Литературная страница

НОВЕЛЛЫ

ДОМ

Он счастлив каждый раз, когда удаётся побывать в родном доме. Вот и сейчас он идёт к нему – по улице Октябрьской Революции, мимо бывшего «Рыбтреста», мимо библиотеки им. Некрасова, весь перепачканный помадой, в обнимку с девушкой – по имени то ли Нэлла, то ли Нора, справа светится галантерейный магазин «Свет шахтёра», они пересекают скверик Победы и, не задерживаясь в нём ни на секунду, попадают на улицу Владимирскую, проходят мимо двухэтажного дома из красного кирпича, где жил покойный Вовка Лелюк, потом мимо домика старухи Спивачихи (хорошо, что её любопытный нос не высовывается сейчас из окна – наверное, уже спит!), мимо особняка Кольки Попова, его бывшего приятеля, а ныне депутата неизвестно какой власти... А вот и четвёртый дом – с покосившимися окнами, с неровными оранжевыми стенами, на которые ещё не успел лечь серый цементный набрызг...

Он радостно толкает калитку – как старого друга, которого вдруг узнал, – они входят во двор, приятно щемит сердце... Она целует его, а он никак не может вспомнить её лицо. Дом улыбается во сне, смежив ставни...

Едва касаясь, она подталкивает его к двери, за которой они сейчас останутся одни, а он не торопится, предвкушая и сладостно оттягивая радостные минуты... И вот он в доме. На стене в коридоре висит его старый велосипед, из крана капает вода...

Появляется взволнованный отец: «Откуда кровь? Тебя избили? Опять, как сорок лет назад?..». Из-за спины отца – зелёные глаза матери с укоризной: «Это не кровь. Это помада...». Ему стыдно, он вскакивает, отбегает к окну. Долго пялится на светящуюся вывеску «EDEKA», что на углу Ritterstrasse, потом опять тихонечко ложится, стараясь не потревожить мерно посапывающую, натрудившуюся за день жену. Зарываясь в подушку, пытается уснуть... И так счастлив он каждый раз, когда удаётся побывать в родном доме!

Продавец арбузов

Где-то... Там... Тири-тари-там!.. Звяк! Пожилой продавец арбузов с переспевшим астраханским брюхом в зелёную полоску синкопированно толкает под гору деревянную двухколёсную тачку с товаром. Тачка поскрипывает, арбузы потрескивают, колёса повизгивают, толстяк посвистывает. Тири-тарим, тири-тари-тарим, тири-тари-там!.. Звяк! Вторая половинка живота продавца покоится на тачке, первая – зависла, трясясь в воздухе, между второй своей половинкой и продавцом. Тири-тарим-там... С лысины стекают струйки пота... Тири-тари-ррраз! – раскололся, свалившись с тачки, один арбуз. Тири-тари-три! – тряхнул стариной ещё один. Красная мякоть бархатного субтона обволакивает чёрные косточки вечера. И нет продавца. А только медные осы, слетевшиеся на долгожданный пир, хрипло зудят над сочащимся эхом раскалывающихся септ-аккордов...

В памяти – первая гастроль: Астрахань, немецкий саксофон «Weltklang» за 500 р., шестиместный номер в Доме колхозника, мухи, арбузы до отвала, первый аншлаг, портвейн «Три семёрки», джем-сейшн в ленинской комнате, печень жареная с картофелем отварным за 34 коп., фигуристка Жанна с железной фиксой, смурная мечта свалить на Запад, казавшаяся неосуществимой, сгорбленный врач-венеролог, заплёванный Астраханский порт…

И вот – канун Рождества, Нюрнберг. Аудитория замерла. Саксофон перестаёт повизгивать и сбивается на пронзительный шёпот... Это – «Продавец арбузов» Х. Хенкока. Саксофонист окидывает блаженным взглядом восхищённую публику и снова смежает веки. И видит уже не продавца арбузов, а одинокого продрогшего волка с человечьим обличьем, в солдатской шапке-ушанке, нахлобученной на уши. Русский волк – на фоне немецкого пейзажа... Волк воет на луну.  Па-ду-а-у-а! Па-да-ду-а-у-а-у, а-у-у-у-у! Луна – в виде серпа и молота. Она зависла над лубочным ландшафтом, несмело озаряя готические крыши... У-а-у-у-у!.. «...повсюду доходит их свет...». У-а-у-у-у!.. «...хорошая родина есть у ребят, и лучше той родины – повсюду... Доходит... Свет»...

