Навстречу 130-летию со дня рождения И.В. Сталина

«Людям нужно божка…»

Этюды о Сталине

«Народу нужен царь, тот, кому они смогут поклоняться, во имя кого жить и работать», – так говорил Сталин на ужине у Кирова. В беседе с Шолоховым он сказал: «Людям нужно божка».

В самом деле, культ личности – всего лишь крайняя форма естественного человеческого свойства – любить и уважать начальство, власть, восхищаться лицом, которому надо подчиняться, искать и находить в нем всевозможные добродетели и совершенства.

Правда, ненавидеть и не уважать начальство, искать и находить в нем всевозможные пороки и несовершенства – это тоже очень естественное человеческое качество.

«Василий – избалованный юноша, средних способностей, дикаренок (тип скифа), не всегда правдив, любит шантажировать слабеньких руководителей, нередко нахал со слабой или, вернее, неорганизованной волей… Если наглец Василий не успеет погубить себя, то потому, что существуют в нашей стране кое-какие преподаватели, которые не дают спуску капризному барчуку. Мой совет…не бояться шантажистских угроз капризника насчет самоубийства».

Так пишет отец о своем любимом сыне-школьнике. Комментируя эту характеристику, биографы восхищались проницательностью и тонким психологизмом Сталина. И удивлялись беспощадности его оценок.

Я хотел бы обратить внимание на еще один необычный момент. Не испытывает ли читающий этот отзыв чувства неловкости? У каждого человека, даже подростка, есть свой интимный мир, в который имеют доступ только самые близкие. Отец, знающий о сыне нечто тайное, постыдное, не должен делиться этим знанием ни с кем. Даже с педагогом. Даже ради высших исправительно-воспитательных соображений. Это похоже на предательство: как если дать постороннему человеку прочитать письмо, предназначенное тебе и только тебе, содержащее конфиденциальные признания. (Как широко используется в литературе мотив предательства сыном отца, но «обратное» предательство представлено, кажется, только в «Донских рассказах» Шолохова.)

Странно и то, что автор, достаточно тонкий, чтобы чувствовать разницу между «слабой волей» и «неорганизованной волей», не чувствует, что «кое-какие преподаватели» (в значении «некоторое количество») имеет непредвиденный негативный стилистический оттенок. И вообще «кое-какие» можно выбросить без всякого ущерба для смысла.

Русский язык для Сталина (в отличие от Троцкого, Зиновьева и некоторых других «инородцев») не был родным, он владел им, что называется, свободно, но без артистизма и грации (в отличие, допустим, от Бруно Ясенского и Карла Радека, для которых русский тоже не был родным языком). Может быть, как раз из-за некоторой неуверенности, из опасения ошибиться в грамматических, фразеологических, стилистических тонкостях его слог так пресен, бесцветен.

Емельян Ярославский (Губельман), не последний из пламенных публицистов ленинской школы, еще в 1925 году назвал язык Сталина образцовым по части правильности, ясности, четкости и простоты. В принципе верно, но иногда вождь демонстрировал глухоту к нюансам. Так, в 1933 г., выступая на объединенном пленуме, он несколько раз повторяет оборот: «У нас не было… (такой-то отрасли промышленности). У нас она есть теперь». Естественнее звучала бы фраза с иным порядком слов: «Теперь она у нас есть», с логическим ударением на первом и последнем слове.

Сталин щеголял затейливыми поговорками («Ни в городе Богдан, ни в селе Селифан»), но иногда и с этим попадал впросак: «У нас, большевиков, ОТ хлопот полон рот».

Самое интересное: именно с этим дурацким «ОТ» речь издавалась и переиздавалась. Не нашлось человека, который осмелился бы указать лучшему другу филологов и лингвистов на его ошибку!

