Литературная страница
Пока эта публикация готовилась к печати, 27 мая Андрей Кучаев умер. Мы знали, что он тяжело болен и надеялись как-то поддержать его этой публикацией. Увы, не успели. Его считали своим учителем многие известные теперь писатели-сатирики, в т.ч. Виктор Шендерович, отрывок из книги которого «Изюм из булки» мы печатаем. Упоминаемый им рассказ «Мозговая косточка» мы нашли в нтернете, но он просто физически уже не поместился в этой публикации. Рассчитываем напечатать его на странице юмора в одном из ближайших номеров.
Семинаристы
Семинар сатиры и юмора на том Совещании вели трое: Андрей Яхонтов, Андрей Кучаев и Леонид Лиходеев. О Яхонтове, пожалуй, умолчу, а знакомство с Кучаевым и Лиходеевым – это счастливый лотерейный билет, вытащенный мною на легкую руку.
На кучаевский семинар я попал за четыре года до того, в 1984 году. Андрей Леонидович был для меня, прежде всего, автором рассказа «Мозговая косточка», от которого я помирал со смеху еще в незапамятном детстве: про дядю и племянничка Михрютку – может, помните? Знакомое имя материализовалось в крупного мрачноватого мужчину, похожего скорее на боксера-полутяжа, чем на юмориста.
Обучение Кучаев начал с нокаута, и все, кто вышли на этот ринг в статусе гениев (а кто не гений по молодости лет?), очень скоро начали расползаться по углам.
Условия тренировок были предельно жесткими: человек читал вслух – остальные слушали. Чаще всего слушали, увы, молча, хотя изначально произведение считалось юмористическим, и сопутствовать ему должен был смех...
Принято говорить, что «легкий жанр» – жанр самый трудный, и это, пожалуй, правда. Но почему? Я знаю ответ: потому что он самый честный! У поэта или новеллиста успех отделен от провала полутонами – глубиной дыхания, качеством зрительской тишины, длиной аплодисментов... А юморист обязан рассмешить! Здесь и сейчас. Не рассмешил – проиграл, и твое поражение безусловно. Как, впрочем, безусловна будет и твоя победа – ибо нельзя же, отхохотавшись, заявить: это не смешно.
Удач на нашем семинаре, за несколько лет, я вспомню не больше десятка. Замечательный рассказ Георгия Заколодяжного «Река», стилизации Феди Филиппова, стихи Сергея Сатина...
Успехи помню все; провалы были нормой. Автор заканчивал читку в тишине, а к концу обсуждения проклинал тот день и час, когда взял в пальцы ручку.
Последним говорил Кучаев.
Меня за семинарские годы он похвалил только пару раз, но некоторые его формулировки я запомнил как рецепты и тайно пользуюсь ими уже двадцать лет. Но главное, конечно, не рецепты: Кучаев помогал пишущему понять себя, осаживал самодовольных, жестко стыдил за потерю вкуса. Безжалостно лечил литературную местечковость, заставлял увидеть свой текст в большой координатной сетке. Работаете в жанре черного юмора? Отлично. Что читали Хармса? Роальд Даль, Борис Виан? В первый раз слышите? Поговорим, когда прочтете.
Андрей Леонидович уже много лет живет в Германии. В Москве появляется нечасто. Я по-прежнему прислушиваюсь к его оценкам – и испытываю пожизненную благодарность.
Виктор ШЕНДЕРОВИЧ,
«Изюм из булки»
ЛИШНИЙ ДЕНЬ
Все происходит сто лет назад. На берегах дивной Синопской бухты. Здесь когда-то русский адмирал потопил турецкий флот. Спустя много лет польский богач, сильно, кстати говоря, онемеченный, купил поместье для своей дочери. Покупка эта не была случайной: немецкие врачи обнаружили у девушки туберкулез. Баденвейлер, курорт в Германии, не помог, скорее наоборот, усугубил. (Как и в случае с Антон Палычем Чеховым). Вот тогда-то польский немец услыхал о чудо-курорте на берегах «Чермного моря». Приехал, посмотрел и купил большой участок. Разрешение получал в Петербурге у самого Государя. Решил построить здесь дом. Не дом – замок. Дворец.
Затеял строить новый хозяин дворец чисто в лечебных целях. Чтобы были в нем комнаты для врачей, сиделок, обслуги. Предусмотрены были процедурные и водолечебные. Рентгеновский кабинет и просторная кухня.
