19 октября Александру Галичу исполнилось бы 90 лет
Говорят, Михал Михалыч Жванецкий потирает радостно руки: опять, мол, настало его время. Увы... То, что радует сатирика, как профессионала, не очень радостно для повседневной жизни. «Блажен, кто посетил сей мир...» Как сказать. Это хорошо потом наблюдать со стороны, по прошествии времени, а вот жить в минуты роковые?..
Одно несомненно – время Жванецкого, Высоцкого и, может быть, в первую очередь Александра Аркадьевича Галича, возвращается – какое там возвращается, вернулось! – со всей неотвратимостью и скорее, чем иные могли предположить. «Оглянуться не успели....» Еще вчера только, казалось, говорили: ну нет, ну до этого не дойдет, не может быть! А вот уже и знатная ткачиха на трибуне, и центральный проспект города переименовывают именем живого еще премьера, экс-президента. И всё это на полном серьезе, и никого не смущает зашкаливающая фарсовость происходящего! Сначала история происходит в виде трагедии, затем повторяется в виде фарса. А что теперь, на третьем витке? Теперь точно так же говорят: ну до массовых репрессий дело дойти не может, 21-й век, как никак. Ну, действительно – 21-й век, жратвы навалом, кругом масса соблазнов и удовольствий – только денег плати – разве можно сравнить это с коммунистической эпохой? И все радуются жизни, как в каком-то аффекте, а в это время Ходорковского сажают в карцер за интервью, держат в тюрьме беременную женщину... Ну ничего – массовых репрессий-то не будет...
Почитайте стихи Александра Галича – подзабытые уже, признайтесь, стихи, потому что, казалось, потеряли они актуальность – и ахнете: как это вновь злободневно! Некоторые стихи – будто написаны сегодня. Это можно сказать и о «Климе Петровиче», выступавшем на митинге в защиту мира, и «Еще раз о черте», предлагающего «чуток погрешить», потому как платить если и придется, «так ведь это ж пойми, потом» (а «наши»-то грешат отнюдь не «чуток» и, кажется, даже не предполагают, что платить когда-нибудь вообще придется!), а уж «Не шейте вы, евреи, ливреи!» – так прямой совет некоторым товарищам, призывающим организовать трибунал для агрессора-Грузии.
И еще, обратите внимание. Юбилей Галича почти не отметили ни на каком из центральных каналов (по ОРТ глубокой ночью показали получасовой фильм), а вспомните хотя бы, как в январе отмечали юбилей Высоцкого. Я уж не о говорю о том, что ни Владимир Владимирович, ни Дмитрий Анатольевич никак не подсуетились к этой дате, ничем не наградили поэта... О чем это говорит? Ну, во-первых, о том, что в песнях Галича настолько всё названо своими именами (в отличие все-таки от песен Высоцкого), что, очевидно, бывшим руководитем КГБ-ФСБ он до сих пор не реабилитирован. Но, скажут, Солженицын был не меньшим «врагом», а Путин даже наградил его! Но с Солженицыным они сошлись в имперских взглядах, как Сталин с Булгаковым, Александр же Аркадьевич ни в каких имперских воззрениях замечен не был. А теперь добавьте к этому содержание текстов Галича, многие из которых, прокрути их сегодня по ОРТ, будут наотмашь бить по встающей с колен путинской России... И насчет того, что сказал бы Александр Аркадьевич по поводу «галерщика», ее с колен поднимающего, я думаю, у Путина сомнений также нет.
А в общем, наверное, хорошо, что эта власть ничем не наградила Галича. Иначе остался бы дурной осадок – если бы бывший шеф ведомства, убившего, в буквальном смысле, поэта, теперь посмертно наградил его.
Читаем Галича.
В. Зайдман
Учиться свободе по Галичу –
дело совершенно необходимое
Не так давно я сама была с концертами в США
(статья написана несколько лет назад. – Прим. ред.). После концерта
случились посиделки, на которых меня познакомили с человеком по имени Миша Качан
– тем самым, под чью ответственность в 1968 году в Новосибирске разрешили
концерт Александра Галича! (См. об этом концерте ниже публикацию «Вслушиваясь
в магнитофонные записи Галича...» – Прим. ред.) Моя первая мысль была
невеселая: Миша – здесь, в Сакраменто... И не только он, но и другие, кто что-то
сделал для падения великой и ужасной системы.