Многие обращали внимание на странную особенность сталинского стиля. Он пишет, произносит речь, как бы имея в виду страшно непонятливую аудиторию, которой надо все растолковать до невозможной, утомительной обстоятельности. Чтобы при всем желании нельзя было сделать неверные выводы. По такой примерно схеме:

– Некоторые товарищи считают, что мы не должны делать того-то и того-то. Может быть, правы эти товарищи? Нет, я не считаю, что товарищи, утверждающие, что нам не надо делать того-то и того-то, правы. Почему не правы эти товарищи, почему мы должны сделать то-то и то-то? Мы должны сделать то-то и то-то, во-первых, потому-то и потому-то. Нам необходимо сделать то-то и то-то еще и потому-то. Нам приходится, далее, сделать то-то и то-то потому-то. Наконец, нам следует сделать то-то и то-то, потому-то.

Фейхтвангер, которого этот стиль, видимо, раздражал, объяснял сталинскую тяжеловесность тем, что в Москве, мол, надо очень отчетливо сказать, чтобы это было услышано во Владивостоке. Т.е. исключить возможность неправильного понимания.

В теории информации это называется «избыточность текста». Самый простой способ уберечь очень важное сообщение от ошибок и разночтений в передающем канале – это несколько раз его продублировать. Тем более когда связь не очень надежная.

Все знают, как переговариваются с пилотами авиадиспетчеры:

– Борт сто сорок пять, борт сто сорок пять, я Ростов, я Ростов. Держите курс двести двадцать, повторяю, двести двадцать.

– Ростов, Ростов, борт сто сорок пять вас понял, курс двести двадцать.

Все это можно сказать гораздо короче, но речь идет об очень серьезных вещах. Лучше «пере», чем «недо».

Привыкнув, что сообщение тем избыточнее, чем важнее, мы склонны придавать тем большее значение сообщению, чем оно избыточнее.

Так любая банальность в устах Сталина, повторенная и разжеванная до элементарных частиц, обрастала, по мере повторения и разжевывания, сакральным смыслом.

Откуда взялось достаточно распространенное мнение, будто сталинский язык лаконичен и афористичен? У Маркса, Ленина, Троцкого, Черчилля, Рузвельта, де Голля заметно тяготение к афористичности (в этом проявляется определенное качество ума). У Сталина же афоризмы почти не встречаются. В этой функции выступают лозунги.

Сталин не брезговал присвоением чужого, то есть делал крылатыми чужие слова.

«Жить стало лучше, жить стало веселее», – из письма каких-то колхозников.

«Инженеры человеческих душ» – слегка переиначенная цитата из Юрия Олеши.

«Сын за отца, отец за сына не отвечает», – буквально из Пятикнижия Моисеева.

«Лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи», – из письма Лили Брик.

«Чтобы устранить угрозу войны, надо уничтожить империализм», – из Жана Жореса.

Сталин охотно заимствовал пропагандистские клише у смертельных врагов. Например, «битва за урожай» – из риторики Муссолини. «Труд – дело чести, дело доблести и геройства» – взято у вождей нацистской Германии. Знаменитое «Ни шагу назад!» – прямая цитата из приказа Гитлера.

Иногда Сталин не скрывал, у кого что заимствует и откровенно призывал перенимать негодяйский передовой опыт. «Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей пролетариата. Спрашивается: почему социалистическая разведка должна быть гуманнее в отношении заклятых врагов рабочего класса?», «Если Гитлер ввел на фронте заградительные отряды, почему бы и нам не организовать такие отряды?»

(Если бы это «спрашивается» не было фигурой речи, то можно было бы ответить напрашивающимся: потому социалистическая разведка должна быть гуманнее, что социализм, в отличие от нацизма, провозглашает себя самым гуманным, истинно гуманным, единственным гуманным строем, наследником всех духовных богатств, которые выработало человечество.)

«Товарищи комсомольцы, болтайте поменьше, работайте больше, и дело у вас выйдет наверняка». Партийные бонзы, обращаясь к молодежи, любили цитировать это сталинское поучение (в 60-х годах – не называя имени автора, в 70-х годах – называя).

Если верить Троцкому, в устах Сталина «болтовня» – это попытка комсомольских вожаков участвовать в выработке политики. Молодежи дают понять: «Ваше дело не рассуждать и не обсуждать, а выполнять, что скажут».

Троцкий обличает Сталина и убедительно, и с убийственным сарказмом, но сегодня его памфлеты читаются с некоторой досадой, критика сталинизма ведется чрезвычайно наивно, с позиций, еще более догматических, чем сталинская версия марксизма.

