На концерте Виктора Шендеровича

История в хлеборезке

После «Табакерки», после института, в 80-м году я пошел в советскую армию. Ну, собственно, что значит пошел, кто меня спрашивал? – Взяли. Был это Забайкальский военный округ, Брежневская образцовая дивизия, где служил Брежнев в 35-м году. В 80-м пошел я. С обороноспособностью в это время было уже покончено, я демобилизовался – он умер. Да, для тех, кто понимает, сейчас должен быть мужской стон зависти: я после госпиталя вторую половину службы служил хлеборезом. Полк образцовый, как какое начальство – так к нам.

Однажды в полк прилетел с проверкой из Москвы некий генерал-лейтенант, будущий замминистра обороны. Генерал проверял работу тыловой службы, и к его появлению на наших столах расстелились скатерти-самобранки. Солдаты, пуча глаза, глядели на плотный, наваристый борщ, на инжирины, плававшие в компоте среди щедрых горстей изюма…

Это был день еды по Уставу – первый и последний за время моей службы!

В этот исторический день генерал размашистым шагом шел к моей хлеборезке, держа на вытянутых руках чашку с горсткой мяса («чашкой» в армии почему-то зовется миска). За московским гостем по проходу бежали: комдив, цветом лица, телосложением и интеллектом заслуживший в родной дивизии прозвище Кирпич, несколько «полканов», пара майоров неизвестного мне происхождения – и прапорщик Кротович.

Кинематографически этот проход выглядел чрезвычайно эффектно, потому что московский генерал имел рост кавалергардский, и семенившие за ним офицеры едва доходили высокому начальству до погона, не говоря уже о Кирпиче. Единственным, кто мог бы тягаться с генералом длиной, был Кротович, но в присутствии старших по званию прапор автоматически съеживался в мошку.

Вся эта депутация влетела ко мне в хлеборезку, и, приставив ладонь к пилотке, я прокричал подобающие случаю слова. Генерал среагировал на приветствие не сильнее, чем танк на стрекот кузнечика. Он прошагал к весам и, водрузив на них чашку с мясом, уставился на стрелку. Стрелка улетела к килограммовой отметке. «Пустую чашку!» – приказал генерал, и я, козырнув, шагнул к дверям, чтобы выполнить приказ, но перед моим носом, стукнувшись боками, в проем проскочили два майора.

Мне скоро было на дембель, а им еще служить и служить...

Через несколько секунд майоры вернулись, держа искомое четырьмя руками. В четырех майорских глазах светился нечеловеческий энтузиазм. За их спинами виднелось перекошенное лицо курсанта, который только что собирался из этой чашки поесть.

Чашка была поставлена на противовес, но стрелка все равно зашкаливала на двести лишних грамм.

– А-а, – понял наконец генерал. – Так это ж с бульоном... Ну-ка, – сказал он, — посмотрим, сколько там чистого мяса!

И перелил бульон из правой чашки – в левую, в противовес!

Теперь вместо лишних двухсот граммов – двухсот стало недоставать! Генеральский затылок начал принимать цвет знамени полка. Не веря своим глазам, я глянул на шеренгу товарищей офицеров. Все они смотрели на багровеющий генеральский затылок, и видели сквозь свою отправку в Афган... В хлеборезке царил полный ступор, и я понял: час моего Тулона – настал!

Я шагнул вперед и сказал:

– Разрешите, товарищ генерал?

Не рискуя ничего объяснять, я вылил за окошко коричневатый мясной навар и поставил чашку на место. И весы показали наконец то, что от них и требовалось с самого начала.

Внимательно рассмотрев местонахождение стрелки, генерал-лейтенант обернулся, посмотрел на меня со своей генерал-лейтенантской высоты и задал вопрос, выдавший в нем стратегическую жилку.

– Армянин? – спросил меня будущий замминистра обороны страны.

– Никак нет, еврей, – ответил я.

– А-а, – сказал он и, не имея больше вопросов, на­гнулся и вышел из хлеборезки.