А также зимний сад с лечебной флорой и парк вокруг исключительно из хвойных, полезных легочникам, пород. Наподобие Юсуповского в Тессели, что у Байдарских ворот.
Или форосского, что чаеторговец К. насадил по соседству с Юсуповским парком – тужился купец переплюнуть вельможу. Но ни у того, ни у другого не было настоящей нужды – смертельно больной дочери, дни которой сочтены Богом и врачами.
Помочь могло только чудо. И такое чудо хотел совершить отец.
Дочь, казалось, уже простилась с жизнью. Безучастная ко всему, она слушала только печальную музыку мастеров этого дела, немцев, да читала стихи русских поэтов, тоже мастеров нагонять тоску. Русский язык дочь переняла от русской матери, которую унес туберкулез с десяток лет назад.
Перед самым началом строительства, когда не перестававший убиваться о судьбе дочери отец уже готов был принять проект очередного архитектора, дочь, дотоле никогда не вмешивавшаяся, неожиданно попросила выполнить одну ее просьбу. Так, пустяк, но дело шло об очередной переделке проекта, а время уже истекало, если судить по бледности в лице девушки, украшенном лишь пунцовыми розами лихорадки.
Во дворце-лечебнице должно быть ровно триста шестьдесят пять комнат. По числу дней в году. Девушка прочитала у одного русского поэта, что губительно однообразие. Повторение. Оно сродни смерти. Оно убивает. Разнообразие не развлечение. Новизна сулит жизнь.
На что вы, дни? Юдольный мир явленья
Свои не изменит.
Все – ведомы... И только повторенья
Грядущее сулит.
Больная хотела каждый новый рассвет встречать из нового окна. Просыпаться каждое утро в новой комнате. Она верила, что это ей поможет. Ее угнетало последнее время именно однообразие дней. Их похожесть. Это напоминало остановку. То есть смерть наступала уже при жизни.
Виноват не один Баратынский. Джульетта, так назвала дочь ее покойная русская матушка, с некоторых пор заметила, что самые прекрасные книги, самые приятные люди становятся невыносимыми при чрезмерно частом появлении тех и других перед взором души. Это не касалось, правда, музыки.
Не один поклонник был отвергнут Джульеттой из-за того, что каждый день был таким же, как накануне.
Надо сказать, что поклонники у безнадежно больной девушки не переводились. Богатство отца сделало ее завидной невестой. Догадывалась ли она о причинах особо горестных вздохов, исторгнутых из груди очередного претендента? Догадывалась. Но более ее угнетало однообразие. Манера вздыхать была убийственно однообразна.
Работы закипели. Трехэтажный дворец быстро обретал формы и скоро был подведен под крышу. Верхние комнаты еще доделывались, а нижние были уже обитаемы. Джульетта переехала сразу же, как только была приготовлена первая, угловая комната в первом этаже. Службы располагались в отдельном здании. Медицинский корпус тоже стоял особняком.
Восходы в Синопской бухте великолепны. Солнце затепливает сначала снеговые вершины гор на далеком горизонте. Их розовые сахарные зубцы парят в небе, как столпы, на которых покоится фронтон райских врат. Видеть эту картину может тот, кто живет окнами на север, в противоположную морю сторону.
Когда же солнце выставляет свой еще не разогретый край из-за темной по-ночному кромки горизонта, так что на солнце совсем не больно смотреть, алые блики вдруг протягиваются из далекого далёка до самых окон на южной стороне, – фасад дворца смотрит на море.
В первые же два дня Джульетта была очарована возможностью видеть две картины рассвета.
Потом она стала улавливать и новые оттенки восхода, появляющиеся с переменой точки наблюдения. С переходом все в новую и новую комнату. Из одной комнаты картину украшала на японский манер ветка кедра. Из другой – темно-зеленого с синим сукна – кипарис перечеркивает стрелой правое поле пейзажа.
В третьей – утес выплывал из утреннего тумана, а на нем, как на ладони, угадывалась старинная часовня...
Тем временем строительство было закончено, и все комнаты ждали свою госпожу. Каждая в свой срок.
Девушка ожила. Она ложилась после захода солнца, предвкушая новую картину восхода, словно каждое утро ей предстояло воскресать вместе с солнцем.