На советских людей этот обличительный пафос вряд ли подействовал бы, даже если бы голос Троцкого до них дошел. «Режим Сталина обречен, народ и партия не станут долго терпеть, новая революция неизбежна, молодежь восстанет» и т.п. Вот так же, наверное, в царствование Александра Третьего воспринимались воззвания первых марксистов.

Любовь к Сталину левой европейской интеллигенции Иосиф Бродский (в диалогах с Соломоном Волковым) объяснял ее, левой интеллигенции, латентной гомосексуальностью в сочетании с обликом Усатого – теплым, отцовским, с восточным оттенком.

Кажется, это было сказано в шутку. Но если серьезно: что заставляло такое множество умных и проницательных людей, притом совсем не подхалимов, да не публично, не под давлением, а в дневниках и личной переписке, изливаться в любви к Сталину?

Власть, почти независимо от того, в ком она воплощена, испускает некие магические волны. У Достоевского («Зимние заметки о летних впечатлениях») есть большое рассуждение о том, что лесть, преклонение, обожание могут быть совершенно бескорыстными, беззаветными и самозабвенными – не связанными с ожиданием конкретной подачки.

Я встречал «простых» людей, искренне любивших Брежнева и защищавших его от нападок, совсем не потому, что были очень довольны жизнью или рассчитывали на вознаграждение за демонстрацию своей лояльности.

Что же говорить о тех деятелях искусства, которые удостаивались счастья обратить на себя благосклонное внимание земного бога? Хотя бы просто оказаться подле него, лицезреть, слышать ласковые слова…

Много историй рассказано о гордом поведении Творцов, не склонивших главы пред королями-императорами. Но, наверное, еще больше можно найти примеров того, как активно гении рода человеческого искали близости с сильными мира сего. По меньшей мере, не отказывались от близости, когда предоставлялась такая возможность (как Гете, Мериме, Вагнер, Достоевский, Чайковский). И не считали это унижением…

Советских (и левых западных) писателей тридцатых-сороковых годов, говоривших о вожде с придыханием, не надо судить строже, чем великих Достоевского и Тютчева, которые ведь тоже верноподданнически лизоблюдствовали – в выражениях, по современным понятиям, совершенно позорных.

Сталин, в молодости писавший стихи, отнюдь не был лишен художественного вкуса. Он любил оперы Глинки, Бородина, Мусоргского. Для сравнения: далеко не каждый из последующих лидеров страны мог высидеть оперный спектакль от начала до конца. Разве что в силу крайней необходимости, но уж никак не по своей воле.

Милован Джилас, бывший соратник, а потом враг Броз-Тито, свидетельствует, что Сталин очень высоко оценивал Достоевского – не забыв, правда, подчеркнуть, что это писатель очень вредный с политической точки зрения и издавать его сочинения в СССР никак нельзя. Для сравнения: Ленин, хоть и велел установить памятник Достоевскому, называл того архискверным.

Из воспоминаний К.Симонова: заседает комиссия по присуждению Сталинских премий, в числе «выдвинутых» произведений – пьеса Сергея Михалкова. Сталин, похвалив Михалкова как детского поэта, вполне неуважительно отозвался о нем как драматурге. Таки очень справедливое суждение!

Когда он уничтожал талантливых, выдающихся, замечательных, великих писателей, актеров и режиссеров, он прекрасно знал, что они талантливые, выдающиеся, замечательные, великие. Пастернак, Шолохов, Шостакович, Олеша были вычеркнуты из расстрельных списков совсем не потому, что Вождь пожалел творцов. Решая, кого уничтожить, кого оставить, он исходил не из масштаба дарования, у него имелись какие-то иные соображения. То есть понятно: соображения политической пользы. Но почему он решил, что «снять проблемы» Мейерхольда, Бабеля, Михаила Кольцова, Киршона, Павла Васильева, Пильняка – полезно?

Если бы нам надо было доказать, что Сталин это антихрист или, по меньшей мере, был тесно связан с нечистой силой, подтверждений нашлось бы немало.

