Память
Забыть нельзя простить
Начало истории, которую я хочу рассказать, относится к далекому 1946 году – первому мирному году. Ленинград, только что переживший блокаду, с трудом приходил в себя, постепенно освобождаясь от руин. Вместе с жителями города в разборке развалин и восстанолении домов участвовали и пленные немцы, которых каждый день откуда-то пригоняли. Они построили в разных районах города много двух-трехэтажных домов. Эти дома оказались очень крепкими и даже сейчас, через 60 лет, не выглядят ветхими, видимо, потому, что строились немцами, характер которых не повзолял им строить плохо даже в стране, их победившей.
Я впервые увидел пленных немцев в центре города, в Ковеском переулке, где они восстанавливали католическую цервовь, разрушенную в 1942 году.
Мы, мальчишки военных лет, пережившие блокаду, часто прибегали посмотреть на пленных, по вине которых от голода и от обстрелов гибли наши близкие. Честно говоря, у нас, детей, особой ненависти к немцам не было, больше любопытства. Мы видели, как плохо они были одеты. У них были тонкие шинельки, порванные и зашитые кое-как. Правда, мы были одеты не лучше. Но у нас здесь был свой дом, где мы могли согреться, спрятаться от дождя или снежной бури. Немцам же негде было укрыться. Они прятались среди развалин, дрожа и кутаясь в свои промокшие шинели. Чтобы как-то прокормиться, пленные мастерили незатейливые деревянные игрушки, которые меняли на хлеб.
Со временем мы, ребятня, стали совсем близко подходить к пленным, с любопытством разглядывая их небритые, истощенные голодом и тяжелым трудом лица, и скоро даже стали различать их. У нас появились и «свои» немцы, дружески махавшие нам рукой. Мы приносили им кусочки хлеба, к которому еще сами не успели привыкнуть, да и не имели его вдоволь. Они с жадностью ели хлеб, держа его двумя руками чтобы не потерять ни крошки драгоценной еды. Иногда мы собирали окурки для них.
Взрослые, однако, нас не поддерживали в нашем желании накормить пленных. Они не могли забыть себя такими же голодными всего два-три года назад, добавляя при этом, что если бы все было наоборот, вряд ли немцы кормили русских пленных. Но никто нас не гонял, а иногда сердобольные горожане даже давали для немцев кое-какую одежонку.
Со временем мы узнали несколько немецких слов, таких как «данке» (спасибо), «раухен» (курить) и другие, сопровождаемые характерными знаками.
Особенно часто мы общались с немцем по имени Манфред. Он был старше других и казался нам, мальчишкам, стариком. Но ему, как я сейчас понимаю, было тогда 30-35 лет. Просто он был истощен больше других.
Однажды, в первых числах января 1947 года, Манфред подозвал нас. Мы подошли к нему, отдав еду, оставшуюся после нехитрой рождественской трапезы. Он взял, как и всегда, с благодарностью. И вдруг протянул моему другу спичечный коробок, что-то сказав при этом. Мы ничего не поняли.
Лишь дома, открыв коробок, мы увидели в нем оловянное колечко, на котором были выцарапаны какие-то слова, и кусочек бумажной полоски, видимо, оторванной от газеты, где на немецком языке были написаны какие-то слова и цифры. Тогда мы не поняли, что это были за знаки. Видимо, Манфред хотел нам что-то оставить на память, не надеясь выжить. Положив колечко и записку в коробок, он, вероятно, думал, что мы сохраним его как память о нем, а ведь больше у него ничего и не было.
Это была последняя встреча с Манфредом. На следующий день стройка опустела: либо немцев перевели на другие, более важные, объекты, либо их стали отпускать домой.
Я переехал в другой район Ленинграда, и мои отношения с другом прервались. Правда, мы иногда с ним перезванивались и поздравляли друг друга с праздниками.
