На смерть Солженицына
3 августа на 90-м году жизни скончался Александр Исаевич Солженицын. Об ушедших в мир иной, как гласит общепринятая мораль, говорят «хорошо или ничего». Правило это, однако, не распространяется на людей публичных, в первую очередь – политиков и известных общественных деятелей. Солженицын, несомненно, относится к последним. Поэтому рассмотрим его личность и его взгляды «объемно» (это одно из его любимых выражений).
Ниже приведены выдержки из посвященных его памяти статей нескольких явно демократически настроенных авторов. Каждый из них не скрывает своего отрицательного отношения к его творчеству и политической позиции последних десятилетий, но в то же время все считают главным в его наследии произведения гулаговского цикла, от «Ивана Денисовича» до «Архипелага». И, как пишет Семен Резник, автор книги «Вместе или врозь», ставшей ответом на «Двести лет вместе» Солженицына, именно эти произведения «останутся вечным памятником великому русскому писателю Александру Солженицыну. Именно они сохранятся в благодарной памяти будущих поколений».
К этой оценке, думается, присоединятся все те наши читатели, которые помнят, что значили труды Солженицына для большей части советской интеллигенции в 60-х – 70-х годах прошлого века.
Но мы помним и другое: какой неожиданной для нас стала перемена во взглядах нашего кумира, обозначившаяся вскоре после его высылки за границу. Долгое время мы не хотели этому верить, считали, что это недруги клевещут на него, искажают его позицию. Да этого не может быть! Как не трудно видеть, большим и неприятным сюрпризом эта перемена стала и для более информированных авторов, которых мы цитируем.
Но зададимся вопросом: в свете того, что сегодня известно о Солженицыне, действительно ли столь неожиданным стал поворот в его взглядах? Ниже мы постараемся показать, что конкретная система взглядов Солженицына на протяжении его жизни несколько раз круто менялась, однако, каждая из этих систем не противоречила стержневой сути его личности.
Нина Воронель в статье «Либералы против ретроградов» (израильский журнал «22», № 137) писала о Солженицыне, присовокупив к нему Достоевского: «Оба "великих мученика тирании" по возвращении из тюремного ада странным образом отказались от либеральных идей своей юности и, развернувшись на 180 градусов, стали с поразительным единодушием призывать свой народ "вернуться к вере, церкви, нации, государству"». Это сомнительно уже по отношению к Достоевскому, который оказался в «тюремном аду» в связи с участием в кружке петрашевцев. А современники часто называли петрашевцев «коммунистами». Они, по понятиям той эпохи, были скорее революционерами, чем либералами, достаточно сказать, что членом кружка был Белинский.
И уж тем более никогда не был либералом Солженицын. Я перечитал десятка полтора его биографий. Вот что говорится в них о том, за что он был осужден: «В 1945 был арестован и осужден на 8 лет исправительно-трудовых лагерей "за антисоветскую агитацию и попытку создания антисоветской организации"»; «Приговорен к восьми годам заключения с последующей ссылкой в Сибирь за антисоветскую агитацию и пропаганду: в руки НКВД попали письма Солженицына к другу с критикой Сталина» и т.д.
Какое у вас сложилось впечатление? Конечно, смелый русский патриот обвиняет советскую власть и лично Сталина в уничтожении русской интеллигенции, в крестьянском Холокосте, в бездарно погубленных миллионах солдат в первые два года войны, в том, что неверно были выбраны перед войной союзники и т.д. Но вдруг читаю в интервью русского почвенника Вадима Кожинова как раз тому же журналу «22» (№ 68): «Вы, наверно, знаете, что Солженицын был репрессирован за защиту канонических, ортодоксальных коммунистических взглядов?» Не иначе – клевета!?
Но вот свидетельство его первой жены Натальи Решетовской из ее книги воспоминаний «В споре со временем»: «Он говорит о том, что видит смысл своей жизни в служении пером интересам мировой революции. Не всё ему нравится сегодня. Союз с Англией и США. Распущен Коммунистический Интернационал. Изменился гимн. В армии погоны. Во всём этом он видит отход от идеалов революции. Он советует мне покупать произведения Маркса, Энгельса, Ленина. Может статься и так, заявляет он, что после войны они исчезнут из продажи и с библиотечных полок. За всё это придётся вести после войны борьбу. Он к ней готов». Это он ей говорил, когда в начале 1944 года она три недели гостила (!) у него на фронте.
