Навстречу 140-летию со дня рождения В.И. Ленина

От марксизма через народничество

к ленинизму и большевизму

Что же содеяла русская душа с идеями западного мира,

как преобразовала их в  себе, в какой кристалл выделила их,

какой побег готовилась выгнать из подсознания истории?

Василий Гроссман,

«Все течет»

В предыдущей статье нашей Ленинианы было показано, что в то самое время (в ХIII веке), когда в Англии созданием парламента был заложен первый кирпич в здание европейской либеральной демократии, на противоположном краю Европы, в Московии, было положено начало противоположному процессу – полному закабалению народа. Закабаление было настолько глубоким и длилось так долго, что в народной толще были утеряны сами понятия свободы, прав человека, законности. Понятия эти воспринимались как синонимы распущенности, беспорядка.

Не в силах вынести непомерный гнет, писал православный философ и историк Георгий Федотов в статье «Россия и свобода», «московский народ раз в столетие справляет свой праздник „дикой воли“, после которой возвращается, покорный, в свою тюрьму. Так было после Болотникова, Разина, Пугачева, Ленина». Утеряв понятие подлинной свободы, народ не знал, что со своей волей делать, он мог только одну несвободу заменить другой. Федотов далее пишет: «Нетрудно видеть, что произошло бы в случае победы Разина или Пугачева. Старое боярство или дворянство было бы истреблено; новая казачья опричнина заняла бы ее место». Забегая вперед, заметим: однажды именно это и произошло – после победы Ленина.

Петр вроде бы «открыл окно в Европу», но в это окошко он впустил только европейскую технику, но никак не свободу, если иметь в виду свободу политическую. Правда, с этого времени дворянство начинает обретать бытовые свободы, в частности, свободу выезда за границу, и процесс этот усиливается с дарованием при государях западного происхождения Петре III и Екатерине II «дворянских вольностей». Формируется слой интеллигенции. С бытовой свободой приходит и стремление к свободе политической.

Платой за это стал ров, возникший между дворянством и интеллигенцией, поначалу бывшей практически полностью дворянской, с одной стороны, и остальной частью общества, с другой. Федотов пишет: «Для народных масс, оставшихся чуждыми европейской культуре, московский быт затянулся до самого освобождения (1861 г.). Не нужно забывать, что купечество и духовенство жили и в ХIХ веке этим московским бытом». О крестьянстве и говорить нечего: «Освобождение крестьян само по себе не решало вопроса, ибо миллионы безграмотных, живущих в средневековом быте и сознании граждан не могли строить новую, европеизированную Россию. Их политическая воля, будь только она выражена, привела бы к ликвидации Петербурга (школ, больниц, агрономии, фабрик и т. п.) и к возвращению в Москву… Носителем политического либерализма у нас долго, едва ли не до самого 1905 года, было дворянство».

Однако, нужды государства требовали все большего расширения круга образованных людей. В этот круг, помимо дворян, входит все больше разночинцев, выходцев из духовенства, купечества, а позднее – и из крестьянства. И происходит то, о чем мы, опять же со ссылкой на Федотова, писали в предыдущей статье: революционно-освободительное движение, все более размываемое проникнутыми «московским» духом разночинцами, менее всего было озабочено политической свободой, его идеалом и целью было равенство. Не стоит забывать о том, что свобода и равенство часто противостоят друг другу. В итоге, по Федотову, «Раннее народничество 60-70-х годов считает даже вредной конституцию в России как укрепляющую позиции буржуазных классов», то есть могущую усилить неравенство в обществе.

И еще одну поразительную особенность русских революционеров того времени мы отметили в предыдущей статье: унаследованное ими «московское» представление о том, что устроителем народной жизни может выступить только кто-то сверху. Жители Московии видели в этой роли царя-батюшку, который один может защитить их от произвола бояр или помещиков, – ну, если не этот царь, то непременно следующий. На это поначалу, как ни дико это звучит, надеялись и революционеры-народники, они даже рассчитывали, что царь, опираясь на сельскую общину, устроит в России социализм, и Россия таким образом станет образцом для всех славян, а там, глядишь, и для всей Европы (Россия давненько, будучи самым глухим углом Европы, мнила увидеть себя во главе ее).

