65-летию освобождения Киева посвящается

ДЕТСТВО: ВОЕННОЕ И НЕМНОГО ПОЗЖЕ

Вступление: до войны

Я родился в Киеве 2 июня 1937 года и прожил первые 4 года моей жизни на улице Мало-Васильковской 14, напротив здания, где тогда был Еврейский театр. После войны, в 1946-1947 годах, вернувшись из эвакуации, мы жили на этой же улице (она уже называлась Шота Руставели) в нескольких кварталах от садика, заменившего наш старый двухэтажный дом (он во время войны, по рассказам, сгорел или был разобран на дрова поскольку, видимо, был частично деревянный). После войны, в здании Еврейского театра, напротив нашего дома-садика, уже был какой-то театр комедии (отнюдь не еврейской) – лучше не скажешь о судьбе Еврейского театра.

Мои собственные воспоминания тех первых 4 лет моей жизни (1937-1941), естественно, весьма ограниченны. Я сижу на животе у моего папы, который лежит на тахте, и кручу пальчиками бородавку рядом с его носом.  Папа говорит: «Это у меня будет хирург» (эти его слова мне много позже сообщила мама).

Папа любил нас (детей) и старался в любое свободное время сделать нам что-то приятное. Так, видимо нередко, он водил нас в зоопарк, где катал на упряжках, которые везли пони. В один из таких дней, я, покатавшись на них, иду на выход из зоопарка, держась за папину руку, и вижу, что пони бегут по кругу как бы за нами. Я ужасно удивляюсь, считая, что они не хотят расстаться со мной.

Больше событий того времени моя память не удерживает, однако, по рассказам других, я был очень тихим и задумчивым мальчиком, и если меня где-то ставили, то я там и стоял, что-то обдумывая. Это свойство что-то всё время обдумывать я, по-видимому, сохранил на всю жизнь, только потом я это делал, главным образом, сидя или лёжа.

Как папа спас нас от Бабьего Яра

Моя память начинает этот период с воспоминания о бомбёжке Киева, которая случилась в какой-то из дней после 22 июня 1941 года, когда мне уже исполнилось 4 года. Вспоминаю вой сирен, маму в брезентовой робе, которая бежит и тянет длинный брезентовый шланг (видимо их, женщин, мобилизовали на тушение пожаров), и себя, ревущего и цепляющегося за маму.

Дальше у меня полный провал памяти по поводу событий того времени, может быть, на первые год-полтора войны. Ничего не помню, хотя из рассказов других кое-что могу рассказать о том, что с нами всё же было в тот период начала войны. Это касается, прежде всего, того, как папе удалось спасти нас, маму и меня с братом, дав нам вторую жизнь.

В самом начале войны, когда вокруг был полный бардак, и все спасались, кто как мог, мама, естественно, даже если понимала, что надо эвакуироваться, осуществить это не могла. Где-то в конце июля – начале августа 1941 года, папа и его оставшиеся в строю 11 товарищей из их воинского подразделения (не знаю какого) были направлены в Днепропетровск, чтобы разобрать завалы разбомбленного немцами детского садика. После этого их послали в Киев на переформирование. Поскольку папа и некоторые его товарищи хотели помочь своим семьям в Киеве, они договорились оформить своё прибытие в Киев завтрашним числом, получив, таким образом, несколько свободных часов накануне, чтобы помочь семьям. И папа пришёл домой и дал нам 1 час на сборы. 9-летний Миша положил в карманы самое ценное для него: будильник и галстук, а что взял с собой я, 4-хлетний, история умалчивает.

После этого папа привёз нас к вокзалу и уходил куда-то, видимо, за проездными документами. Наконец, он подвёл нас к товарному поезду – «теплушке», на котором люди эвакуировались из Киева. Маму и Мишу он сумел втолкнуть в вагон, а меня подали им через окно. По слухам, его ещё несколько дней видели в Киеве, а потом он «канул в вечность», как и десятки  миллионов других людей, которым не посчастливилось жить в этой стране и в это время.

Бегство

Здесь я продолжу (опять по воспоминаниям других!)  рассказ о нашем дальнейшем спасении, когда мы «убегали» от наступавших немецко-фашистских войск. Сначала мы ехали поездом до Воронежа, где жили дедушка и бабушка Гинзбурги с другими их детьми (дядя Зяма с семьёй и дядя Фима без семьи). Где-то я слышал, что наш поезд немцы бомбили, но вот Миша, которому тогда было 9 лет, не помнит этого.