Трёхлетний мальчик у мамы на руках вдруг заходится плачем: «Mutti, ich will heim!». Старичок из первого ряда оборачивается. Дама слева громко шикает. Мать прижимает малыша к себе, что-то шепчет, малыш замолкает. Парень в очках покачивается в такт музыке. И, наконец, последняя фраза... Публика взрывается аплодисментами. Аплодируют стоя. Саксофонист кланяется, смущённо улыбаясь и бережно придерживая инструмент. И вдруг! Резкий удар сбоку опрокидывает его навзничь. Саксофон добавляет – мундштуком по зубам! Рядом с цветастой урной распластался налетевший на него велосипедист, переднее колесо велосипеда продолжает вращаться. Футляр опрокинут, монеты раскатились по тротуару. Звяк! Звяк! Звяк! Музыкант начинает собирать мелочь, выковыривая её из-под ног слушателей. Публика пятится. Из овощной лавки неожиданно вываливается чернявый турок, поднимает над головой четвертушку арбуза, обёрнутую целлофаном, и орёт в толпу: «Angebot, Angebot! Ein Euro!».

Курносый велосипедист поднимается с тротуара, потирает ушибленное колено, затравленно смотрит на продавца, подбирает со снега липкий ошмёток зелёной кожуры с остатками красной мякоти, зашвыривает его куда подальше и тихо бормочет: «Scheisse, бля! В такой гололёд – и поскользнуться на арбузной корке! Scheisse, бля!..».

К вопросам языкознания

Он не понимал по-русски, зато немного говорил по-немецки. Она – наоборот: почти ничего не понимала по-немецки, зато немного говорила по-русски. Так они и беседовали. Его звали Мартин Шарренбах, её – Светлана Лучкова. Он был местным немцем, она – новоиспеченная аусзидлерша. Он был намного старше её. На целых четыре месяца. Они познакомились в песочнице на шпильплаце возле беккерайки. Она первая подошла к нему. А он первый сказал: «Spiel mit!». Она опустила глаза. Потом он любовался, как она сопя набирала лопаткой песочек в его ведёрко. После каждой лопатки она спрашивала: «Ещё?», а он кивал ей в ответ. Он познакомил её со своим плюшевым слонёнком Тилем. Она вздохнула и вспомнила своих кукол, которые остались дома в Темир-Тау. Потом он пригласил её на качели. Они качались на качелях, а она вдруг стала рассказывать, как летела в самолёте у мамы на руках. У него тоже был самолёт и целый парк автомобилей. В деревянном ящике под кроватью он держал белый «Мерседес», чёрный «Кадиллак» и даже одну пожарную машину, жаль только, без прицепа и с откушенным колесом. Она пригласила его полетать в самолёте. Они встали с качелей, взялись за руки и, хохоча, стали подпрыгивать, изо всех сил отталкиваясь от земли. Они говорили на разных языках, но понимали друг друга с полуслова.

Их дедушки наблюдали за ними. Они стояли чуть поодаль и тоже беседовали. И хотя разговаривали они на одном языке (на немецком!), дедушка Мартина Шарренбаха никак не мог понять, зачем Светкин дед приехал в Германию и ютится сейчас в общежитии – в одной комнате с дочкой, зятем и маленькой внучкой, если у него был такой дом в Казахстане, и зачем он собирается искать здесь «любую работу», если занимал там такую должность. А Светкин дед никак не может понять, что ж тут непонятного?! Никак не могут понять друг друга дедушки. Да что со стариков возьмёшь?!

Ужин на одного

Обычно они ужинали вместе...

Уже давно наступил вечер, а ее всё не было.

Где она?! С кем?! С утра поехала искать работу в Бад Мюнстер.