Среди врачей, которые следили за изменениями в состоянии Джульетты, нередки были замены и перестановки. Отец девушки ревностно контролировал их рвение и добросовестность, а заодно изредка приглашал совсем новых по рекомендациям своих сведущих друзей. Так появился молодой, но уже числившийся в светилах врач, грек по происхождению, Ганимедис по имени.
Этот врач, худой и быстро зарастающий черной щетиной, был единственным, кто никогда не улыбался, осматривая Джульетту. Может быть поэтому молодая девушка и влюбилась в него. С молодыми девушками это бывает. Особенно если они туберкулезницы. Особенно если они идут на поправку.
Джульетта поначалу думала, что молодой врач быстро наскучит ей, как это бывало прежде. Его характерная внешность, казалось бы, должна была скорее наскучить больной, чем это обычно бывало. Но выходило иначе.
Теперь девушка, ложась спать, предвкушала не только новую картину из окна, но и новую встречу с вечно небритым греком Ганимедисом.
Джульетта никогда бы не решилась еще раз вмешаться в дела отца и в особенности в его отношения с персоналом, поэтому она со страхом ожидала каждого утра, боясь, что подозрительный отец уволит новичка. Но опасения ее были напрасны – отец связывал улучшение в состоянии дочери как раз с назначением новым ее куратором молодого грека.
Теперь в девушке боролись каждый день два чувства: жажда обновления пейзажа за окном и еще более острое желание неизменности своей жизни, своего чувства к молодому греку. Необходимость видеть его на прежнем месте с его недовольным и небритым лицом становилась все более насущной. Перемены здесь она страшилась, как никогда и ничего. Исподволь она стала противиться и жажде обновления пейзажа за окном.
Шло время. Румянец девушки был уже не такой лихорадочный, а бледность слегка позолотил загар.
Наступило время осенних штормов, и на пляж, белый от соли и сухих водорослей, серо-сизый накат все чаще набрасывался со сварливой злобой, обещая настоящую бурю. Приближалась зима, не суровая в здешних местах, а скорее скучная. Приближался и тот день, когда больной девушке предстояло переселиться в последнюю комнату в этом году. Чтобы начать новый цикл и лечения и движения по кругу комнат дома-дворца.
Она и страшилась этого рокового дня, ибо с ужасом думала о том, как жизнь ее будет повторением предыдущей день за днем. Но она и торопила его, так как он обещал ей еще год жизни и год свиданий с Ганимедисом.
У нее была превосходная память, и порой ей казалось, что она не вынесет повторений так хорошо ей врезавшихся в память пейзажей в раме окна.
С другой стороны, она каждый день не могла избавиться от мысли, что видит врача в последний раз. Начнись новый год, казалось ей, с ним придет уверенность, что грек с блестящими синими глазами поверх синей щетины останется навсегда.
В конце концов тяга к предмету любви победила. Она считала дни, когда круг времени начнет свое обращение вторично.
И день тот наступил. А потом наступила и ночь. Наутро она должна была вернуться в комнату, которая когда-то была первой. Она готовилась к смерти и вечной любви одновременно. Бедное сердце едва не выскакивало из груди. Такие волнения ей были строго-настрого запрещены врачами.
Но она ошибалась. Она забыла про комнату, расположенную в башенке замка, на самом верху – она была построена на случай високосного года, а уходящий год был именно таковым.
Утром за ней зашел отец и напомнил ей об оставшемся лишнем дне.
Он взял дочь за руку и повел ее наверх, в комнату на самом верху. Отсюда открывался круговой вид, панорама на все стороны света. То, что она видела частями, складывалось здесь в цельную картину. Горы, море, парк. Больше не нужно было менять комнаты.
И больше ей не хотелось видеть врача-грека.
Все кончилось.
Ночью она умерла.
Я видел дворец и парк еще в семидесятых. Не знаю, уцелели ли они после войны Абхазии, где находится усадьба, с Грузией, что считает эту землю своей...
– У тебя есть знакомый цанарцт? – спросил меня знакомый армянин, отличный парень, трудяга, не имеющий пока разрешения на работу в Германии.
– А зачем тебе? Лечить? Рвать? Протезировать? – спросил я. Я уважал его, потому что он постоянно искал и находил «черную работу», бился за право не только зарабатывать, но и ходить на работу с гордо поднятой головой.
– Нет, мне не требуется врач по прямому назначению. Мне нужна консультация.
– Есть, конечно, у меня зубной врач – цанарцт, охотно дам тебе его координаты...