Ничего себе «либерал», который пеняет Сталину за союз с либеральными демократиями, за отход от коммунистической, революционной ортодоксии, отход от интернационализма к великорусскому национализму. И в письмах военного времени к жене и к ближайшему другу, воевавшему на другом фронте, разбросаны многочисленные прозрачные намеки на то, что предстоит «война после войны», после «войны Отечественной война революционная», что «всё своё будущее творчество он рассматривает как посильный вклад в развитие ленинизма», а будущую свою «практическую деятельность» видит «в разрезе партийно-государственном», в «колоссальной партийно-литературной борьбе», для которой «нужно будет после войны искать понимания и поддержки в студенческих и литературных кругах, привлекать на свою сторону влиятельных людей» и т.д. И все это писалось (и посылалось!) без оглядки на военную цензуру! Можно только удивляться долготерпению «органов»…
Итак, можем констатировать: по крайней мере до 27-летнего возраста Солженицын исповедовал не либеральные, а ортодоксально-коммунистические идеалы, близкие даже к троцкизму. Еще один известный русский почвенник, Михаил Лобанов, в интервью «Русскому журналу» в марте 2007 года утверждает: «В антисоветизме, в ненависти Солженицына к исторической России большую роль сыграл Троцкий, с портретом которого он не расставался всю войну. Солженицын и на войну с гитлеровской Германией смотрел глазами Троцкого, видел в ней только средство для разжигания мировой революции». Что касается портрета Троцкого, непонятно, откуда автор это взял, но все остальное близко к действительности.
Первый крутой поворот во взглядах Солженицына произошел во время пребывания в лагерях. Особую роль сыграло его трехлетнее пребывание в марфинской «шарашке» (в Москве), где он общался со многими мыслящими людьми. Решетовская пишет об этом: «"Мужчины, выдающиеся по уму, образованию и опыту жизни", – так характеризует их Солженицын, – конечно, должны были произвести большое впечатление на в общем-то провинциального молодого человека, до этого не так много повидавшего. Думается, что не без их влияния стала складываться у Солженицына и та своеобразная система взглядов, которая найдёт своё наиболее полное выражение в "Архипелаге"».
Случилось то, что очень часто происходило в советских тюрьмах и лагерях: молодые люди, получившие срок, скажем, за не слишком значительное воровство, выходили из них, умудренные опытом отпетых рецидивистов, а тут тоже молодой и наивный ортодоксальный коммунист, осужденный за «антисоветскую деятельность», вышел действительно отпетым антикоммунистом. С той же страстностью и одержимостью, с которой он ранее стремился к возрождению «подлинной революционности», он теперь проповедовал прямо противоположные взгляды.
Русские почвенники до сих пор не могут простить Солженицыну его «антипатриотизм» той поры. Тот же Лобанов напоминает «два знаковых эпизода» из романа «В круге первом»: «В первом из них советский дипломат Володин мечется по центру Москвы, по Арбату, чтобы забежать в телефонную будку и позвонить оттуда в американское посольство, выдать наших разведчиков в Америке, посвящённых в секреты атомной бомбы. Ведь ему ненавистна сама мысль о том, что его страна может иметь атомное оружие, может противостоять Америке. И с каким нескрываемым сочувствием пишет автор о предателе, с каким сопереживанием, как бы он не попал в лапы КГБ. Сколько возвышенных слов вкладывает в его разглагольствования, стремясь его всячески идеализировать.
Но перейдём ко второму знаковому эпизоду из романа "В круге первом", когда писатель заставляет своего героя, стилизованного под русского мужика Спиридона, прохрипеть чудовищную человеконенавистническую тираду перед десятками миллионов телезрителей: "Если бы мне, Глеба, сказали сейчас: вот летит такой самолёт, на ём бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронят под лестницей, и семью твою перекроет, и ещё мильён людей, но с вами – Отца Усатого и всё заведение их с корнем… я бы сказал, – он вывернул голову к самолёту: – А ну! ну! кидай! рушь!" И веришь, что вдохновитель этих слов и в самом деле мог бы шарахнуть атомную бомбу, снести ею всю Москву с её многомиллионным населением, "все заведения" государства, лишь бы уничтожить Сталина!»
Для дальнейшего нашего повествования важен еще один приводимый Лобановым эпизод, относящийся уже к начальному периоду пребывания писателя на Западе: «Есть у него любопытный рассказ об одном эпизоде из своей жизни в Америке. "20 марта 1975 года, в четверг первой недели поста, стоял я на одинокой трогательной службе в нашей церковке и просил: "Господи, просвети меня, как помочь Западу укрепиться, он так явно и быстро рушится. Дай мне средство для этого"». Как пишет далее Лобанов, Солженицына очень волновало в то время, «что Америку проглотит советский дракон». А вы помните его недовольство во время войны тем, что Сталин вступил в союз с Англией и США? В период работы над «Архипелагом», сообщает Решетовская, «он бранит Рузвельта и Черчилля за то, что они... не начали "войну после войны" против СССР».