А кто же тогда в лавке остался?
Сегодня Галич в России
не то чтобы забыт. Так, где-то существует. Его альбомы можно купить в магазине,
заказать в интернете. А у меня мороз по коже, когда слушаю Галича – ведь и об
этом знал, и о том предупреждал заранее. Можно очень любить Галича и при этом
горько сожалеть о том, что он снова становится актуальным. Но главное, помнить.
А вот у нас, похоже, помнят плохо. Может быть, поэтому имеют то, что имеют? Есть
у меня наивная мысль, что люди, по любви знающие творчество Галича, не позволят
сделать себя несвободными. Учиться свободе по Галичу – дело совершенно
необходимое. Для здоровья нравственного и физического. Поскольку Галич – это и
про избитый город, и про бесланских детей, и про наше с вами тихое несогласие с
генеральной линией, и про открытые письма в духе «израильская военщина...».
Кроме того, Галич – это еще и настоящая поэзия. Поэзия такого качества и такой
плотности, что знать ее тоже необходимо. В ней Галич тоже бесспорен. Бесспорны
мы, похороненные где-то под Нарвой. Бесспорна товарищ Парамонова... Бесспорен
закон – если все шагают в ногу, мост обрушивается... Галерея портретов
замордованных режимом современников, хрипящих в последней судороге палачей,
которых вдруг – по-человечески жалко. Кум, вертухай, лизоблюд. Завмаг Званцев...
Галичевская Мадонна, шедшая по Иудее, имеет знакомые черты соседки по этажу. А
пан Корчак, разделивший судьбу еврейских детей, мучительно напоминает классного
руководителя сына. Они все узнаваемы, добрые и злые. Они все – вехи на
бесконечном пути возвращения. Его персонажи не становятся далекими призраками
истории, не утрачивают плоти:
Израильская, говорю, военщина
Известна всему свету...
Как мать говорю и как женщина
Требую их к ответу .
Обидно узнавать себя самих и собственные реалии в неласковом зеркале Александра Аркадьевича. Но глупо и опасно не узнавать. Опасно, но так легко – эпоха-то ушла! Когда достаточно было магнитофона системы «Яуза», чтобы – УСЛЫШАТЬ. И достаточно было четырех копий, которые брала «Эрика», чтобы – ПОНЯТЬ. А сегодня, когда многослойный информационный мир забивает уши и мозги, негромкий голос Александра Аркадьевича может попросту к нам не пробиться.
Нателла БОЛТЯНСКАЯ,
из статьи «Отечество мне – авторская песня»
Александр ГАЛИЧ
* * *
Весь год – ни валко и ни шатко,
Всё то же – в новом январе,
Но целый год горела шапка,
Горела шапка на воре.
А вор бельё тащил с забора,
Снимал с прохожего пальто
И так вопил: «Держите вора!»,
Что даже верил кое-кто.
1972
Памяти Б.Л.Пастернака
Правление Литературного Фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса
Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года, на 71-ом году жизни, после
тяжелой и продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного!».
Единственное, появившееся в газетах, вернее,
в одной – «Литературной газете», – сообщение
о смерти Б.Л. Пастернака
Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели...
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье...
Он не мылил петли в Елабуге
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские письмэнники
На поминки его поспели.
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!..
И не то чтобы с чем-то за сорок —
Ровно семьдесят, возраст смертный.
И не просто какой-то пасынок —
Член Литфонда, усопший сметный!
Ах, осыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели...
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!
«Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела...»
Нет, никакая не свеча –
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!
А зал зевал, а зал скучал –
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к высшей мере!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу –
Голосованьем!
И кто-то, спьяну, вопрошал:
– За что? Кого там?
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом...
Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы – поименно! – вспомним всех,
Кто поднял руку!..