– А удобно? – спросил Ашот. – Для консультации ведь надо ехать! Далеко!
– Послушай, – насторожился я. – Что же это за консультация? У моего цанарцта праксис. Он – солидный человек, принимает у себя в праксисе и не практикует выезды.
– Ему заплатят. Ты позвони. Может, он согласится. Его отвезут и привезут.
– А не проще привезти и отвезти больного?
– Да нет никакого больного! Мои знакомые армяне, земляки, купили зубной аппарат, а теперь хотят знать, не обманули их?
– «Зубной аппарат»? Что за зверь? Бормашина что ль? – спросил я, прикидывая, насколько удобно моему зубному доктору подкинуть эту комиссию.
– Я не знаю, послушай! – сказал Ашот. – Там и бормашина, и стул, и лампа, и даже плевательница! Большая зубная машина – зубной аппарат. Там – электродвигатель. Надо посмотреть! Вдруг их надули?
– Так ведь если надули, смотреть поздно! – осмелился я высказать, по-моему, никчемное замечание.
– Как поздно? Что значит – «поздно»? – рассердился Ашот. – Если он негодный, можно найти тех людей, вернуть аппарат, взять деньги! Не везти же в Армению дрянь?!
– Дрянь не следует никуда везти, – весомо согласился я. – А где они покупали эту штуковину?
– Километров сто, сто пятьдесят. По объявлению, кажется. Послушай, недешевая вещь! Очень нужна консультация.
– Ладно, я позвоню, – вздохнул я. – Попробую уговорить. А сколько ему заплатите?
– Договоримся, – был ответ.
Я связался со своими цанарцтом. «Это что, очередной анекдот»? – спросил он меня. Он привык, что я ему каждый раз рассказывал новый анекдот.
– Это с какой же радости я брошу праксис и поеду на кулички с какими-то армянами скандалить из-за какого-то, как ты сказал, «зубного аппарата»?
– А в выходной нельзя? – виновато спросил я. – Фрайтаг одер Файертаг?
– Может, этому посвятить очередной отпуск? Урлауб? Я, кстати, давно не был...
– Значит, не получится!?
– В среду после трех. Пятьдесят марок в час. Так и скажи. Их транспорт. Жена мне все равно оторвет голову, так что пятьдесят марок – не цена.
– Я перезвоню, – пообещал я.
Короче, мы сговорились. Почему-то потребовалось, чтобы поехал и я. Какая от меня могла быть польза, я не представлял. Армянского я не знаю. Немецкий знаю плохо. В зубном деле понимаю только как пациент с пятидесятилетним стажем. Однако я поехал. На старом «Пассате» мы приехали на самые что ни на есть «кулички», бранное прилагательное я сознательно убираю. Это были самые кулички. Глухая деревня. Сарай, где за загородкой помещался по-моему и по запаху хряк. Среди брикетов соломы и мешков с комбикормом стоял «зубной аппарат»: кресло с подголовником и плевательницей, лампа из породы безтеневых, бормашина с мотором и приводом – все то, что нас так радует во время визитов к цанарцтам, где бы мы ни жили.
– Среди вас есть хоть один специалист? – спросил мой доктор бригаду армян, отхвативших эту добычу «по случаю» и «по дешевке».
– Зачем? – спросил самый старый, седой старик в зеленой шляпе с пером.
– На всякий случай, – сказал мой цанарцт. – Для чего все это вам?
– Брат просил, – сказал армянин помоложе, в желтой кожаной куртке и ковбойских сапогах. – Душевно просил. Не могу я отказать брату.
– Он врач? У него праксис? – учинил допрос мой врач.
– Нет. У него племянник, а у племянника – жена. Она – врач. В селении. У них там плохая вода. У людей болят зубы, а аппарата нет.
– Как трогательно, – сказал мой врач. – Как же мы будем испытывать эту штуковину?
Армяне сбились в кружок и стали совещаться. Несколько раз они посмотрели на часы, видно, вспомнив, что тариф моего врача нешуточный. Наконец самый старый в зеленой шляпе от имени всех выдвинул практическое предложение: парень в ковбойских сапогах садится в кресло, а мой цанарцт испытывает на нем оборудование. Раз племянник принадлежит брату жертвы, ему и страдать.
– За работу и лечение я возьму отдельную плату, – сказал мой цанарцт.
– Натюрлихь, – сказал уже мой друг Ашот. Армяне посмотрели на него с сожалением.