Какое-то время (наверно, несколько месяцев) мы жили в Воронеже, но потом нас всех, кроме наших мужчин, посадили на поезд (опять «теплушку») и повезли неизвестно куда. Поезд был длинный и шёл долго, по пути «худея». Поскольку всю эту массу людей в одном месте расселить было невозможно, то по пути отдельные вагоны отцеплялись, и люди из каждого отцепляемого вагона оставались жить там, где их отцепили. Такое отцепление нашего вагона произошло ночью, как это делалось и со всеми другими отцепляемыми вагонами, и утром, проснувшись, мы увидели, что наш вагон стоял один в степи и ни сзади, ни спереди никого и ничего (кроме песка и рельс!) не было видно.

Наша такая остановка случилась в казахстанской степи, рядом с аулом Камышлыбаш Новоказалинского района Кзыл-Ординской области Казахской ССР, в 70 км от городка Аральска на берегу тогда ещё полноводного Аральского моря (фактически, озера). Этот аул был рыбацким посёлком, видимо, на берегу того же Аральского моря.  В этот аул мы (мама, Миша и я) прибыли вместе с бабушкой Дорой, тётей Соней – женой дяди Зямы и её детьми, а также  ещё с некоторыми другими родственниками, и прожили здесь, в глиняном саманном домике, наверно, около 2-х лет.

В ауле

Миша вспоминает, что здесь он учился полгода во 2-м классе, весь 3-й класс и часть 4-го класса.

Эта школа военного времени в этих степных условиях мало напоминала то, что сегодня считается школой. В одной комнатке сидели вместе ученики разные по возрасту, которые должны были учиться в разных классах. Всех их учила одна и та же учительница. Так, по воспоминаниям Миши, он, ученик 2-го класса, сидел на уроке вместе со своей двоюродной сестрой Тамарой, ученицей 4-го класса, и та же учительница сначала занималась с второклассниками, а потом – с учениками 4-го класса.

Коротко, со слов Миши, опишу наше жильё в Камышлабаше – саманный домик. Он был маленький (возможно, вмещал лишь одну-две комнаты) и стены его, а, возможно, и крыша, были из самана, смеси глины и соломы. Пол был земляной, т.е. для постройки такого дома дерево, столь дефицитное в пустыне, наверняка не использовалось. В таких домиках там жили казахские семьи, а нас и нам подобных подселяли к ним. Если в таком домике было 2 комнаты, то казахские семьи потесняли и одну комнату отдавали вновь прибывшим, но, наверно, более типичной была ситуация, когда единственную комнату в домике перегораживали какой-то временной перегородкой, за которой приезжие получали своё «жильё».

Из всего этого времени жизни в Камышлабаше, я сам помню, кажется, лишь один эпизод. Миша заболел скарлатиной и попал в больницу, и мы с мамой пришли его проведать. В больницу нас не пускали, и мы стояли под окнами, а Миша, стриженный наголо и худой, выглядывал в окно. Видимо, чтобы его развеселить, мама стала сажать меня на какого-то ослика, но я всё время падал с него. Ещё одно воспоминание (с чьих-то слов) связано с тем, что мама, чтобы достать мясо для еды, вместе с кем-то шла 70 км пешком по пустыне.

В Аральске

В Аральск мы перебрались, по-видимому, в конце 1943 года. Со слов Миши, мы вначале жили в комнате «матери и ребёнка» на пристани Аральска, где мама стала работать воспитательницей, а точнее, наверно, нянечкой детей, прибывавших в Аральск на кораблях Аральского пароходства. Слова «мы жили» в этой комнате «матери и ребёнка» являются сильным преувеличением: весь день мы с Мишей должны были бегать на улице, а вечером прокрадывались в эту комнату за занавески, где и спали вместе с мамой до утра.

По словам Миши, примерно через год мы перебрались из этой комнаты «матери и ребёнка» в отдельную комнату в бараке на улице Горького. Бараки – это было нечто другое по сравнению с саманными домиками в Камышлабаше. Барак был гораздо больше и представлял собой длинный коридор, по обе стороны которого были ряды комнат (2 или 3 с каждой стороны). Хотя в таком бараке могло проживать 4-6 семей (наверно, каждая из них занимала лишь одну комнату) и подобные бараки были основным жильём в славном городе Аральске, никаких дополнительных удобств в бараках не было.

Для обогрева зимой (а она бывала очень холодной!) топили печки, которые были, наверно, железные, типа «буржуек». Основным топливом был саксаул, главное «дерево» пустыни, представлявшее собой куст невысоких извилистых, перекрученных сухих палок. Наверно, использовали также для топки кизяк – засушенную смесь с соломой продуктов жизнедеятельности животных, которая к моменту использования уже не сохраняла свой натуральный запах. Может быть, иногда удавалось разжиться и углём для топки, благодаря чему тепло от печки дольше сохранялось в комнате.