Но упования на царя-батюшку довольно скоро показали свою тщетность. И тогда интеллигенция «пошла в народ», чтобы поднять его на борьбу за его же, народа, интересы. Но и «хождение в народ» русских интеллигентов тоже довольно быстро обернулось жестоким разочарованием: крестьяне не поддавались агитации, продолжая уповать на царя, а порой и сдавали агитаторов полиции. Большинство разочаровавшихся отошло от движения, небольшая горстка, познакомившись с учением немецких социал-демократов, перенесла свои надежды на зарождающийся рабочий класс, а наиболее стойкое меньшинство решило действовать иными средствами.

Была ли Россия родиной слонов, сказать трудно. Но то, что она была родиной политического терроризма, – это точно. Пайпс сообщает: «В конце 1879 года это меньшинство образовало тайную организацию, назвав ее „Народная воля“. Свою миссию тридцать ее членов, входящих в Исполнительный комитет, видели в борьбе с царским режимом средствами систематического террора… Это была первая политическая террористическая организация в истории, ставшая моделью для всех последующих организаций такого толка не только в России, но и в других странах».

В общем, народники, оглянувшись вокруг и не увидев никакого другого избавителя для народа, решили сами стать им. Точнее спасителем и устроителем народной жизни должна была стать созданная ими революционная партия. Понятно, что для столь великой цели расхлябанные европейские партии не годились – только партия нового типа, хорошо законспирированная и скованная железной дисциплиной. Понятно также, что ни о каких парламентах речь в этом случае идти не могла. Члены «Народной воли», исповедовавшие эти взгляды, получили прозвище русских якобинцев.

Завершили мы начальную статью ленинского цикла фразой: «Учение русских якобинцев оставило глубокий след в истории, прежде всего благодаря тому влиянию, которое оно оказало на политическое мышление Ленина». По существу, через этих якобинцев Ленин воспринял византийско-ордынско-московитское духовное наследие, двумя основными компонентами которого были презрение к свободе и представление о народе как об объекте, а не субъекте исторического процесса.

Марксист на выучке у народников

Что ленинизм есть симбиоз западного марксизма с русским революционным народничеством, знали уже современники Ленина. Николай Бердяев в знаменитом сборнике «Вехи» в 1909 году писал: «Экономический материализм… ставит в центре социальной жизни общества объективные начала производства, а не субъективное начало распределения… Марксизм подвергся у нас народническому перерождению… Русскими марксистами овладела исключительно любовь к равенству». А это мнение другого автора того же сборника, Семена Франка: «Победоносный и всепожирающий народнический дух поглотил и ассимилировал марксистскую теорию… Дух социалистического народничества, во имя распределения пренебрегающий производством… в конце концов подтачивает силы народа и увековечивает его материальную и духовную нищету».

Но русские философы Бердяев и Франк были идейными противниками Ленина. Может, клевещут? Но у нас есть еще мнение на этот счет большого поклонника Ленина и, без преувеличения, одного из самых больших русских и советских патриотов, нашего современника Сергея Кара-Мурзы. В своей двухтомной «Советской цивилизации» он с удовлетворением отмечает: «Роль народников в становлении советского проекта… гораздо больше, чем роль марксистов».

А теперь посмотрим, «как это было», то есть как и благодаря чему «всепожирающий народнический дух поглотил и ассимилировал марксистскую теорию».

Уже известный нам американский историк Роберт Такер в книге «Сталин. Путь к власти» пишет:     «Марксистское самообразование Ульянова началось осенью 1888 г. в Казани, где он изучал „Капитал“ Маркса и установил связь с марксистским кружком. Интенсивное самообразование продолжалось и после переезда семьи в следующем году в Самару. Здесь он также участвовал в работе марксистских кружков. Но ими его интересы не ограничивались. Он встречался и подолгу беседовал с политическими ссыльными в Самаре, бывшими членами „Народной воли“. В разговорах с оставшимися в живых представителями героического периода народничества Ульянов проявлял особый интерес к прежним „русским якобинцам“, в том числе к Заичневскому и его программе революционной диктатуры из прокламации „Молодая Россия“. „В разговорах со мной, – писала много позднее одна из бывших ссыльных – Владимир Ильич часто останавливался на вопросе о захвате власти – одном из пунктов нашей якобинской программы... Я теперь еще больше, чем раньше, прихожу к заключению, что у него уже тогда являлась мысль о диктатуре пролетариата“».

И далее Такер пишет: «Политические сочинения Ленина на рубеже столетий ознаменовали возникновение ленинизма, соединившего русское революционное наследие с марксизмом».