«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку...»
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул...
А над гробом встали мародёры
И несут почётный
Ка-ра-ул!
Переделкино, 4 декабря 1966
Веселый разговор
А ей мама, ну, во всем потакала,
Красной Шапочкой звала, пташкой вольной,
Ей какава по утрам два стакана,
А сама чайку пьет – и довольно.
А как маму схоронили в июле,
В доме денег – ни гроша, ни бумаги,
Но нашлись на свете добрые люди:
Обучили на кассиршу в продмаге.
И сидит она в этой кассе,
Как на месте публичной казни.
А касса щелкает, касса щелкает,
Скушал Шапочку Серый Волк!
И трясет она черной челкою,
А касса щелк, щелк, щелк...
Ах, веселый разговор!
Начал Званцев ей, завмаг, делать пассы:
«Интересно бы узнать, что за птица?»
А она ему в ответ из-за кассы:
Дожидаюсь, мол, прекрасного принца.
Всех отшила, одного не отшила,
Называла его милым Алешей,
Был он техником по счетным машинам,
Хоть и лысый, и еврей, но хороший.
А тут как раз война, а он в запасе...
Прокричала ночь – и снова в кассе.
А касса щелкает, касса щелкает,
А под Щелковом – в щепки полк!
И трясет она пегой челкою,
А касса щелк, щелк, щелк...
Ах, веселый разговор!
Как случилось – ей вчера ж было двадцать,
А уж доченьке девятый годочек,
И опять к ней подъезжать начал Званцев,
А она про то и слушать не хочет.
Ну и стукнул он, со зла, не иначе,
Сам не рад, да не пойдешь на попятный:
Обнаружили ее в недостаче,
Привлекли ее по сто тридцать пятой.
А на этап пошла по указу.
А там амнистия – и снова в кассу.
А касса щелкает, касса щелкает,
Засекается ваш крючок!
И трясет она рыжей челкою,
А касса щелк, щелк, щелк...
Ах, веселый разговор!
Уж любила она дочку, растила,
Оглянуться не успела – той двадцать!
Ой зачем она в продмаг зачастила,
Ой зачем ей улыбается Званцев?!
А как свадебку сыграли в июле,
Было шумно на Песчаной на нашей.
Говорят в парадных добрые люди,
Что зовет ее, мол, Званцев «мамашей».
И сидит она в своей кассе,
А у ней внучок в первом классе.
А касса щелкает, касса щелкает,
Не копеечкам – жизни счет!
И трясет она белой челкою,
А касса щелк, щелк, щелк...
Ах, веселый разговор!
1964
Еще раз о черте
Я считал слонов и в нечет и в чет,
И все-таки я не уснул,
И тут явился ко мне мой черт,
И уселся верхом на стул.
И сказал мой черт: – Ну, как, старина,
Ну, как же мы порешим?
Подпишем союз, и айда в стремена,
И еще чуток погрешим!
И ты можешь лгать, и можешь блудить,
И друзей предавать гуртом!
А то, что придется потом платить,
Так ведь это ж, пойми, потом!
Аллилуйя, аллилуйя,
Аллилуйя, – потом!
Но зато ты узнаешь, как сладок грех
Этой горькой порой седин.
И что счастье не в том, что один за всех,
А в том, что все – как один!
И ты поймешь, что нет над тобой суда,
Нет проклятия прошлых лет,
Когда вместе со всеми ты скажешь – да!
И вместе со всеми – нет!
И ты будешь волков на земле плодить,
И учить их вилять хвостом!
А то, что придется потом платить,
Так ведь это ж, пойми, – потом!
Аллилуйя, аллилуйя,
Аллилуйя, – потом!
И что душа? – Прошлогодний снег!
А глядишь – пронесет и так!
В наш атомный век, в наш каменный век,
На совесть цена пятак!
И кому оно нужно, это добро,
Если всем дорога – в золу...
Так давай же, бери, старина, перо
И вот здесь распишись, в углу!
Тут черт потрогал мизинцем бровь...
И придвинул ко мне флакон...
