даже отвечать. Грянул выстрел, расправа была коротка. Меня легко ранили в голову. Рядом со мной оказалась мама. Она молила о пощаде, но пощады не было. Один выстрелил и ранил ее в правую руку ниже плеча. Другим выстрелом он ранил ее в правую грудь. Она упала. Расправившись с нею, он подбежал ко мне и спросил у стоявшего полицая: «Кто это лежит?». Я лежал на земле, медленно истекая кровью. «Этот железо держал!» крикнул грозно ему в ответ полицейский и что было силы, ударил меня по спине и по правой лопатке. Не успел я очнуться от первого удара, как последовал второй, выше поясницы. Боли я не чувствовал, но меня скрутило так, что навряд ли могли скрутить лучше веревкой. Еле-еле шевеля губами, я стал проситься, чтобы меня скорее выкинули на машину. Через минуту я очутился в уже набитой людьми машине. Рядом со мною, с грязными словами, два полицая выкинули на машину маму, истекающую кровью и уже полумертвую. Затем, ударив ее несколько раз прикладами, позади закрыли борт и машина стала двигаться.

Я понял, что все для нас уже кончено, разлука должна была настать скоро, и я решил попрощаться с мамой. Машина летела как нельзя быстро. С большим усилием мне удалось подтянуться к маме. Я поцеловал ее 3 раза в постепенно остывающее лицо и оттянулся назад. Насилу она сказала: «Сыночек, прыгай, прыгай». Эти слова возвратили мне дух. Несколько уже выпрыгнули из машины, и я также решил попытаться счастья. Ко мне протянулась слабая мамина рука и просунула сверток. «Возьми эти деньги», услыхал я ее голос, слабый и умирающий. Я спрятал деньги в карман и повис на руках между машиной и землей. Вдруг силы опять меня покинули, пальцы разжались, и я со всего размаха полетел на твердую землю, содрав всю шкуру возле левого глаза и тяжело его побив. Коротко: переночевав в подсолнухах, я рано утром снова пустился в Златополь. Все было кончено. Матери для меня больше не существовало, я остался круглой сиротой. Мать моя похоронена глубоко в земле. Она лежит в колодце вместе со всеми, который находится на дороге, ведущей из Златополя в село Маслово, возле разрушенных бараков, где теперь вместо колодезной коробки грустно возвышается один могильный холмик, свидетельствующий об ужаснейшем и нечеловеческом терроре.

С Златополя через три дня я ушел в Кировоград, слабый и бессильный, надеясь найти защиту снова у Черновых, которым обязан всем на свете. 6 октября  1942 года я переступил порог ихнего дома, где нашел самый радушный приют и покровительство. Вместе, как одна родня, проливали горячие, наболевшие слезы, оплакивая невинно пострадавших.

Дням террора не было конца. Мы стали советоваться, что делать. Сначала решили на лето пойти в Златополь, перекручиваться там до осени, а осенью прийти снова к ним. Может быть, через зиму и осень что-нибудь покажется. Но потом решили, что лучше всяких способов, это как-нибудь пробраться к большевикам, а там уже и качка прачка. На этом остановились. Идти думаю в июне месяце, не раньше. А про то бог его знает, что будет еще до июня. Но живой живое думает и гадает. Решили в дорогу набрать всяких мелочей, как камушки, зажигалки, чтобы выменять на них, может быть, кусок хлеба и до него. Дядя Семен обещал, что доведет до Кременчуга, на другую сторону Днепра, а там уже видно будет. Немало переживаний пережили мы и сейчас, сидя еще в теплой квартире. Можно себе представить, какое было у нас настроение, когда в доме остаются ночевать по 3 – 4 немца и сидят иногда по 2 дня, по 7 – 8 чехов, по 4 украинских полицейских и т.д. Но бог не выдавал, и мы перекручивались помаленьку. Мало ли чего переносили мы в течение этого периода. Описывать все мелочи не хватило бы и 10 тетрадей, и на этом я решил кончить мои записки, которые по одному листку будут вкладены в бутылку и где-нибудь закопаны тетей Анютой.

За сим остаюсь круглый сирота и верный раб единого бога на небесах – Бутовецкий Иосиф Якович. Оставляю в надежде, что может быть когда-нибудь записки мои попадутся в руки родственникам или знакомым и те узнают, как проходили последние дни маминой и может быть моей жизни.

Несколько необходимых замечаний к дневнику Й. Бутовецкого. Его семья пыталась эвакуироваться, но немецкие войска в своем наступлении обогнали их, и им ничего не оставалось, как вернуться в город. Дневник заканчивается моментом, когда мальчик в сопровождении своего спасителя Семена Черного отправляется на Восток, чтобы попытаться перейти линию фронта. Дневник был женой Черного Анной закопан в огороде и найден уже после смерти Семена и Анны племянником последней. Из дальнейшего известно лишь, что Семен Черный вернулся домой один. Где и при каких обстоятельствах он расстался с Йоной, спросить уже было не у кого. После войны были только сведения о том, что подросток примерно такого же возраста был задержан украинскими полицаями в Полтавской области при попытке перехода фронта. Чем это для него кончилось, догадаться не трудно.

Нельзя не поразиться силе духа 13-14-летнего паренька (Л. Эльберт представил нам копию его метрики: он родился 25 мая 1928 года), который в такой нечеловеческой обстановке, когда каждый день грозил гибелью, находил в себе силы вести свои записи. Из дневника видно, что он понимал: больших надежд выжить у него нет. Значит, думал о нас, тех, кто будет жить после…