В каждой комнате барака готовили еду на примусе – самой распространённой «варочной плите» военного времени в СССР. Керосин для примусов развозили для продажи по всему городу в специальных, сильно пахнущих бочках, которые везли либо лошадки, либо ослики. Развозчики керосина громко оповещали покупателей либо крича во весь голос: «Керосин, керосин!», либо издавая специфический звук  рожками или пищалкими.

Как получали жители бараков доступ к питьевой воде, мы с Мишей не помним. Конечно, водопроводных труб и кранов в бараках не было. Может быть, были водопроводные колонки на улицах, из которых жители вёдрами набирали воду и таскали эти вёдра домой, а может быть, также развозили воду в бочках по улицам, чтобы жители вёдрами могли разносить её по домам – других вариантов снабжения населения водой я не представляю.

Чтобы помыться и быть чистыми, мы все ходили в бани. Не думаю, что это было весьма часто. Моя память не сохранила подробности таких посещений, также как и то, насколько близко были эти бани от нашего барака, и как они посещались в холодную зиму.

Итак, в нашей комнате в бараке живём мы вчетвером. Добавилась мать мамы – бабушка Дора. Однако, мы часто остаёмся втроём (бабушка, Миша, я), поскольку мама устраивается работать экспедитором в Военторг, и ей приходится ездить, сопровождая вагоны с различными грузами (в т.ч. с продуктовыми) в другие города Средней Азии (в частности, помню о Ташкенте и Чимкенте) и обратно из этих городов в Аральск. У этой её должности есть два аспекта: с одной стороны, она возит продукты и другие ценные для жизни вещи, из которых кое-что может перепасть и ей (т.е. нам); с другой стороны, это страшно опасное занятие в то время, когда за буханку хлеба могут убить. Всё же на первых порах мы, дети, видим лишь преимущества от маминой работы: дома появляются такие редкие и ценные для нашей пустыни деликатесы как чеснок, сушёная дыня, яблоки и т.п. (конечно, всё это мама покупает или достаёт в таких чудесных и «хлебных» городах как Ташкент, Чимкент, Алма-Ата).

Но этой «шикарной» жизни пришёл конец. Во время одной из таких маминых поездок умирает бабушка, и мы с братом (11-ти и 6-ти лет) остаёмся одни на пару месяцев: это было время, пока маме сообщили о смерти её матери, пока маме удалось сдать товары, за потерю которых ей мог грозить большой срок в тюрьме, а может быть и трибунал (ведь это был Военторг и военное время!) и пока ей удалось, наконец, вернуться домой. Похороны бабушки Военторг взял на себя, а нам «для поддержки» выдал аж 6 кг печёнки (кто и что с нею делал, я не помню). В этом Аральском Военторге, который, как я помню, возглавлял еврей, были неплохие люди, но судьба их была естественна для того времени: все «сели», кроме мамы (наверно, здесь ей помогли её природный ум, осторожность и необходимый уровень честности).

Эти пару месяцев нашего свободного (от взрослых) существования были полны событий, позволивших нам, в меру наших детских возможностей, понять, кто и что вокруг нас. Во-первых, это касалось соседей в нашем бараке и их отношения к нам, двум маленьким мальчикам, которые остались одни, без взрослых; во-вторых – уличной среды, в которой мы, мальчишки, должны были находиться практически весь день…

Когда мама, наконец, вернулась из этой роковой командировки, она тут же оставила работу экспедитора и через некоторое время стала работать продавцом в книжном магазине. Это изменило содержание нашей «шикарной» жизни. Вместо всяких вкусных и полезных вещей дома появились детские книжки (для меня!), а потом даже и шахматы (я ими очень дорожил, хотя не уверен, что я тогда умел играть в них). Хотя я только в сентябре 1944 г. поступил в 1-й класс (в 7 лет), я уверен, что я научился читать много раньше, о чём говорит такой факт.

Деревянный туалет для нашего барака находился вне его, и зимой его использование требовало почти альпинистcких навыков. Проблема туалетной бумаги, естественно, тогда вообще не рассматривалась. Однако, находились добрые люди, которые жертвовали (причём, тайно!) на эти общественные нужды целые книги, пусть даже наполовину оборванные. Мне (или Мише!?) посчастливилось обнаружить такое жертвоприношение в виде толстой книги, начинавшейся с 200 с чем-то страницы, где вверху каждой из них слева была напечатана фамилия автора: М. ДЖАВАХИШВИЛИ, а справа – название книги: АРСЕН ИЗ МИРАБДЫ. Много позже (в послесталинское время) я понял, что жертвователь не был столь отчаянным альтруистом, поскольку этот автор был репрессирован, а книга запрещена. Таким образом, жертвователь просто избавлялся от столь опасной улики, за которую он мог сам пойти на «отсидку».