Но став ярым антикоммунистом, стал ли Солженицын при этом либералом? Разве каждый антикоммунист автоматически становится либералом? Достаточно вспомнить, например, Саддама Хусейна, который уничтожил, вероятно, больше коммунистов, чем Гитлер (и даже – Сталин).
Большое дело – личный опыт: поворот во взглядах Солженицына во многом объясняется тем, что советский режим основательно проехался по нему лично. Но, даже став антикоммунистом и антисоветчиком, наш герой в душе оставался поклонником «твердой руки». Не зря в 1974 году в своем знаменитом «Письме вождям Советского Союза» он напишет: «Может быть на обозримое будущее, хотим мы этого или не хотим, назначим так или не назначим, России все равно сужден авторитарный строй? Может быть, только к нему она сегодня созрела?..»
Вчитайтесь еще вот в это место в написанных им в 1980-1983 годах «Размышлениях над Февральской революцией», где он сравнивает нашу военную катастрофу 1941-1942 годов с отступлением царской армии 1915 года: «Не преувеличим при этом ни размаха отступления 1915 года, ни народного утомления, ни местами перерывов снабжения, ни ничтожности состава царских министров. Советское отступление 1941-42 года было тридцатикратным, утеряна была не Польша, но вся Белоруссия, Украина и Россия до Москвы и Волги, и потери убитыми и пленными – двадцатикратны, и несравнен голод повсюду и вместе с тем заводское и сельское напряжение, народная усталость, и ещё более ничтожны министры, и уж конечно несравненно подавление свобод, – но ИМЕННО ПОТОМУ, что власть не продрогла в безжалостности, что и в голову никому бы не пришло заикнуться о недоверии к правительству, – это катастрофическое отступление и вымирание не привело ни к какой революции». Чувствуете восхищение твердой сталинской, «большевицкой» рукой?
А вскоре, в те же 80-е годы, в системе взглядов Солженицына проявился очередной крутой поворот: к патриотизму, национализму (чтобы не сказать – шовинизму), великодержавности и даже монархизму. Если на предыдущем этапе он беспокоился о том, как бы Советский Союз не проглотил «благодушный» Запад (США), то теперь его стали одолевать заботы прямо противоположного плана. В 1974 году в «Письме вождям» он высказывал опасения только по поводу Китая и, призывая к прекращению разоряющей страну бессмысленной гонки вооружений, утверждал: «Больше никто на Земле нам не угрожает, никто на нас не нападет».
А 28 апреля этого года писатель в интервью «Московским новостям» сказал: «Отчётливо видя, что нынешняя Россия не представляет им никакой угрозы, НАТО методически и настойчиво развивает свой военный аппарат – на Восток Европы и в континентальный охват России с Юга. Тут и открытая материальная и идеологическая поддержка „цветных“ революций, парадоксальное внедрение Северо-атлантических интересов – в Центральную Азию. Всё это не оставляет сомнений, что готовится полное окружение России, а затем потеря ею суверенитета». Такую эволюцию человек прошел: от «Никто на Земле нам не угрожает» до «Караул, окружают!»
Соответственно изменились его взгляды и на внутреннеe устройство общества. В 1974 году он считал, что «Может быть на обозримое будущее, хотим мы этого или не хотим, назначим так или не назначим, России все равно сужден авторитарный строй?», то есть видел этот строй все же как временный и свойственный «невзрослым», по терминологии Нины Воронель, народам.
Из последнего же интервью мы узнали, что «западная демократия оказалась в глубочайшем институциональном и содержательном кризисе». Этой «новости» более 150 лет – тогда она звучала так: «Европа гниет». В советское время «загнивал» весь капиталистический мир. Поскольку какая-нибудь восточная или южная демократии неизвестны, остается путинская «управляемая демократия», которой Солженицын и выразил свою полную поддержку.
Вот такая «дорожная карта» оказалась у человека: от ортодоксального коммуниста – к неистовому разрушителю коммунизма и далее – к русскому националисту-великодержавнику образца начала прошлого века. Круг замкнулся. Если проанализировать склад личности Солженицына (а он довольно неплохо обрисован Решетовской), ничего неожиданного в этих трансформациях не было.