В полицейском досье указана его особая примета: сросшиеся пальцы ног. Согласно одному поверью – это знак нечистой силы.

В Грузии бытовал слух, что великий Илья Чавчавадзе распознал в пришедшем к нему за советом молодом поэте Джугашвили – «того самого», с запахом серы, и Джугашвили понял, что старик его разгадал, и организовал убийство любимого и почитаемого всем народом Чавчавадзе. Обстоятельства этого злодеяния темны, официальная советская версия – «убит черносотенцем» – неосновательна.

Далее, мать антихриста должна быть блудницей. Есть сведения, что Екатерина Джугашвили, молодая вдова без средств к существованию, зарабатывала на жизнь не только стиркой. Во всяком случае Сталин называл свою матушку старой б…

Конечно, это либо недостоверные, либо малоубедительные данные. Обратимся к бесспорным, общеизвестным.

Мефистофель любил щеголять в образе монаха. Сталин учился на православного священника.

Антихриста, как известно, должны принимать за Христа, он явится под обманным видом Спасителя. В православных храмах молились за Сталина как за БОГОДАННОГО вождя.

Дьявол охотно цитирует Священное писание – Сталин именно дьявольским образом цитирует Тору: «Сын за отца, отец за сына не отвечает».

Из воспоминаний Черчилля. Ведя переговоры со Сталиным, британский премьер по привычке сказал: «С нами Бог» – Сталин тут же подхватил: «За вас Бог, а дьявол – за нас, коммунистов».

(Кстати, на уважительные высказывания Черчилля о Сталине любят ссылаться коммунисты и любители русской империи. Вот, мол, как велик был Сталин, если даже ярый враг Черчилль им восторгался! Хотя Черчилль в свое время с восхищением отзывался и о Гитлере. И вообще, если Черчилль такой бесспорный авторитет, почему коммунисты цитируют его избирательно и не прислушиваются к его отзывам о коммунизме как таковом?)

В Нагорной проповеди: дьявол называет себя хозяином всех земных царств, и Иисус как бы не возражает, не называет его лжецом. Сталина называли Хозяином.  

Дьявол любит ставить эксперименты на людях (Иов, Фауст), и Сталин любил поиграть со своими будущими жертвами, например, с Бухариным. Сталин, как дьявол, любил искушать, и особенно интересны ему были не «плотские» души, а «духовные». Он не слишком высоко ценил казенных одописцев, но придавал значение тому, чтобы его славословили такие строптивцы, как Горький, Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Булгаков. Он знал, кого чем соблазнить. Максиму Горькому дал возможность наставлять и «пасти народы» (об этом писал Ходасевич). Алексею Толстому, чьи два брата погибли, сражаясь на стороне белых, и Катаеву, бывшему белому офицеру, позволил жить красиво. И так далее…

Видите, как легко доказать все, что угодно, если дело касается личности достаточно крупной и вызывающей общий интерес! Были бы досуг, желание, социальный заказ.

Всеволод Вишневский на встрече с актерами МХАТа передал им слова Сталина: «Мы добились того, что на нас стал работать даже такой контрик, как Булгаков».

Возможно, у Сталина было любопытство экспериментатора, своеобразный азарт: сможет ли он и как скоро добиться от подопытного желаемого результата?

В том, что Булгаков именно «контрик», отнюдь не поклонник советской власти, сомневаться не приходилось. Следователю НКВД (!) он не поколебался сообщить, что всей душой сочувствовал белому движению, а разгром Врангеля воспринял как личную катастрофу.

И такого человека Сталин как бы опекал, как бы покровительствовал ему, тогда как вполне лояльных литераторов-большевиков уничтожал не задумываясь!

И этот человек, автор романа «Белая гвардия» и драмы «Бег», сочиняет либретто оперы «Перекоп», где офицеры, прежние трагически-обреченные герои, выведены фигурами комически-обреченными. И пьесу «Батум», посвященную легендарной революционной юности великого вождя… (Эдуард Радзинский вполне обоснованно предполагает, что пьесу к 60-летнему юбилею Сталина Булгакову мог заказать только сам Сталин.)

Полная победа Искусителя!

