Литературная страница

ПАМЯТНИК
 

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою...

Сергей Есенин, «Черный человек»
 

В третью субботу марта весна, наконец, вступила в свои права, переполошив истосковавшихся по солнцу птиц, распахнув окна и воротники пальто у прохожих, наступив на хвосты котам и вымарав аквамарином небо. Из подворотен по-прежнему несло гнилью, ржавчиной и талым снегом, но к этому примешивался тот неповторимый аромат восторженной свежести, от которого нам каждый год хочется петь. Редкие нагромождения грязи и снега у обочин уже не пугали своим видом, а, напротив, вызывали сострадание даже у проходящих мимо молоденьких девушек, по лицам которых хулиганка-весна щедро рассыпала пригоршни веснушек.

Стоя на перекрестке и хмелея от пропитанного свежестью воздуха, Коле Крыльцову, как всякому нормальному человеку, хотелось запрокинуть голову и выкрикнуть во весь голос: «Э-ге-гей! Как же прекрасно жить!» И как всякий нормальный человек, он сдержался, несмотря на то, что проезжающие мимо машины, сигналя и посверкивая на солнце стеклами, казалось, подбадривали его, и даже всегда строгий светофор одобрительно подмигнул зеленым глазом. Николай уже собирался ступить на проезжую часть, как кто-то одернул его за рукав.

– Молодой человек, – раздался низкий шероховатый голос, и Крыльцов вынужден был обернуться. На него исподлобья смотрел сухощавый, невысокого роста, опрятно одетый старичок. Взгляд его был тяжел и пронизывал как недавние заморозки. – Молодой человек, вы не подскажете, как пройти на проспект Вернадского?

– Вам повезло, – облегченно осклабился Николай. На сердце вновь потеплело, и он сделал жест в сторону. – Вы уже почти пришли. Видите во...

Однако договорить до конца Крыльцов не смог. Его тело охватила непонятно откуда взявшаяся вязкость, слова комом застряли в горле, и Николай замер в позе, как если бы хотел протянуть невидимой продавщице пива зажатый между двумя пальцами червонец. Страх овладел им, Коля попробовал пошевелить одной рукой, другой, потом – ногами, но они не слушались. Крыльцов пытался идти вперед, прыгать, падать – ничего не выходило! Он словно окаменел. Кошмарнее всего было то, что он по-прежнему видел и слышал все, что происходило вокруг. От осознания собственного бессилия еще сильнее хотелось затопать ногами.

После нескольких безрезультатных попыток сдвинуться с места у Николая наконец мелькнула мысль, что все это всего лишь сон, и стоит лишь ущипнуть себя... Но как? Как это было сделать?! В отчаянии Крыльцов взвыл, и – о, чудо! – его вопль заставил шарахнуться в сторону прохожих. Голос казался каким-то чужим и далеким, словно доносился со дна колодца, но он был!

– Помогите! – завопил Коля, когда краем глаза заметил, как толпа ринулась на зеленый свет. – Гражданин! Вы не могли бы... Мужчина, послушайте... Черт!.. Девушка! Да, вы, в красном пальто! Мне нужна ваша помощь!.. Да постойте же!..

Как все-таки портит людей столица! Мало того, что она крадет уйму времени на дорогу и еще бóльшее количество денежных знаков на квартплату, лишает сна и отдыха в погоне за выгодой, она делает человека черствым и равнодушным к чужому горю. Максимум, чего добился своими мольбами Крыльцов, это оброненных в спешке, презрительных взглядов в свою сторону. Большинство даже не удосужилось сделать вид, что слышит его.

Перепробовано было все: просьбы, ругань, реклама, обещание денег. Однако ничто из этого не возымело действия – людской поток, не сбавляя скорости, продолжал нестись мимо словно бронепоезд. Лишь однажды у Коли вспыхнула искра надежды, когда он услышал, как маленький мальчик спросил: «Мама, зачем дядя так кричит?» Но уже в следующую секунду его оранжевая шапочка с резвящимся бубончиком скрылась за плащами и сумками.