О своей учёбе в 1-м классе я могу сказать немного. Запомнилось, что писать было не на чем, и наибольший «кайф» мы получали, когда писали на книгах на казахском языке, прямо на разлинованном печатном тексте, поскольку бумага была плотная и написанное пером не расплывалось. Миша учился в Аральске частично в 4-м и полностью в 5-м классе. Из моих воспоминаний об этой его учёбе осталось лишь следующее приятное: в их классе давали дополнительное питание по 50 граммов хлеба каждому ученику. Однажды в очень холодную зимнюю погоду в класс пришло лишь несколько учеников, включая и Мишу, и на них разделили все порции хлеба (притом белого!), предназначенные для всего класса. Так Миша принёс домой много таких порций и дома был праздник.

О самом Аральске

Как всякий «неординарный» город, Аральск имел «мировые претензии»: так, наряду с ординарными районами под названиями «Город» и «Вокзал», в Аральске были «Шанхай» (мазанки за железной дорогой по другую сторону от ж/д вокзала, где, наверно, жили корейцы и китайцы) и «Америка», что-то расположенное далеко от центра («Города»). Кроме того, как полагается городу на море, в Аральске был «Курорт», т.е. песчаный пляж, до которого надо было летом далеко (по моим представлениям!) идти (а точнее скакать!) по обжигающему ноги горячему песку.

По-видимому, это место не случайно называлось «Курорт», там можно было плавать в море или его заливе. Наверно, старшие ребята там и плавали, а что делал я, не знаю (во всяком случае, плавать там я не научился). У Миши осталось больше впечатлений от его плавательной практики. Однажды он был направлен в пионерский лагерь, располагавшийся рядом с каким-то озером, в котором все хотели плавать, в том числе и не умевшие плавать, как наш Миша. Последние использовали для этого подручные средства, как-то наволочку, которая должна была надуваться после особого удара по ней в воде. Так Миша и поступил, отправившись в плавание на глубокие места с надутой наволочкой. Однако, солнце сильно подсушило наволочку и воздух стал выходить из неё. Миша оказался в критической ситуации, а рядом в ещё более тяжёлой ситуации оказался другой мальчик, у которого была наволочка ещё меньше. Он стал хвататься за Мишину наволочку. С берега это увидел физрук лагеря, который также не умел плавать. Он стал дико кричать им, и они с перепугу стали дергаться. И тут (о, чудо!) наволочки снова надулись, и им удалось доплыть до берега.

Хотя Аральск тогда был на берегу судоходного Аральского моря (большого солёного озера), но района с названием «Порт» я не помню. Однако, тогда в порту стояли суда, которые ходили на другую сторону моря и на остров «Буйнакск», с которым тогда связывали что-то рыбное. А вообще-то город весь был на песках, и вокруг была пустыня с песками, с саксаулом как главным растением и сусликами как главными представителями животного мира. Большую часть года мы жили под раскалённым солнцем на раскалённых песках, но зимой могло быть очень холодно при пронзительном холодном ветре и, возможно, были и снежные бури (точно не помню).

Культурная жизнь и другие веселые развлечения

Вся культурная жизнь города, по нашему пониманию, сосредоточивалась в 2-х парках: городском и рыбников. Главными в этих парках, представленных куцыми аллеями на песке с кустарником (в роли деревьев) по краям, были, опять по нашему детскому пониманию, летние кинотеатры. Каждый из них представлял из себя песчаный участок, огороженный со всех сторон довольно высокой стеной, наверно, в основном, из самана, т.е. из засушенной смеси глины и самана. «Сидячие» места были 2-х типов: 1) для приличных людей с билетами – длинные скамейки; 2) для всяких безбилетников – песок между сценой и передним рядом скамеек, а также по бокам этих рядов. 

Естественно, вся наша компания занимала места 2-го типа, но чтобы их занять, надо было сначала проникнуть без билетов внутрь кинотеатра. Это делалось нами тремя путями. Первые два пути реализовывали ребята постарше. Они заранее либо пытались перелезть через стену, либо делали подкоп под ней, благо в песке это было сделать достаточно легко (по-видимому, от них научились современные палестинские террористы делать целые подземные тоннели в песчаном грунте, правда, не для целей посмотреть кино). И сегодня еще Миша вспоминает, что когда подлезали под этой саманной стеной через подкопы, торчавшая из этих стен солома больно царапалась.

Проникнув одним из этих путей в «зал», ребята оставались в нём, пока не приближалось время сеанса. Перед началом сеанса, когда молодые ребята-пожарные (исполнявшие работу милиции, которой практически не было), проверяли состояние «зала», наши ребята прятались за сценой. Когда фильм начинался, они выскакивали из-за сцены и рассаживались на песке перед экраном.