…Он взял из холодильника кусок колбасы и съел са­мо­отверженно, без остатка. А может, она нашла работу и уже мо­ет посуду в каком-нибудь ресторанчике?! А если не нашла? Он не знал, что и думать. У него всегда, когда нервничал, разгорался вол­чий аппетит. Расправившись с колбасой, принялся за кусок сы­ра и как-то незаметно тоже умял подчистую. Закусил грушевым ва­реньем и – ни с того, ни с сего – впился зубами в рыбное филе. Ока­за­лось – редкая гадость! Пока отплёвывался, как-то забыл о ней. Нерв­но вздрагивая, запил сырым яйцом без соли. Без неё он не знал ничего. Даже – где у них лежит соль. Снова вспомнил о ней. У не­го была хорошая новость. Через месяц его возьмут на почту раз­носить газеты! И он сможет, наконец, купить ей кожаное паль­то, которое она давно присмотрела в лавке напротив! Обычно они ужинали вместе...

Аппетит крепчал. Тяжело вздыхая, он выпил ещё одно яйцо и умял три холодные сосиски. Она вернётся! Обя­за­тельно вернётся! Просто поезд задерживается. Или встретила приятельницу и стоит – треплется. Он оприходовал баночку паш­те­та с молочной булкой... Она может часами вот так трепаться – ни о чём... Он вздрогнул и поперхнулся. Кто-то насмешливо смо­т­рел ему в спину. Он оглянулся. Никого. Опять показалось... Он при­нялся за яблочный пирог. Взгляд упал на часы. Он проглотил кусок пирога и побежал – мимо людей, мимо витрин, мимо огром­но­го витража с рекламой «Мальборо»... Проскользнув мимо оче­ре­ди в кассу, вышел прочь. Было уже поздно, и огромный супер­мар­кет должен был вот-вот закрыться.

Серебряная свадьба

(сказка для женщин)

Двадцать пять лет совместной жизни сделали с ней своё чёрное дело. Она стала превращаться в никому не нужную старуху, и от вкуса к жизни у неё осталась только жадность к деньгам и тяга к еде.

А он – …!

Он совсем зачах и умирал прямо на глазах. И она поняла, что дни его сочтены, и что он – её прошлое, и пора подумать о будущем. И снова накупила косметики, и снова стала часами вертеться перед зеркалом, примеряя забытые наряды, накручивая бигуди, и – расцвела!

...И, глядя на неё, он ожил, и вышел прогуляться к Рейну, чтобы торжественно разбить бутылку своей микстуры о бронзовую башку барона Людвига-Франца фон Кайзергейма, основателя города Гофгаузена! А через неделю они сыграли свою серебряную свадьбу. Правда, с небольшим опозданием, но недостатка в гостях и тостах не было. А ещё через двадцать пять лет они сыграли свадьбу золотую. Но отплясывать на ней, как на своей серебряной, уже постеснялись. Ведь как-никак – уже не дети!..

Отпуск в феврале

Этого отпуска они с женой ждали почти целый год: шесть дней на горнолыжном курорте в Швейцарии по баснословно низ­ким ценам! До отъезда оставалось два дня. Уже были оформлены от­пуска. И вдруг из телевизора на них обрушилось страшное из­вес­тие. Сход снежных лавин с Альпийских гор в Швейцарии унёс не­сколько десятков жизней. Людей эвакуировали на вертолётах. Прогноз предвещал развитие трагедии. Они стали срочно обзва­ни­вать всех, кто должен был ехать с ними. Он позвонил Шнайде­рам, Власовым и Фуксам, она – Пеннерам и Лучковым. Те – как сго­ворились! – заявили, что всё равно поедут, потому что база от­ды­ха – на севере, а сход лавин – на юге Швейцарии. Вразумить этих сумасшедших было невозможно. Следующие два дня при­нес­ли ещё восемнадцать жертв. Опасная зона расширялась на се­вер. И, тем не менее, их друзья поехали. А они остались на­блю­дать за развитием событий у телевизора. Вероятность катаст­ро­фы на севере возрастала. Их ненормальные друзья, ничего не по­до­зревая, катались на лыжах, а они шесть дней почти не выхо­ди­ли из дому. Шесть дней и ночей они просидели «у ящика», слушая свод­ки из района бедствия! Он сгорбился, осунулся, у неё начало дёр­гаться плечо. Друзья вернулись целые и невредимые – по­све­жев­шие и помолодевшие лет на пять. Отпуск был испорчен окон­ча­тельно...