Когда Николай совсем отчаялся и охрип, его окликнули:
– Болит у тебя что? Чего ты так разорался?
– Бабушка! Миленькая! – до слез обрадовался Коля. – Только не уходите, прошу вас! И... встаньте чуть правее, чтобы я мог вас видеть. Пожалуйста, помогите мне!
– Чем же тебе помочь, болезный? – елозя маленькими мышиными глазками, спросила грузная старуха, и ее красный нос нетерпеливо шмыгнул.
– Понимаете, – начал Николай робко, – я хотел перейти дорогу и вдруг... застыл. Видите? Не могу и с места сдвинуться. Да что там! Пальцем пошевелить не могу!
– Эк же тебя прихватило!.. Знаю, у самой бывает, – сочувственно произнесла бабка и, придвинувшись поближе, затараторила с частотой отбойного молотка. – Так иной раз спину скрутит, что и не разогнуться! Хоть белугой кричи! И дед мой тоже мучается... Вот мазью из кедровых шишек...
– Да нет же! Не ревматизм у меня! – не вытерпел Крыльцов. – Неужели вы не понимаете!
– Не кричи, – строго сказала старуха. – Будешь грубить – уйду.
– Подождите! Я не хотел... Тут старичок был, про дорогу меня спрашивал. Я ему объяснить хотел, как пройти, да вдруг замер. Прямо колдовство какое-то! А он теперь ушел, наверное... Так вот. Я говорить только могу и больше...
– Ну а я-то тут при чем? – недоверчиво сщурив глаза, перебила бабка.
– Сделайте... позовите кого-нибудь! Врача, милицию в конце концов!
– Да где ж я их тебе найду? По улицам бегать – уж не двадцать лет мне! А звонить денег стоит. Да и телефоны все поломаны нынче. Если б раньше тебя прищучило...
– Ну попросите кого-нибудь! – взмолился Николай. – Вы же видите, что со мной!

Шумно вздохнув, бабка наконец смягчилась. Она медленно повернулась на своих кривых ногах, окинула взглядом переполненный тротуар и вцепилась в двухметрового рябого детину так, как это умеют делать только бульдоги и пенсионеры.

– Милок, посмотри, – елейным голосом произнесла она, – тут пареньку что-то не здоровится. Радикулит у него как вроде...
– Чего надо-то? – пробасил тот, всем своим видом выражая готовность переломать Коле ребра.
– Я-то старая, не могу. А ты вон какой спортсмен. Встряхнул бы его, глядишь, и отпустило бы.
– Да без проблем, бабуся, – только и сказал атлет, перехватывая Колю своими огромными клешнями поперек талии.

Прошло несколько томительных секунд ожидания, за которые Крыльцов успел затаить дыхание, проводить взглядом прихрамывающий и дребезжащий стеклами трамвай, выдохнуть и разочароваться в силе новоявленного геркулеса. Какое-то время до его слуха еще доносилось сдавленное пыхтение и скрежет обуви об асфальт.
Наконец красная, как тарелка борща, физиономия вынырнула справа от него и рявкнулa прямо в ухо:

– Мужик, ты что, цемента объелся?

В следующее мгновение рябой ловко ухватился за приподнятую руку Николая и, взревев как раненный носорог, налег всем телом на этот естественный рычаг. И тут Колин корпус начал крениться. Сначала медленно, едва заметно, потом все быстрее и быстрее, пока наконец что-то громко не ухнуло, и... Коля понял, что упал на землю.
 

Его окаменевшая фигура лежала на боку, верхней частью торса угодив в клумбу. Свежепосаженные петунии, фиалки и лютики с щенячьим восторгом ластились к нему, и, подгоняемые порывами ветра, старались лизнуть лепестками лицо.

Посреди продолговатой, тускло освещенной неоновыми лампами комнаты, куда полчаса назад ввезли на тачке Николая, стояла массивная металлическая кровать, больше походившая на верстак. Возле окна расположился ореховый стол, напротив него – шкаф с какими-то медицинскими колбами и склянками, а левее мрачновато темнела дверь. Что находилось с другой стороны, Коле видно не было.

С момента падения его состояние ухудшилось: говорить и дышать стало труднее, а мир заметно поблек и утратил прежнюю привлекательность. Сознание лихорадило, мысли роились, и Коля лишь смутно помнил, как попал сюда, что отвечал на вопросы пухленькой медсестры, и сколько времени прошло после его превращения в живое изваяние. Поэтому неудивительно, что он не сразу заметил появление взлохмаченного человека в толстых роговых очках и белом халате.

Доктор небрежно осмотрел Николая, постучал концом шариковой ручки по затвердевшему плечу, вызвав глухой, камерный звук, и углубился в бумаги.

– Так-с... Крыльцов... гм-м... года рождения. Холост, угу... Корь, скарлатина... нда-а... плоскостоп... о-о!.. – мычал он, откровенно удивляясь каждой прочитанной в акте новости.

В продолжении этой сцены Коля лежал (а что ему еще оставалось делать!) и молча буравил отсутствующим взглядом стену.

– Скажите, любезный, у вас в роду не болели столбняком? – встрепенулся вдруг осененный какой-то догадкой врач, но получив отрицательный ответ, вздохнул и уронил кипу бумаг на стол. – Что ж, пока ничего определенного по вашему случаю сказать нельзя, – необходимо дождаться результатов анализов. А пока рекомендую вам отдохнуть. Вы переутомились, а сон – лучшее лекарство. Полный покой опять же...