Опилки

Утомленное нервной реакцией прототипов, руководство НТВ довольно скоро призвало меня к сдержанности, напомнив, что «Куклы», в общем, передача-то юмористическая, – и предложило написать что-нибудь легкое, а именно: после «Пира во время чумы» и «Фауста» стилизовать какую-нибудь детскую сказку.

И чуть ли не само, на свою же голову, предложило «Винни-Пуха».

Через неделю я «Винни-Пуха» принес. Руководство об­радовалось мне, как родному, угостило чаем с печеньем – и минут пятнадцать мы беседовали на общегуманитарные темы. Руководство легко цитировало Розанова, Достоев­ского и Ницше, время от времени переходя на англий­ский. Я разомлел от интеллигентного общества.

Наконец руководство взяло сценарий и начало его читать. Прочитав же первую строчку, вдруг тоскливо и протяжно закричало, причем вовсе не по-английски:

– Блядь, бля-ядь!..

В комнату заглянула встревоженная секретарша. Я тоже забеспокоился и спросил, в чем дело. Оказалось, дело как раз в первой строчке – известной всей стране строчке из одноименного мультфильма: «В голове моей опилки – не беда!»

И конечно, в «Куклах» ее должен был петь Самый-Самый Главный Персонаж,  – но скажите: разве можно было, фантазируя на темы «Винни-Пуха», обойтись без опилок в голове?

Я доел печенье и ретировался, проклиная Алана Милна, Бориса Заходера и всех, всех, всех...

Репутация

Дело было в Петербурге, в гостинице «Октябрьская». Некоторое количество газет и радиостанций захотели интервью, и я решил выболтаться с утра пораньше.

Нарезав утро по получасовые кусочки, ровно в половине одиннадцатого я встретил у лифта первую журналистку. Мы прошли ко мне в номер. Коридорная, сидевшая у лифта, проводила нас выразительным взглядом – впрочем, не могу сказать, что мы ее сильно удивили.

У коридорной всё было впереди.

Через полчаса мы с девушкой вышли из номера. Девушка села в лифт, а через минуту из лифта вышла другая – и мы пошли ко мне в номер! Коридорная часто задышала. Когда мы проходили мимо нее, смесь презрения и брезгливости уже кипела на маленьком огне и переплескивала через край, постукивая крышкой.

Еще через полчаса я проводил к лифту вторую девушку и вернулся в номер с юношей. Еще через полчаса на смену юноше в номер заходила дама бальзаковского возраста, причем с ней был фотограф...

Все эволюции несчастной коридорной описывать не берусь, но к пятой перемене блюд брезгливость и презрение на ее лице сменились наконец вполне объяснимым восхищением.

С тех пор в «Октябрьской» коридорные меня уважают.

Курточка

Весной 91-го я участвовал в рижском фестивале «Море смеха». Заключительный концерт проходил в Доме офицеров, в двух шагах от вокзала, что было мне очень кстати. Я договорился, чтобы выпустили на сцену пораньше, и, выступив, рванул на московский поезд.

В спешке оставив в гримерной комнате свою куртку.

Курточка была кожаная, дорогая сердцу и подходящая телу.

Из Москвы я дозвонился своему рижскому приятелю, и через какое-то время тот меня успокоил: куртка цела, вот телефон начальника Дома офицеров. Я не понял, зачем мне начальник Дома офицеров, но выяснилось: товарищ подполковник хочет сначала со мною поговорить.

Видимо, он решил удостовериться, что куртка моя, подумал я и с легким сердцем набрал номер. Но все оказалось гораздо серьезнее.

– Скажите, – спросил начальник рижского Дома офицеров, – это вы читали вчера «Письмо солдата»?

И я вдруг понял, что никогда не увижу своей курточки. Потому что «письмо» это со сцены действительно читал я...

– Это читал я, – признался я.

В трубке наступила удовлетворительная пауза. Потом вкрадчивый подполковничий голос спросил:

– Зачем же вы клевещете на Советскую армию?

Если бы не несчастный заложник – моя легкая, кожаная на подкладке курточка – товарищ подполковник был бы послан мною, самое близкое, в Забайкальский военный округ, на акклиматизацию. Но курточка была в руках у подполковника, а я, если вы еще не поняли, страшно корыстный человек.