Для нас, маленьких, был третий путь: перед сеансом мы стояли перед входом и жалобно просили: «Дяденька (тетенька), проведите меня!» Уже здесь я понял разницу между полами: мужчины (тогда, к сожалению, редкие!) гораздо охотнее проводили нас, чем женщины, и я тогда дал себе обет: когда я стану большим, я всегда буду проводить в кино маленьких, которые будут просить меня об этом!. Конечно, вначале я очень стеснялся так просить взрослых, но старшие ребята убедили меня не стесняться и потом даже ставили в пример другому маленькому – Серёжке.

Все показанные выше пути попадания в кино различались по времени: старшим надо было залезать в «зал» часов в 6 вечера, примерно за два часа до темноты, когда начинался сеанс, а мы, маленькие, «работали» прямо перед сеансом. Были случаи, когда старшие брали нас, маленьких, с собой, чтобы заранее залезть за сцену.

Помню случай, когда мы все сидели на деревянных мостках за сценой часа полтора, а потом минут за 10 до начала сеанса пожарные полезли за сцену проверить «зайцев». Перед этим мы слезли с мостков в окружающую их грязь за сценой и лежали в ней, стараясь не дышать. Молодые пожарные прошлись по мосткам, светя вокруг фонариками, и быстро ушли, не обнаружив нас. Возможно, они и не хотели нас обнаруживать, сочувствовали. После начала фильма мы как горох посыпались из-за экрана, и уселись на песке перед передним рядом. Кстати, мы больше любили городской парк, где директор кинотеатра была добрее, чем в более богатом парке рыбников: она не выгоняла тех, кто уже пробрался в «зал», а у рыбников можно было «вылететь» даже во время сеанса.

Среди наших развлечений в парках были и весьма небезобидные. Одно из них было такое: рядом с дорожками городского парка лежали шланги для воды, которой пожарные должны были тушить пожары. Мы использовали эти шланги иначе: ложили их поперёк дорожки и засыпали песком, чтобы шланг не был виден. По обе стороны дорожки за деревьями (кустами) становились по паре старших ребят и когда хотя бы одна из гуляющих девиц переступала одной ногой через невидимый шланг, раздавалась команда «огонь» и все четверо резко дёргали шланг вверх и он попадал девице между ногами, что приводило иногда к её падению. Раздавались крики и визг девиц, и начиналась погоня пожарных за хулиганами. Однажды наш Миша с трудом убежал от такой погони.

Наконец, редкое, но весьма волнующее развлечение было связано с массовыми драками между городским интернациональным коллективом ребят и казахскими ребятами из окрестных аулов. Основные бойцы были подросткового возраста, которые кидали камни (о рукопашных схватках я не помню), а мы, маленькие, подносили им камни. В таких боях были разбитые головы, кровь и другие неприятности. Я помню об одном из таких боёв, когда в критический момент к нам подошла подмога в виде отряда учеников ремесленных училищ, ударивших сбоку по казахским силам и обратившим их в бегство. Как рассказывали потом победители, они гнали казахов многие километры, вплоть до их аулов. 

Домой – в Киев!

Главные мои воспоминания последнего периода нашего пребывания в Аральске связаны с апрелем-маем 1945 года, когда все ждали конца войны. Помню, что это ожидание было очень долгим, и все начали волноваться, что война вообще не кончится. Наконец, наступил день Победы, в честь которого ученики старших классов местных школ устроили забег по улицам города с номерами на груди, что было диковинным событием для всех.

Другие главные воспоминания связаны с нашим отъездом из Аральска. Здесь мои  воспоминания начинаются с того, что мы спим ночью на куче наших вещей на земле рядом с вокзалом. Я не могу сказать, сколько было таких ночей, но чётко помню, что как-то под утро нас обокрали, т.е. вытащили из-под нас что-то, что лежало с краю. Я особо горевал, что в этом «что-то» оказались мои ценности: детские книжки и шахматы.

Наконец, мы (мама, Миша и я) погрузились в поезд «500-весёлый» и поехали домой, в Киев. Это название «500-весёлый» народ присвоил поездам из товарных вагонов, на которых и передвигались, в основном, в то время советские люди. Естественно, что в таких поездах складывались свои приоритеты. На первом плане было ожидание остановок на станциях, на  которых народ наперегонки бежал в трёх направлениях: 1) к туалетам, 2) за кипятком, 3) что-то купить поесть. Мне представляется, что поток в первом направлении был самый мощный и быстрый, поскольку жаждущих было гораздо больше, чем «очков» в этих также «500-весёлых» туалетах. Помнится, что все станции мы классифицировали, прежде всего, по этому признаку, и поскольку мы ехали до Киева целых 2 месяца, то претендентов на победу было много. Но, как мне помнится, чемпионом была станция «Бузулук», которая поразила нас большим количеством «посадочных мест».