В этом свете не следует считать неожиданностью и «жуткий антисемитский труд "Двести лет вместе"», как определила его Новодворская. Решетовская сообщает: «Когда-то маленький Саня Солженицын грубой антисемитской выходкой оскорбил соученика – еврея. Состоялось бурное обсуждение этого события на уровне классного собрания. Несколько мальчишек выступили и ругали Саню... Тридцать лет спустя Солженицын вставляет эту сценку в роман. Разумеется, Олег Рождественский (так благочестиво назван маленький герой) нарисован самыми благородными и трогательными красками, а его гонители исчадия ада. Любопытно, что эти мальчики названы тридцать лет спустя своими собственными именами. Хоть с запозданием, но отомстил!.. Мало того, – видимо, без дополнительных раздумий – он повторяет тридцать лет спустя свою детскую аргументацию. Как так, почему же я не могу назвать человека "жидом", если у нас свобода слова?! Мысль о том, что у его оппонентов тоже есть свобода высказать своё к этому отношение, не приходит в голову ни мальчику, ни писателю. Затронули его – значит, это уже не свобода, а "травля"!» Таким «самокритичным» он оставался всю свою жизнь…
И в самый свой «либеральный» период Солженицын написал труд, о котором наиболее подробно рассказывает Валерий Каджая в книге «Почему не любят евреев»: «В 1964-68 годах он написал небольшую книжицу, которая, однако, по концентрации в ней юдофобии способна запросто перетянуть все написанное им о евреях и до того, и после того. Называется она „Евреи в СССР и в будущей России“. Солженицын тогда не стал ее печатать, а положил в стол до лучших времен, ибо отлично понимал: появись эта книжица в то время – от него брезгливо отвернулся бы весь цивилизованный мир. Но Воланд (по-другому „нечистый“) сыграл злую шутку с Солженицыным. Один экземпляр рукописи остался у автора, другой же…»
О другом, сокращая повествование, расскажу я. Другой экземпляр, который Решетовская отдала на хранение в Пушкинский Дом в отдел секретных рукописей, всплыл в 90-е годы, после возвращения Солженицына в Россию. Его выкупил, возможно, уже из третьих рук (какие только секреты в нынешней России нельзя купить!) и с радостью опубликовал некий зоологический антисемит. Разразился скандал. Солженицын сначала отрицал свое авторство, затем вынужден был полупризнать. Но главное-то в том, пишет Каджая, что целые страницы из того его сочинения вошли во 2-й том «Двухсот лет вместе».
В общем, ни в один из периодов своей деятельности Солженицын либералом не был.
Остается сказать, что из описаний самых разных авторов встает портрет Солженицына как человека, мягко говоря, не самых высоких моральных качеств, не самого приятного в людском общежитии. Вот зарисовка Решетовской, со слов человека, с которым он дружил с детства: «Саня в детстве был очень впечатлителен и тяжело переживал, когда кто-нибудь получал на уроке оценку выше, чем он сам. Если Санин ответ не тянул на "пятерку", мальчик менялся в лице, становился белым, как мел, и мог упасть в обморок. Поэтому педагоги говорили поспешно: "Садись. Я тебя спрошу в другой раз". И отметку не ставили. Такая болезненная реакция Сани на малейший раздражитель удерживала и нас, его друзей, от какой бы то ни было критики в его адрес… Так же с оглядкой на Санину нервозность вели себя и педагоги. Это в конце концов создало в нём веру в какую-то непогрешимость своей личности, какую-то исключительность».
Решетовская далее пишет: «Доминирующая черта в характере Александра Исаевича – его способность верить в то, во что ему хочется верить, что вписывается в его концепции. Александр верил безоговорочно в любой рассказ, им не противоречащий… Как только он находит идею, его интересует только то, что свидетельствует в её пользу. Остальное он просто отметает». Эта его черта, в частности, ярко проявилась в упомянутом двухтомнике «Двести лет вместе».
Решетовская рассказывает, как во время следствия по его делу Солженицын, спасая себя, предавал и оговаривал своих ближайших друзей. Оговорил он и своего случайного попутчика морского офицера Власова, который позднее «высказал предположение, что оправдание своему поведению Солженицын видел в своём особом предназначении». Он и с фронта писал своему другу, что считает нужным на войне беречь себя для будущего.
Все так, и еще многое можно сказать в том же духе. Но... пожалуй, только такой человек – предельно честолюбивый, крайне самоуверенный, в высшей степени целеустремленный и при этом ради достижения цели не очень разборчивый в средствах, – мог совершить тот подвиг, который совершил Солженицын, подарив нам и миру свои труды от «Одного дня…» до «Архипелага ГУЛАГ». И у него еще хватило мужества опубликовать эти труды за границей. И не последнее: чтобы все это свершилось, он еще должен был суметь привлечь к себе множество самоотверженных помощников.
За это, я думаю, мы можем простить ему все остальное…