Такеру вторит Ричард Пайпс в своей «Русской революции»: «Все факты неопровержимо свидетельствуют, что в период с 1887 по 1891 год Ленин – типичный последователь „Народной воли“. Он устанавливал тесные связи с членами этой организации… Полученные знания крепко в нем укоренились: уже став одним из лидеров русской с.д. партии, Ленин заметно отличался от своих соратников твердой верой в необходимость хорошо дисциплинированной, конспирированной профессиональной революционной партии и тем раздражением, которое вызывали в нем программы, учитывающие прохождении капиталистической фазы развития. Как истый народоволец, он презирал капитализм и „буржуазию“… Впоследствии он признавался Карлу Радеку, что хотел соединить народовольчество с марксизмом».

Народники-якобинцы импонировали Ильичу двумя моментами: во-первых, программным положением о захвате власти, естественно, с последующим осчастливливанием этой властью народа (вы же, надеюсь, помните: русский народ сам свою жизнь устроить не может, за него и для него это может сделать либо добрый царь-батюшка, либо, если последний не справился, мудрая партия); во-вторых, принципами организации: это должна быть партия с жесткой дисциплиной, конспирацией и централизацией.

Первый момент – о захвате власти – счастливо совпал с положением марксизма о диктатуре пролетариата. Такер так говорит об этом: «Революционная душа, которую Ленин вновь вдохнул в марксизм, была душой сугубо русской». Но почему вдруг понадобилось «вновь вдыхать в марксизм революционную душу», куда делась прежняя?

А вот куда: «Безусловно, учение о диктатуре пролетариата имеет важное значение в классическом марксизме. Правда, впоследствии марксисты социал-демократического толка, включая самого Энгельса (в конце своей жизни), предпочитали несколько преуменьшить значение этого учения». И вообще, «это учение не занимало того центрального места, которое отводил ему в марксизме Ленин». 

Еще определеннее об этом сказано у Пайпса: «Неожиданно появилась вероятность, что в самой индустриально развитой стране Европы социализм может победить без опоры на насилие, демократическим путем. Этот успех так вдохновил Энгельса, что незадолго до своей смерти, в 1895 году, он признал: революционных восстаний, предсказанных им и Марксом в 1848 году, может и не быть, а за социализм можно бороться у избирательной урны, а не на баррикадах».

То есть вполне можно обойтись и без диктатуры пролетариата, и марксизм таким образом сползал на реформаторскую колею. Но Россия – не Германия, и российский пролетариат – это не немецкий, а главное, – Ленину это надо? «Избирательные урны» – это не его стихия, поэтому и понадобилось «вновь вдохнуть в марксизм революционную душу», то есть вернуть диктатуре пролетариата подобающее ей место. Иначе, от чьего имени захватывать власть?

Более того, Ленину пришлось еще, как сообщает Такер, дополнять, подправлять, улучшать марксизм: «Диктатура  пролетариата, которую имели в виду Маркс и Энгельс, не была диктатурой революционной партии, действующей в интересах пролетариата. Они вовсе не считали, что взявшим власть трудящимся для строительства новой жизни на социалистических принципах потребуется партия в качестве „учителя, руководителя, вождя“. Возвышение диктатуры пролетариата до „сути“ марксизма (как позднее сделал Ленин) и концепция диктатуры как государства, в котором правящая партия опекает трудящихся, – все это свидетельствовало о глубокой духовной связи Ленина с революционными традициями русских народников. Ленинизм – это отчасти воссозданное внутри марксизма русское якобинство. Должно быть, это понимал Ленин. Не  совсем ясно, однако, осознавал ли он, что косвенным образом его точка зрения отражала также и влияние русской самодержавной традиции…»

Конечно, не только косвенно, то есть через наследие народовольцев-якобинцев, передавалось влияние традиций самодержавия на ленинскую психологию, на его методы борьбы с оппонентами и пр. Он имел возможность и лично наблюдать и перенимать эти традиции. Пайпс приводит на этот счет мнение меньшевика Павла Аксельрода, изложенное им еще в 1904 году в письме Карлу Каутскому. Аксельрод писал, что ленинизм даже и не якобинство, а «упрощенная копия или карикатура бюрократическо-самодержавной системы нашего министра внутренних дел». Но это уже детали.