И другие воспоминания на этом нашем пути были не очень радостны: нас обворовывали. Вспоминаю две такие ситуации: 1) на территории Украины, в конце нашего пути, когда в вагоне осталось уже мало народу, ночью, когда мы где-то стояли, из-под нас, спящих на полу вагона, вытащили какие-то вещи; 2) «эффектное ограбление» молодой женщины – нашей попутчицы было совершено, когда поезд на малой скорости переезжал в Харькове с одной станции на другую. Молодой парень вскочил на ходу на подножку вагона и стал спрашивать куда мы едем, а потом спросил у этой женщины: «Который час?». Она в роскошном пуховом платке (а было уже холодно!) подошла к двери вагона, чтобы посмотреть на своих часах время в свете мелькающих станционных фонарей. Парень сдёрнул с её головы платок и спрыгнул с подножек, а поезд под её крик продолжил своё движение.

Разбавлю эти грустные воспоминания более светлым. Я думаю, что главным нашим развлечением в пути было смотреть на пролетающие мимо поезда картинки жизни природы и людей, а на меня 8-летнего особое впечатление производили виды огней вечерних и ночных городов, которые мы проезжали. И на всю жизнь мне запомнилось, как мучительно мне хотелось узнать, какая жизнь за цветными занавесками в окнах ночной Пензы.

Нас не ждали…

В Киеве нас явно не ждали. Наш деревянный двухэтажный дом на углу улиц Рагнединской и Мало-Васильковской во время войны был разобран на дрова. В силу этих причин мы в числе многих других людей в первые дни после приезда оказались спящими на полу у наших родственников Сони и Хаскеля Калик (Хаскель был двоюродный брат нашего отца). Спящих людей было столь много, а места на полу столь мало, что все спали сначала на одном боку, а потом по команде все поворачивались на другой бок.

Все дни после нашего приезда в Киев мама ходила в военкомат и, наверно, в другие «богоугодные» учреждения и просила помощи и, прежде всего, жилья. Конечно, никто маме с жильём не помог, и поэтому мы стали кочевать с ночёвками по чужим квартирам. И тут доблестная советская милиция стала «помогать» нам: маму несколько раз арестовывали за проживание без прописки. Как рассказывает Миша, когда маму вели в милицию, за нею шли мы, 14-летний и 9-летний, и плакали. И милиционеры, которые были более нормальные люди в отличие от бандитов наверху, отпускали маму.   

Мама находит работу и место для жилья

Наконец, в нашей невесёлой жизни наступил просвет, связанный с тем, что мы получили «жильё». Я неслучайно поставил это слово в кавычки, ибо то жильё, которое мы получили, очень условно можно назвать жильём. Это было помещение в подвале с земляным полом, где верхний край единственного окна был ниже уровня земли, т.е. окно выходило в яму, выкопанную в земле и покрытую сверху металлической решёткой. Напротив нашей «комнаты» через маленький коридорчик была кочегарка и гора угля, которым отапливалось всё 3-хэтажное здание школы № 131, стоящее над нашим подвалом. До нашего вселения в эту комнату этот уголь был в ней, поскольку она и была угольным складом, и нам самим пришлось убирать его перед вселением. По всем стенкам этой комнаты шли ржавые водопроводные трубы, и мы их перед вселением закрыли фанерными щитами. «Меблировка» этих «хором» также проводилась будущими жильцами самостоятельно, т.е. мы достали и принесли туда железные кровати и табуретки (стола, кажется, не было).

В этой школе мама устроилась работать уборщицей, что и дало ей право занять эти наши «хоромы». Однако, и это наше попадание в «угольную яму», как до сих пор называет это «жильё» мой брат Миша, было сделано по блату. Директор школы № 131 Кригман Самуил Яковлевич пожалел вдову с двумя детьми, и предоставил маме работу и это «жилье».

На первых порах, кроме нас троих (мамы, Миши и меня), здесь жили ещё две немолодые женщины: ненормальная Мотя и спокойная Даша (кажется, её звали так). О Даше я ничего сказать не могу, тем более что, кажется, она очень скоро ушла из наших «хором», а вот о Моте есть что сказать. Начнём с того, что она позволяла себе громко проклинать Сталина и советскую власть, что в те годы было очень небезопасно не только для неё, но и для нас (как я сейчас понимаю), молчавших, но присутствовавших при этом. Мне сейчас трудно представить, что чувствовала и делала при этом наша мама, которая, безусловно, понимала, какая высокая вероятность была у нас сменить это наше жильё в Киеве на что-то очень-очень удалённое от Киева. Видимо, мама и определила Мотю как ненормальную, учитывая эти её речи, которые основывались на особенностях её военной биографии. А дело было в том, что Мотя была угнана немцами во время войны в Германию, на принудительные работы. Так вот, в Германии Моте жилось много лучше, чем на родине, куда её вернули после войны. И об этом она публично объявляла, поминая при этом соответствующими словами творцов этой «счастливой жизни» на нашей общей родине. Я уже не помню финал этой истории, но, в конце концов, Мотя исчезла из наших «хором» и из нашей жизни, и мы остались в них одни.