Парень в ковбойских сапогах сел в кресло, мой цанарцт попытался включить лампу – она не горела. «Так ведь здесь нет электричества»! – радостно сказал парень в сапогах. Пошли искать электричество. В усадьбе жила целая армянская колония. Они давно не платили за счет, и компания отключила им ток. «Как я буду испытывать»? – спросил мой врач. Армяне снова сбились в кучу для совещания. «Без электричества совсем нельзя»? – спросил самый старый в зеленой шляпе. «Послушай, ты меня пригласил на концерт»? – спросил меня мой цанарцт. «Без электричества нельзя», – торжественно провозгласил я. «Как они повезут эту штуковину»? – спросил мой врач. «Как»? – обратился я к клану. «Приедет Карен на автобусе. Типа “Рафик”. Марки “Фольксваген”. На нем поедет брат заказчика и сам аппарат». – Все было продумано. Неясно было, работает ли аппарат. Возникла пауза. Ашот отозвал меня в сторону. «Скажи своему цанарцту, что людей нужно ободрить. Без электричества, – негромко внушил мне Ашот. – Нельзя отказывать брату. Нельзя везти металлолом. По дороге надо будет платить всем. Пусть ободрит!».
Я передал в общих чертах смысл сказанного моему врачу. Тот подошел к аппарату, стал смотреть, открывать крышки, заслонки, лючки. Достал какую-то лишнюю гайку. Из мотора вывалился кокон пыли – как из пылесоса, который не чистили год. «Я удивлюсь, если он вообще будет работать», – сказал тоже негромко мой цанарцт мне. «С этим нельзя идти к людям»! – сказал я, сидя рядом с моим врачом на корточках. «Будем считать, что ты рассказал мне хороший анекдот»! – сказал мой доктор. «Будем», – сказал я. «Вот что, майне дамен унд херрен! – начал мой цанарцт, хотя дам не было, они в доме готовили угощение, судя по запаху. – Ваш зубной аппарат послужил немало на своем веку... – я наступил моему врачу на ногу. – Будем надеяться, что послужит еще. Это немецкий аппарат, сработанный еще до войны. А качество продукции до войны былo выше, чем сейчас. Это надежный немецкий зубной аппарат!». Самый старый довольно кивал. Остальные засветились улыбками. «Сколько бы вы ни дали за этот аппарат – все равно мало – выгодная покупка. Кожа на кресле совсем новая. Нужно заменить на бормашине ременную передачу. Мотор, если что, можно заменить. В Армении делают отличные электромоторы. Лампа – лампу я бы не возил на вашу родину, только место будет занимать, запасных элементов для нее вы не достанeте. – Опять все закивали. – Так что, если честно, не везите тяжелый мотор и не везите плевательницу. Не везите лампу. Везите только кресло, хоть оно и тяжелое! Игра стоит свеч. Аминь!». «Амен, – сказал самый старый, в зеленой шляпе. – Кресло поместится в твой автомобиль, Ашот. В крайнем случае ты подаришь его моей сестре, своей бабушке! Она мечтала об удобном кресле с подголовником! Будет сидеть на балконе – благодарить тебя и нас всех заодно! Спасибо от всего сердца! – обратился старик к моему цанарцту. – А то мы сомневались, то ли мы купили? Я им сказал: в Германии можно смело покупать все – все окупится, такое качество! Спасибо тебе, сынок!», – старик обнял моего цанарцта. «Не за что»! – сказал цанарцт.
В хлев вошли две женщины, одна принялась кормить свинью, вторая позвала к столу нас. Несмотря на тариф, мы ужинали долго. Выпили армянского вина. Все поздравляли парня, который раскошелился для брата.
– Брат – святое дело! – говорили за столом. – Как можно не помочь брату?
– А он не собирается сюда, в Германию? – как-то бестактно спросил я. – Если у них там в селении плохая вода, ехали бы сюда!
За столом воцарилось молчание.
– Легче отсюда перевезти плохой зубной аппарат, чем хороших людей из селения сюда, – за всех ответил самый старый в зеленой шляпе.
Потом нас отвезли в наш город. По дороге мой цанарцт шепнул мне: «Скажи, я не возьму с них никакой платы. Будем считать, что я съездил в благодарность за новый анекдот!». «Какой»? «А разве все вместе – все вот это не напоминает тебе анекдот»!? «Пожалуй, – сказал я. – Только неизвестно, насколько он смешной».