И я спросил его: – Это кровь?
– Чернила, – ответил он...
Аллилуя, аллилуя
– Чернила, – ответил он.
1969
Предостережение
Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не ходить вам в камергерах, евреи!
Не горюйте вы зазря, не стенайте, –
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.
А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,
И ходить вам без шнурков на ботинках,
И не делать по субботам лехаим,
А таскаться на допрос с вертухаем.
Если ж будешь торговать ты елеем,
Если станешь ты полезным евреем,
Называться разрешат Россинантом
И украсят лапсердак аксельбантом.
Но и ставши в ремесле этом первым,
Все равно тебе не быть камергером
И не выйти на елее в Орфеи...
Так не шейте ж вы ливреи, евреи!
1964
О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира
У жене моей спросите, у Даши,
У сестре ее спросите, у Клавки,
Ну, ни капельки я не был поддавши,
Разве только что – маленько – с поправки!
Я культурно проводил воскресенье,
Я помылся и попарился в баньке,
А к обеду, как сошлась моя семья,
Начались у нас подначки да байки!
Только принял я грамм сто, для почина
(Ну, не более, чем сто, чтоб я помер!),
Вижу – к дому подъезжает машина,
И гляжу – на ней обкомовский номер!
Ну, я на крылечко – мол, что за гость,
Кого привезли, не чеха ли?!
А там – порученец, чернильный гвоздь,
«Сидай, – говорит, – поехали!»
Ну, ежели зовут меня,
То – майна-вира!
В ДК идет заутреня
В защиту мира!
И Первый там, и прочие – из области.
Ну, сажусь я порученцу на ноги,
Он – листок мне,
Я и тут не перечу.
«Ознакомься, – говорит, – по дороге
Со своею выдающейся речью!»
Ладно – мыслю – набивай себе цену,
Я ж в зачтениях мастак, слава Богу!
Приезжаем, прохожу я на сцену,
И сажусь со всей культурностью сбоку.
Вот моргает мне, гляжу, председатель:
Мол, скажи свое рабочее слово!
Выхожу я,
И не дробно, как дятел,
А неспешно говорю и сурово:
«Израильская, – говорю, – военщина
Известна всему свету!
Как мать, – говорю, – и как женщина
Требую их к ответу!
Который год я вдовая,
Все счастье – мимо,
Но я стоять готовая
За дело мира!
Как мать вам заявляю и как женщина!..»
Тут отвисла у меня, прямо, челюсть,
Ведь бывают же такие промашки! –
Этот сучий сын, пижон-порученец
Перепутал в суматохе бумажки!
И не знаю – продолжать или кончить,
В зале, вроде, ни смешочков, ни вою...
Первый тоже, вижу, рожи не корчит,
А кивает мне своей головою!
Ну, и дал я тут галопом – по фразам,
(Слава Богу, завсегда все и то же!)
А как кончил –
Все захлопали разом,
Первый тоже – лично – сдвинул ладоши.
Опосля зазвал в свою вотчину
И сказал при всем окружении:
«Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему!
Очень верно осветил положение!»...
Вот такая история!
1968 – 1970
* * *
Говорят, пошло с Калиты,
А уж дале – из рода в род.
То ли я сопру, то ли ты,
Но один, как часы, сопрет!
То ли ты сопрешь, то ли я,
То ли оба мы на щите...
С Калиты идет колея:
Все воры – и все в нищете!
И псари воры, и князья,
Не за корысть воры, за злость!
Без присмотра на миг нельзя
Ни корону бросать, ни гвоздь!..
Уж такие мы удались,
Хоть всю жизнь живем на гроши...
А который спер – тот делись,
Тут как тут стоят кореши!..
И под скучный скулеж дележа
У подъездов, дверей и оград
Вдоль по всей Руси – сторожа.
Всё сидят сторожа – сторожат!
Вслушиваясь в магнитофонные записи Галича...
* * *
Война! У Слуцкого есть такие стихи:
...А война была четыре года –
Долгая была война...