Портрет

Мороз крепчал. Студент Костя Бубликов, твёрдо решивший издать сборник стихов на личные средства, тащил в ломбард последнюю вещь, под которую можно было получить какие-то деньги. Это был серебряный подсвечник, доставшийся ему в наследство от тётки. Кроме подсвечника в потрёпанный рюкзачишко были втиснуты две бутылки красного вина, пачка рукописей и зубная щётка. Прямо из ломбарда Костя намыливался к одной из поклонниц своего таланта – на чашечку кофе со всеми вытекающими из этой чашечки последствиями. Он уже вышел на пятачок, кишащий уличными музыкантами, карманными ворами и нищими. До ломбарда оставалось совсем немного, и тут Костя увидел своего друга – художника Тимоху Чупрова, зарабатывающего рисованием портретов на свежем воздухе. Бородатый Тимоха уже установил мольберт, развесил образцы, а сам в ожидании клиентов стоял чуть поодаль, подпирая спиной бетонную колонну у входа в пассаж. Костя ценил Тимоху за талант и обязательность. А Тимохе нравились Костины стихи. Желающих портретироваться не было, и друзья трепались уже больше часа. Вскоре Костя почувствовал, что элементарно замёрз, и решил сбегать за горячим кофе. А чтобы не таскаться с рюкзаком, поставил его рядом со злополучной колонной и попросил закалённого Тимоху присмотреть. Тот сказал, что всё будет о’кэй.

Пока Костя стоял в очереди за кофе, к Тимохе подвалил какой-то отвратительный тип с пупырчатым носом и фиолетовыми волосами. Пупырчатый попросил нарисовать его без пупырышков, и чтобы цвет волос был нормальным, и чтоб огромную бородавку на ухе не было видать, и отпускал художнику всего лишь полчаса. Чтобы тип отцепился, Тимоха загадал тройную цену. Пупырчатый согласился. Тимоха приступил. Пупырчатый замер.

Как всегда в таких случаях, «свято место» у входа в пассаж тут же обросло зеваками. Публика, присутствовавшая при таинстве рождения картины, наблюдала за мастером. Пупырчатый застыл, как памятник на надгробье. Рюкзак по-прежнему стоял у колонны.

Закусочный автомат выдал Косте бумажный стаканчик горячего пойла и тот направился обратно, к пассажу. И тут вдохновенные ноздри поэта уловили нежнейший запах жареного мяса из соседней забегаловки. Ноги сами вынесли Костю на скользкие заплёванные ступеньки, потом – к раздаточному окошку, где он заказал порцию кебаба по полной программе – с маринованным луком, помидорами, капустным салатом и крохотными солёными огурчиками под белым соусом. О рюкзаке он и думать забыл. На Тимоху можно было положиться.

А в это время какая-то толстая тётка таращилась то на пупырчатого, то на мольберт. Она воровато оглянулась и отошла на шаг влево, заслонив бедром Костин рюкзак, что было мгновенно зафиксировано  боковым зрением художника. Тимоха попросил её отойти. Тётка, фыркнув, отошла, потом снова, как бы невзначай, отступила к Костиному рюкзаку. Тимоха, не выпуская из виду рюкзак, продолжал наносить мазок за мазком. Пупырчатый на мгновение ожил, чтобы смахнуть с носа сосульку.

...Костя уселся за крохотный столик и приступил к кебабу. Для полного счастья не хватало пары пива. Он вернулся к раздаточному окну и взял две бутылки. За рюкзак он был спокоен. Раз Тимоха пообещал, то костьми ляжет. Ровно через полчаса – проглотив при помощи пива нечеловеческую порцию кебаба – Костя вывалился из закусочной.

...У входа в пассаж толпились люди и раздавались истошные крики. Сердце в груди оборвалось и с шумом ринулось вниз. Костя рванулся к колонне. Рюкзак был цел. От сердца отлегло. Рядом с мольбертом стоял растерянный Тимоха, а на него орал, размахивая руками и брызгая слюной, какой-то хмырь с фиолетовой причёской. На портрете был изображён рюкзак.

г. Кобленц