Но как мог Булгаков предать свои убеждения и пойти на службу к тирану? Неужели его соблазнила возможность вести роскошную, по тем понятиям, жизнь? (Вечеринки с устрицами и шампанским, приемы в посольстве США, о чем упоминается в дневниках Елены Сергеевны, – все это довольно далеко от образа нищего и бездомного Мастера.)

Мы должны учесть, однако, что Булгаков отделял Сталина от его окружения, от ненавистного режима и ненавистной идеологии. Еще в «Собачьем сердце» фигурирует таинственный коммунистический начальник. Этот пациент и покровитель профессора Преображенского приходит в негодование, когда его ставят в один ряд с «люмпен-большевиками»: как не стыдно профессору всерьез предположить, что верховная власть даст ход доносу Швондера?! Стало быть, автор в принципе допускает, что среди коммунистического начальства могут встречаться относительно неглупые и порядочные люди. Ненависть и отвращение вызывают скорее Швондеры и Шариковы внизу, чем «вожди» наверху.

В середине 30-х годов стало очевидным, что идея мировой революции сменилась идеей красной империи (в идеале тоже мировой). Русскую историю и традиционную культуру если не реабилитировали, то, по меньшей мере, запретили грубо очернять (постановления ЦК о трудах историка Покровского, об опере «Богатыри» по либретто Демьяна Бедного и т.д.). Снизился накал борьбы с православием. Булгакову было заказано оперное либретто «Минин и Пожарский», в котором звучат близкие его сердцу мотивы державности.

Далее, в тридцатые годы исчезли со сцены (были физически уничтожены или опозорены и задвинуты в тень) не только наиболее ненавистные Булгакову политические деятели (Троцкий, Зиновьев, Бела Кун), но и его личные враги и преследователи из рапповцев (Авербах, Киршон, Афиногенов, Безыменский) – Сталин некоторым образом отомстил за него. Зарождается социалистический академизм, провозглашается опора на классику и традиции. Те, кто раньше находились под подозрением («правые попутчики», «внутренние эмигранты»), уравниваются в правах с писателями-коммунистами («лишь бы писали правильно!»). Фадеев и Серафимович сидят в президиумах рядом с Алексеем Толстым и Леонидом Леоновым. Почетное или, по крайней мере, достойное место отведено Катаеву, Паустовскому, Пришвину, Сергееву-Ценскому, Вересаеву – с такими людьми Булгаков может найти общий язык. Если он и изменил прежним убеждениям, то оказался в большой и славной компании писателей, «полностью перешедших на советские рельсы».

С учетом всего этого готовность Булгакова пойти на диалог, компромисс и сотрудничество с властью имеет моральные оправдания.

Да и такой ли безоговорочной была капитуляция Булгакова перед Вождем? Даже в юбилейной пьесе «Батум» можно найти странноватые черточки и аллюзии: вроде бы Сталин представлен как новый Мессия, но чуть-чуть попахивающий – серой. Так, тюремный стражник говорит молодому Кобе: «демон проклятый».

ДЕМОН!

(Вспомним эпиграф к роману. Мефистофель часть той силы, что, желая зла, творит благо. Значит, Добро и Зло тесно, порой неразличимо переплетены, переходят, перерастают одно в другое, независимо от воли своих носителей и субъектов. Зло и Добро – две не зависимые друг от друга сферы, два ведомства, по словам Воланда, которые в дела друг друга не вмешиваются. Это древнее учение может принести утешение: существа телесные, мы так или иначе не в силах полностью вырваться из-под власти Лукавого).

Мне кажется, Сталин психологически сломал Булгакова тем, что несколько раз внушал ему надежды на близкое торжество – и последовательно эти надежды отнимал. Вот-вот должна состояться премьера («Багровый остров» в Камерном, или «Иван Васильевич» в театре Сатиры, или «Зойкина квартира» в Вахтанговском, или «Мольер» во МХАТе…), дело доходит уже до генеральных репетиций, до пробных спектаклей. И неизменно слышится окрик сверху: «Фальшь! Идеологическая диверсия!»