Да, долгая была война! Со многими людьми довелось мне встретиться за эти четыре года – с самыми разными, с самыми удивительными. И вот что уже после не раз приходилось вспоминать и о чем приходилось размышлять. Вы, наверное, не раз слышали такое уже ставшее почти банальным классическое выражение «я бы пошел с ним в разведку» или «я бы не пошел с ним в разведку». И как много мужественных людей, которых я знал на войне и с которыми, казалось бы, можно пойти в разведку не задумываясь, – как много этих прекрасных мужественных людей оказались жалкими трусами в гражданской жизни.
И когда их друзей на профсоюзных, на партийных собраниях топтали ногами, исключали из партии, выгоняли с работы, шельмовали, эти самые, ходившие с ними в разведку, трусливо и жалко молчали. Да, есть люди, с которыми можно идти в разведку, но нельзя идти на профсоюзное собрание.
* * *
Ровно год тому назад в этот памятный майский день – день смерти Бориса Леонидовича Пастернака – мне довелось в последний раз, потому что вскоре я навсегда покинул Советский Союз, быть на его могиле ...
А потом, вечером, по приглашению сыновей Бориса Леонидовича, несколько человек пришли в дом Бориса Леонидовича Пастернака. Были сумерки, золотые майские сумерки, свет еще не зажигали. Мы стояли в этих комнатах, в которых всё еще царил дух Бориса Леонидовича, всё еще казалось, что вот он где-то сейчас ходит, думает, бормочет свои стихи... Я стоял в комнате, которая изображена на фотографии, которую мне подарил Корней Иванович Чуковский. Я написал песню «Памяти Пастернака», и первый, которому я прочел ее, был Корней Иванович Чуковский. Когда я прочем ему это стихотворение, он сказал: «Ну вот, теперь я вам тогда подарю одну фотографию, она пока еще почти никому не известна». И он принес мне фотографию. На этой фотографии изображен улыбающийся Борис Леонидович с бокалом вина в руке, и к нему склонился Корней Иванович Чуковский и чокается с ним этим бокалом ... Чуковский мне сказал: «Это примечательная фотография – эта фотография снята в тот день, когда было сообщено о том, что Борис Леонидович получил Нобелевскую премию. И вот я пришел его поздравить, а он смеется, потому что я ему, который всю свою жизнь ходил в каком-то таком странном парусиновом рабочем костюме, я ему рассказывал о том, что ему теперь придется шить фрак, потому что Нобелевскую премию надо получать во фраке, когда представляешься королю».
И вот в эту фотографию, в эту сцену через десять минут войдет Федин и скажет, что у него на даче сидит Поликарпов и что они просят Бориса Леонидовича туда прийти. И Поликарпов сообщит ему о том, что советское правительство предлагает ему отказаться от Нобелевской премии. Но это случится через 10 минут ...
И вы знаете, всякий раз, когда я смотрю на эту фотографию, я вспоминаю другое, тоже связанное с именем великого поэта. Все, кто помнят воспоминания друзей и знакомых Пушкина, помнят, вероятно, что в один из последних дней его жизни, после уже дуэли, была такая минута, было такое мгновение, когда доктор Арендт сказал: «Ему лучше. Он, вероятно, выживет». Я помню, что и в детстве – да, собственно, и сейчас, – я закрываю книгу на этом месте. Я говорю себе: «Слава Богу, ему лучше».
И вот, когда смотрю на эту фотографию, у меня тоже всегда ощущение: а может быть, случится чудо – может быть, не войдет сюда через 10 минут функционер, бывший когда-то писателем, Федин, и не скажет, что приехал Поликарпов и что Борису Леонидовичу надо отказаться от Нобелевской премии.
.................
Зал дома ученых в новосибирском Академгородке. Это был, как я теперь понимаю, мой первый и последний открытый концерт, на который даже продавались билеты.
Я только что исполнил песню «Памяти Пастернака», и вот, после заключительных слов, случилось невероятное: зал, в котором в этот вечер находилось две с лишним тысячи человек, встал и целое мгновение стоял молча, прежде чем раздались первые аплодисменты.
Будь же благословенным это мгновение!