Прошли годы. События тех лет не казались мне особенно важными, и я стал их забывать. Но вдруг звонок жены моего друга, прозвучавший в начале 2000 года, вернул меня в послевоенное детство. Женщина попросила приехать к ней, чтобы передать мне, как она сказала, тот самый спичечный коробок с колечком и запиской. Я знал, что мой друг детства недавно умер, но, к сожалению, не был на его похоронах, и звонок его жены был неожиданным.
Семья моего друга по-прежнему жила в той же коммунальной квартире, в которой я так часто бывал в детстве. По дороге к ним я задавал себе вопрос: как же они сохранили тот коробок? И тут вспомнил, что когда заходил к другу домой, то видел икону, висевшую в углу комнаты, и зажженную перед ней лампадку. Теперь-то понимаю, что семья моего друга была верующей. И вот почему его мать, люто ненавидевшая немцев из-за блокады, погибшего на фронте мужа, своей потерянной молодости, мысли, что она должна остаться на всю жизнь одной, все же не выбросила эту коробочку. Видимо, она понимала, что это все, что осталось от человека на этой земле! А от ее мужа ничего не осталось.
Я шел по давно забытому переулку, и что-то щемило мое сердце: то ли воспоминания детства, то ли память о друге, с которым не встречался более пятидесяти лет.
Меня встретила пожилая женщина и провела в свою комнату. Везде стояли фотографии умершего мужа, а в углу висела та же икона.
Женщина предложила чай. Я не отказался. Затем она достала тот самый коробок. Я с волнением открыл его и увидел маленькое оловянное колечко и изрядно выцветшую записку. Я раскрыл ее и только теперь смог прочитать написанное. Там был указан город – Нюрнберг, улица, номер дома и фамилия Манфреда – Вернер. Жена сказала, что перед смертью муж просил передать этот коробок мне, надеясь, видимо, что я когда-нибудь увижу «нашего» немца или его родных и верну заветное колечко как воспоминание о послевоенных годах.
И вот, в 2007 году судьба занесла меня в Германию, в тот самый город Нюрнберг. Надеясь отыскать родственников Манфреда или его самого, я взял с собой заветный спичечный коробок. По адресу, указанному в записке, нашел дом. Он оказался на окраине города. На двери не было номера квартиры, а только фамилия: Вернер. Я нажал звонок. Меня спросили, кто я. Ответил, что я из России и ищу Манфреда Вернера. Дверь открыли не сразу, видимо хозяева находились в некотором замешательстве.
Я поднялся на второй этаж, где меня встретила седая полноватая женщина средних лет. Из-за ее спины выглядывал молодой мужина. Я представился еще раз и вошел в небольшую квартирку, затем молча достал заветный коробок и открыл его. Женщина с недоумением взяла колечко и взглянула на записку. И она все поняла. У нее вдруг вырвалось по-немецки: «Майн фатер!» («Мой отец!»). Слезы появились на ее глазах. Она молча прижала колечко в губам, что-то шепча при этом.
Придя в себя, хозяйка сказала мне, что ее отец умер в 1975 году. Он часто рассказывал ей о русском плене, о том, что в Ленинграде ему помогли выжить два русских мальчика, и о том, что он оставил им свой адрес, думая, что кто-нибудь из них передаст это колечко его семье. И вот теперь, более чем через 60 лет, его послание дошло до адресата.
Женщина познакомила нас с его внуком, тоже Манфредом. Он был очень похож на своего деда. Хозяйка, скрывая волнение, выставила на стол все, что у нее было в холодильнике. Видимо, она хотела выполнить волю своего умершего отца: накормить своих спасителей.
Прожив большую жизнь, многое повидав и, видимо, став к старости сентиментальным, я с трудом удержался от слез.
Женщина с большим вниманием слушала мой рассказ о наших встречах с ее отцом в Ленинграде. Таким образом, замкнулся жизненный круг человека, начавшийся в далеком Ленинграде, в России, и закончившийся в Германии.
Что касается заголовка этого рассказа, то каждый читатель может поставить запятую там, где подскажет его совесть. Я же поставил запятую после слова «нельзя». Забыть нельзя, простить.
Семен Шмелькин,
г. Санкт-Петербург,
еженедельник «Мост», Израиль