Последние слова доктор произнес, разломив оказавшуюся, как по волшебству, в руках ампулу, и быстрым движением вылил ее содержимое в рот Николаю. После чего пожелал спокойной ночи, щелкнул выключателем и вышел, оставив Крыльцова засыпать на железном катафалке.


Очнулся Коля от чьего-то пристального взгляда. Ему даже почудилось, что он вздрогнул, задев ногой какой-то ящик. Раздражителем оказался не кто иной, как вождь мирового пролетариата: его орлиный профиль выглядел особенно суровым в лучах утреннего солнца и мгновенно напомнил Крыльцову школьную пору, когда Коля всякий раз краснел, чувствуя на себе молчаливый укор вождя за невыученные уроки. Однако на этот раз лучший друг детей говорил вслух, но говорил довольно странные вещи, совершенно при этом не картавя:

– ...встретишь иной раз, все вроде подходит: и осанка, и одет подобающе. А присмотришься – изъян обнаружишь или пуговицу незастегнутую. И тогда все насмарку. А бывает, все прекрасно да только, сколько ни старайся, – не застывает человек! Хоть ты тресни! Вот это по-настоящему обидно. А тебя я сразу выделил. Целый час за тобой следом шел, веришь ли? Все присматривался, подходишь ли, не сутул ли. На руки твои все смотрел. Знаешь, какие у него руки были!..

И тут Николай понял, что говорит с ним вовсе не бронзовый бюст, а некто другой, находящийся у его изголовья, и потому невидимый. Голос с налетом наждачной бумаги показался ему знакомым, и пока он вспоминал, где мог его слышать, мнимый чревовещатель Ильича оказался в поле зрения.

Это был тот самый старичок с проспекта Вернадского, одетый теперь не в строгий костюм, а в фартук поверх махрового свитера, и ловко хозяйничавший в своей мастерской, где Николай необъяснимым образом оказался. Пораженный страшной догадкой, что это сговор, и в нем наверняка замешан вчерашний доктор, Крыльцов вскрикнул. Вернее, попытался. На самом же деле из его уст не донеслось ни звука. Колины подозрения превратились в уверенность, и душа его заметалась – забилась птицей в наглухо захлопнувшейся каменной клетке. Старичок же тем временем, не обращая на него внимания, продолжал вести беседу с самим собой:

– Голова у тебя, правда, мелковата и шея уж больно тонка, но это – мелочи. Голова как раз самый заменяемый в нашем деле предмет, не так ли? – и он хитро усмехнулся. – Большинство ведь все равно ею не пользуется. А новая – уж поверь мне! – будет смотреться ничуть не хуже. Ведь кем ты был? Слесарем, в лучшем случае инженером, о котором прежде никто и не слыхивал. А теперь к тебе будут туристов водить!

Все новые волны ужасных предчувствий окатывали разум Крыльцова. Агонизируя, он тщился понять, зачем этому мерзкому, глумливому старикашке понадобилось превращать его в каменную глыбу.

– Что есть искусство? Кому оно нужно? – вопрошал доморощенный Аристотель. – Кому как не людям. В таком случае будьте добры предоставить материал. И не какой-нибудь, а самый что ни на есть человеческий. Ведь лучших своих художников и творцов люди не стесняются приносить в жертву золотому тельцу Мельпомены и Эвтерпы. Так почему бы не использовать и менее талантливых своих представителей?

Сказав это, старик впервые с момента первой встречи посмотрел Крыльцову прямо в глаза. Николай был готов поклясться, что из старческого взора сквозило сожалением, когда тот произнес:

– И отчего я каждый раз с вами разговариваю? Оправдания себе, что ли, ищу? Ведь лежит – камень камнем, а мне все чудится, что живой...

Но это была лишь секундная слабость. Морщины на его лице тут же разгладились, взгляд вновь обрел холодную твердость. Скульптор отвернулся, что-то щелкнуло, и до Коли донеслось восторженное визжание пилорамы.

Прошел уже наверное месяц с того дня, когда отзвучали торжественные речи, отшумели жидкие аплодисменты, когда красные ленточки были перерезаны, а пышные венки – возложены; когда жизнь вернулась в свое привычное русло, и люди уже не вскидывали головы всякий раз проходя мимо нового памятника. Он стал для них такой же обыденностью, как автомобильные заторы на МКАД или фонтаны в парке Победы.

Но если бы какой-нибудь энтузиаст взобрался на монумент и заглянул бы ему за шиворот, то к удивлению своему бы обнаружил, что на ярлыке пальто великого русского поэта Сергея Есенина ясно видна знакомая с детства надпись: «Фабрика «Большевичка».

Я. Костерский