– Это не клевета, – сказал я, стараясь сохранять достоинство, но не сжигать мосты.

– Как же не клевета? – поинтересовался товарищ подполковник.

– Это шутка, – сказал я самое глупое, что можно было сказать в этой ситуации. Но мой минус неожиданно помножился на минус в голове собеседника, и на том конце провода наступила тишина.

– Шутка? – переспросил наконец начальник Дома офицеров.

– Конечно, – боясь спугнуть свое счастье, сказал я.

– Точно шутка?

Информацию о том, что шутка – это заостренная разновидность правды, до товарища подполковника еще не довели.

– Ну, разумеется... – Тут я достал из головы довод убийственной силы. – Ведь это был вечер юмора!

Подполковник еще подумал и сказал:

– Тогда ладно.

И в тот же вечер вернул куртку моему рижскому приятелю.

Те же яйца, только в профиль...

Место действия: джип с наворотами.

Действующие лица, они же исполнители: поэт Игорь Иртеньев, бард Михаил Кочетков, ваш покорный слуга и некто Леша – хозяин джипа, здоровенный детинушка, работавший в ту пору администратором у известного эстрадного артиста.

Обстоятельства: едем вместе из посольства, где получали визы.

Теперь – собственно история.

У светофора хозяин джипа увидел уазик военной автоинспекции и сказал:

– Во! А у меня в армии смешной случай был...

И начал рассказывать смешной случай. Звучало это примерно так:

– Это уже перед дембелем было. Иду я старшим патруля, вижу – чурка какой-то в шинели. А у меня глаз наметанный, я сразу вижу: самовольщик. «Стой, ко мне!» – а он бежать. Ну, я за ним. А он, сука, маленький, но шустрый. Но я ж спортом занимался, у меня ж дыхалка... – я на принцип! Пять минут за ним бегал: он на станцию, я туда, он по путям – я за ним! И на запасных догнал! Он, сучонок, сдох через рельсы бегать. Догнал я его – и как дам по балде! Он с копыт – башкой об уголь (там склад был) – и лежит. Ну, я сел на рельсы, отдыхиваюсь, жду, пока ребята подойдут. И представляете – застудил яйца! Мне на дембель, а у меня вот такие вот стали, как у слона! А куда мне такие – мне ж на дембель! В медсанбате потом кололи какой-то гадостью – стали маленькие... Только чего-то совсем маленькие. А куда мне маленькие, мне ж на дембель...

И замолчал. А обещал смешной случай.

Он посидел еще, охваченный нежданным воспоминанием, а потом бросил через плечо Иртеньеву:

– Теперь ты смешное расскажи.

Игорь думал не больше трех секунд.

– А я, – сказал он, – как-то в армии иду в самоволку, а навстречу – патруль. А старшим патруля – здоровенный такой детина. «Стой, ко мне!» Ну, я бежать, а он за мной. Здоровый, гад – спортсмен, наверное... Где-то на пу­тях догнал – и как даст по башке! Я упал, ничего не помню... На гауптвахте сидел... А дембель этот (ребята потом рассказывали) яйца себе застудил. На рельсах сидел, идиот.

Игорь несколько секунд помолчал, очень довольный своим рассказом, а потом бросил:

– Шендерок, теперь давай ты смешное рассказывай! 

Ну, а мне при таком раскладе – что оставалось?

– А к нам, – говорю, – в медсанбат привозят как-то старшину – вот с такими яйцами! Мы начали ему колоть – они у него совсем маленькие стали. Фельдшер меня тогда спрашивает: мы чего ему колем? Я говорю: откуда мне знать, ты ж раствор даешь, мое дело шприц...

Хозяин джипа уже давно сидел, вцепившись в руль, и боялся повернуть голову.

А сзади сидел несчастный Миша Кочетков: снаряд сюжета неотвратимо летел к нему, и Кочетков, правилам композиции не чуждый, это понимал.

– Давай, Миш, – сказал я, – теперь ты смешное рассказывай.

– А я, – печально сказал Кочетков, – в прошлой жизни был яйцом. Обыкновенным мужским яйцом...

До новых встреч!

Виктор ШЕНДЕРОВИЧ,

фото О. Гриневой