Мы прожили в этих наших «подвальных хоромах» около двух лет (до осени 1947 года), в течение которых я кончил 2-й и 3-й класс, а Миша – 6-й и 7-й. Как я помню, я писал домашние задания на табуретке из-за отсутствия стола, а сам сидел на полу. Наверно, и ели подобным образом. Ни я, ни Миша не помним, как и где мы готовили еду, решали ванно-туалетные и прочие проблемы. По-видимому, пользовались (когда могли!) туалетом в здании школы, мылись в тазике (наверно, в кочегарке напротив нас можно было брать горячую воду) и т.п.

В наших «хоромах» на земляном полу хорошо жилось крупным крысам, которые наносили нам «визиты» не только ночью, но иногда даже и днём. И однажды тёмной ночью они покусали Мишу, который потом вынужден был получить 40 уколов от столбняка, а мы все стали спать с включённым электрическим светом. Во что и как мы одевались, не помню, думаю, что у нас не было костюмов от Кардена.

Борьба за существование

Конечно, главная проблема выживания в те годы (1946-1947) настоящего голода в стране и на Украине, в частности, состояла в прокорме, или в том, как достать еду. Кажется, какое-то время были продуктовые карточки, а потом всё перевели на деньги, которых у мамы – школьной уборщицы практически не было из-за мизерности зарплаты. И мама, чтобы хоть что-нибудь дополнительно заработать, шла на любую возможность. Такая возможность, почти единственная для очень многих людей того времени и в тех местах, где была оккупация, состояла в спекуляции, преследуемой по тогдашним советским законам.

Немало было тех, кому было что перепродавать. Одни навезли много ценного из Германии и других побеждённых стран и пользовались этим сами и могли ещё многое продать, чтобы, как говорится, «намазать масло (и икру тоже) на хлеб»; другие сделали запасы во время войны, оставаясь в своих домах при немецкой оккупации и грабя квартиры и дома, оставленные уехавшими или убитыми (убитыми, главным образом, были евреи); третьи – были близки к государственным кормушкам, в т.ч. к формируемым из иностранной помощи (главным образом, американской), и они не только сами кормились, но ещё и перепродавали кое-чтовоё благосостольске.

Мы и нам подобные были страшно далеки от всех вышеперечисленных «товарищей», и наша спекуляция могла состоять в покупке папирос пачками или конфет в обёртках на вес и перепродаже их поштучно (это был мамин и Мишин бизнес), или продаже на базаре в жаркий летний день холодной воды из чайника (это делал Миша), где стакан воды шёл за 5 копеек. Но даже этот мелочный спекулятивный бизнес был небезопасен: милиция гонялась за этими «разрушителями чистой советской экономики», и когда мама вечером после работы в школе выходила к летнему кинотеатру вместе с нами, чтобы немного подзаработать на продаже штучных папирос и конфет людям у кинотеатра, милиционеры пытались поймать её «с поличным», т.е. схватить её с кошёлкой, где был этот её товар. Однажды один из милиционеров подкрался к маме сзади и схватил её за руку, в которой она держала кошёлку, веря, что он поймал маму с поличным. И тут Миша, бывший где-то рядом, на бегу вырвал у мамы кошёлку и убежал, т.е. «поличное» исчезло. Разозлённый милиционер доставил маму в милицейское отделение, где её держали всю ночь. Мама была потрясена тем, что она увидела в эту ночь. Она рассказывала, что при ней били людей, и один боевой офицер кричал милиционерам: «Тыловые трусы, фашисты», а милиционеры буквально убивали его.

Не помнится, что мамина и Мишина торговля добавляла в наш бюджет и в наше питание, но, видимо, что-то это всё-таки давало. Ещё важное подспорье в нашем питании обеспечила мама, которая, хотя и устроилась работать уборщицей, взяла на себя ещё и функцию привозить в школу (откуда, не знаю) пирожки (в основном, кажется, они были с повидлом), которыми наши «родные» власти обеспечивали бесплатно (!) школьников. Мама, которая, наверно, и раздавала эти пирожки по классам, несколько из них удерживала и для нас.