А ведь обычной практикой Главреперткома было – запрещать сомнительную пьесу «на корню», заранее предупреждать театры о невозможности постановки,

Критики латунские не рисковали «рубить» пьесы Булгакова сходу, зная об особом отношении Сталина к автору? А может быть, получали прямые указания: пусть театры начинают репетировать, а там посмотрим…

Раз за разом переживать такие катастрофы, крушение всех надежд – ведь это пытка, и не только для нервного, впечатлительного литератора.

Уникальный случай: создавая по заказу ненавистной власти «идеологически приемлемые» произведения, Булгаков в то же самое время пишет великий роман, в котором так едко обличаются писатели, продающие свой талант, тем самым обрекая себя на духовную смерть.

Он, наверное, догадывался, что стал жертвой дьявольского эксперимента. Продажа души дьяволу – форма самоубийства, а если еще покупатель, по обыкновению, обманул продавца…

Возможно, невыносимое сознание, что сделка с дьяволом оказалась бесполезной, и свело его безвременно в могилу, во всяком случае, ускорило течение болезни…

«…нетрудно понять, кто стоял за образом Воланда», – пишет современный исследователь. Мне кажется, однако, что вопрос совсем не так прост. Достаточно сказать, что другой современный исследователь считает прототипом Воланда не Сталина, а Ленина.

Да, у Владыки, созданного булгаковским воображением, есть общие черты с владыкой одной шестой части суши: всемогущество (и некоторая пресыщенность собственным всемогуществом), одиночество, загадочность и презрение к людишкам (при сохранении некоторого интереса к индивидам, выпадающим из разряда посредственностей). Это лежит на поверхности.

Но Воланд – отчасти и сам Булгаков. Может быть, даже прежде всего сам Булгаков. Автору, очевидно, доставляло удовольствие вложить в уста бесстрашному, безнаказанному, неуязвимому и не подвластному даже НКВД персонажу свои собственные суждения о советской действительности. Невыразимо приятно ощущать себя полновластным Хозяином собственного мира (еще более полновластным, чем Сталин на одной шестой части суши) и вершить суд и расправу по своему произволу.

Мне кажутся несколько наивными суждения вроде: «за образом Воланда стоит Сталин, за образом Мастера – сам Булгаков» и т.п. Но мы вправе предположить, что отношения между Воландом и Мастером подобны отношениям между Сталиным и Булгаковым. С одной стороны – внимание, пристальное любопытство и даже как бы симпатия (почти покровительство!) – и неожиданное предательство.

С другой стороны… Тут сложный комплекс чувств. И ответный, не лишенный болезненности, интерес к Хозяину, и невольное уважение, которое тиран внушал даже своим врагам, и страх, и надежда получить защиту лично от владыки при ненависти к тому началу, которое его владычество олицетворяет.

Булгаков, разумеется, знал, что Сталин старается не пропустить ни одного представления «Дней Турбиных». Читал же он «Бег», пожелав быть высшим арбитром в споре Горького с Главреперткомом и «пролетарскими писателями»! Не направлял ли драматург в своих пьесах некие послания Главному Читателю?

Так, «Мольер» можно толковать как призыв, даже мольбу: «Покровитель, уйми своих ретивых клевретов, спаси от травли и гибели Творца!»

Завуалированное обращение к Сталину можно найти и в пьесе «Последние дни»: «Властители, не будьте такими мелочно и злобно подозрительными, не ищите всюду у Поэта подвохи и тайные стрелы!»

(Конечно, желание подать такого рода сигналы не очень сочетаются с заветом «никогда ничего не просите»).

Писатель имел все основания предполагать, что Хозяин знает о существовании романа и, когда работа над рукописью будет завершена, проявит к ней любопытство.… Какой же зашифрованный сигнал хотел Писатель подать Вождю на этот раз?

Может быть, это просто крик боли: «Я несчастен, я заслужил если не счастье, то покой»?

Может быть, Булгаков хотел сказать Сталину: «Ты хотел зла-коммунизма, а творишь добро – новую русскую империю»?

Может быть, он хотел не сигнал послать, а вызов: «Твоя власть только кажется безграничной, на самом деле она распространяется лишь на одно ведомство. Сфера духа тебе не подчиняется, и рукописи не горят»?

г. Мюнхен