Кроме быта и борьбы за существование в нашей той жизни были и другие аспекты. Для мамы вся её жизнь сводилась к повседневной борьбе за наше «благополучие» («а зохен вэй», какое это было благополучие!). Однако, у неё была ещё одна цель – стратегическая: получить прописку. Это было теоретически невозможно, поскольку прописывались на жилую площадь, которой у нас не было: наш подвал трудно было назвать жильём. Но в той стране, где за собранные «незаконно» на колхозном поле 10 зерновых колосков человек мог получить 10 лет тюрьмы, практически существовало всеобщее право обходить писаные законы путём знакомств, взяток и всяких других возможностей, в том числе, например, написать донос на соседа в коммунальной квартире, посадить его в тюрьму и занять его освободившиеся комнаты. У нашей мамы не было денег на взятки, в наших «хоромах» не было соседей, и единственное что оставалось маме делать – это искать подходящих знакомых. И она, в конце концов (кажется, уже в 1947 году), нашла знакомую со времени эвакуации Милю Новикову, красивую еврейку, русский муж которой вернулся с фронта в чине, кажется, майора и устроился на работу в милицию, в отдел, где занимались пропиской. И благодаря ему маме удалось почти через два года после нашего возвращения в Киев получить прописку.

Приезд дяди Зямы и наш отъезд из Киева

На пике маминого успеха, связанного с пропиской в Киеве, появляется у нас в Киеве дядя Зяма – старший брат мамы. Увидев, как мы живём, он, проведший всю войну на фронте и повидавший всякое, всё же ужаснулся. Он провёл в Киеве немного времени, возможно, несколько дней, и мы даже не помним, где он ночевал, поскольку в нашем подвале это было невозможно: в нём стояли почти впритык три наших кровати, чуть отодвинутые от стен с трубами, по которым текла вода.

Видимо, дядя видел и другие «прелести» нашей жизни и поэтому, буквально со скандалами, он стал заставлять маму покинуть Киев, а мама, только что «осчастливленная пропиской», не хотела отдавать свой триумф. Но дядя всё-таки преодолел ее сопротивление, и осенью 1947 года мы покинули Киев. Это изменило к лучшему всю нашу судьбу (особенно Миши и мою), за что мы очень благодарны нашему благородному дяде.

План дяди Зямы состоял в следующем: он везёт Мишу жить в свою семью в Уфе, а меня берёт к себе жить в Свердловске средний дядя Наум (об этом, естественно, договорился с ним также дядя Зяма по телефону, прямо из Киева). Мама в дальнейшем должна была устроиться в Уфе, конечно, с помощью дяди Зямы, что он потом и осуществил. Поразительно было то, что дядя Зяма сделал это сразу после демобилизации из армии, до того как увиделся со своёй семьёй в Уфе. Уфу, где его семья (жена Соня и их дети Тамара и Сёма) жила с 1943 года, он увидел впервые, приехав туда вместе с Мишей. Как мне помнится, мы все (мама, Миша и я) ехали до Москвы вместе с дядей Зямой, а в Москве мы разделились: мама со мной поехала в Свердловск, а дядя Зяма вместе с Мишей – в Уфу. В моей памяти остались впечатления от плацкартного вагона, в котором мы с дядей Зямой пили чай с сахаром (!) из стаканов с подстаканниками, весь вагон был заполнен людьми с чемоданами и узлами. Что мы делали в Москве, и как я с мамой ехал из Москвы в Свердловск, я вообще не помню. Также я совсем не помню, как нас встретили в Свердловске, но это уже предмет другого рассказа.

Заключение

Описанные шесть лет моего детства – четыре военных года и два первых года после войны – были страшные годы, характеризовавшиеся, в полном смысле слова, борьбой  за выживание.

И всё же жизнь в это страшное время кое в чём и помогла мне, а именно: она, безусловно, способствовала закалке моего характера; подготовила меня, изначально, по-моему пониманию, мягкого и не очень решительного человека, к принятию серьёзных самостоятельных решений уже с детских лет, а также научила получать радость в жизни от самого малого хорошего.

Наверно, многое подобное я могу сказать и о своём брате Мише, который жил рядом со мной, помогая мне, меньшему и менее активному, выживать в той жизни, и который сам тоже извлёк из нее умение бороться и  получать радость в жизни от самого малого хорошего.

И, конечно, особо я должен сказать о наших родителях, которые не только дали нам жизнь, но и, буквально, спасли наши жизни: папа, Исаак Абрамович Калика, который, обеспечив наш выезд из Киева летом 1941-го года, спас нас от Бабьего Яра и неминуемой гибели, и мама, Фаина Львовна Гинзбург, проявившая в годы войны и после неё большую самоотверженность и мужество, уберегала нас, как могла, от голода и холода, пожертвовав при этом всей своей личной жизнью.