А вот и Пайпс сообщает: «Чем дольше Ленин наблюдал поведение рабочих в России и вне ее, тем сильнее утверждался в мысли, что, несмотря на тезис марксизма о „пролетариате“ как классе революционном, рабочие, предоставленные сами себе, скорее удовлетворятся большей долей в доходах капиталиста, чем начнут свергать капитализм… В основополагающей статье конца 1900 года Ленин проговаривается: „Оторванное от социал-демократии рабочее движение… необходимо впадает в буржуазность…“ Из этого поразительного утверждения можно было сделать только один вывод: если рабочим классом не станет управлять социалистическая партия, независимая от него и к нему не принадлежащая, он предаст свои классовые интересы. Совсем в духе модных в то время теорий Моска и Парето о политической элите Ленин утверждал, что пролетариат должен, ради собственной пользы, подчиняться избранному меньшинству».

Но, раз так, то и задача захвата власти с плеч пролетариата теперь перекладывается на плечи партии. И вот тут-то опять подошел опыт «Народной воли». Пайпс: «За образец партийной организации, которая могла бы справиться с такой задачей, Ленин взял „Народную волю“… В отличие от организации „Земля и воля“, из которой она произошла, „Народная воля“ отвергала принцип равенства членов, заменив его командной структурой, во главе которой стоял всемогущий Исполнительный комитет… Решения Исполнительного комитета, принимаемые большинством голосов, становились обязательными для всех членов. Новые члены в него кооптировались. Комитету подчинялись специальные органы, включая Военную организацию».

Это было самое то, что Ленину и нужно было.

Но – вот парадокс – нахваливая и перенимая опыт народников 60-х – 70-х годов, Ленин вел борьбу с современными ему народниками. Они по-прежнему проповедовали самобытный путь России, которая-де может, опираясь на сельскую общину, шагнуть прямиком в социализм. По этой причине они считали капитализм для России чуждым и вредным явлением. Ленин же, хоть и унаследовал от тех же народников ненависть к буржуазии, как марксист, считал капитализм исторически (но только исторически!) прогрессивным явлением, ибо без него не сформируется рабочий класс. От чьего имени тогда марксистам брать власть?

Такер по этому поводу сообщает: «В спорах между народниками и марксистами Ленин оттачивал  свое полемическое мастерство на народниках 90-х годов, но не нападал на раннее народничество  времен Чернышевского. Как бы желая подчеркнуть огромное значение, которое он придавал этому  различию, Ленин в одной из статей доказывал, что у марксистов больше прав, чем у народников, на интеллектуальное наследие шестидесятников».

Исходя из марксистского взгляда на историческую прогрессивность капитализма, Ленин вначале принял идею Плеханова о двух фазах революции: поскольку капитализм в России находится в зачаточном состоянии, русские марксисты объединяются с другими оппозиционными слоями общества, включая либералов, в борьбе за свержение самодержавия, после чего в стране учреждаются свободные политические институты. Демократическая революция ускоряет темпы экономического развития России, быстро растущий индустриальный пролетариат создает независимую политическую партию, похожую на социал-демократические партии Западной Европы, и затем уже в ходе социалистической революции берет власть.

Надо думать, эта плехановская постепеновщина с самого начала Ленина не очень вдохновляла, и уже во второй половине 90-х годов (1896-1899, в основном, в ссылке) он пишет труд «Развитие капитализма в России», в котором, опираясь на обширные статистические данные, доказывает, что капитализм в России уже создан, что он подорвал старую систему хозяйствования уже даже в деревне: «Россия сохи и цепа, водяной мельницы и ручного ткацкого станка стала быстро превращаться в Россию плуга и молотилки, паровой мельницы и парового ткацкого станка».

Это был, конечно, удар по народникам 90-х: вы, дескать, можете сколь угодно причитать о не свойственности капитализма России, но капитализм уже здесь. Но, с другой стороны, очень уж импонировала Ленину народническая идея захвата власти революционной партией. Раз капитализм уже вышел из зачаточной стадии, может быть, не обязательно долго тянуть, можно сократить промежуток между двумя фазами революции, а там и совместить их?

В изданной в 1902 году брошюре «Что делать?» Ленин, перефразировав Архимедово изречение, провозгласил: «Дайте нам организацию революционеров – и мы перевернем Россию!»  

В июле-августе 1903 года, сначала в Брюсселе, затем в Лондоне, прошел 2-й съезд РСДРП, который, как считает Такер, «с большим  правом, чем I съезд в Минске, можно было бы считать учредительным». Но, не успев организоваться, партия тут же раскололась – на большевиков (ленинцев) и меньшевиков. Разошлись из-за формулировки первого пункта Устава партии. Суть дела была все в том же: Ленину была нужна жестко централизованная революционная партия, состоящая из профессиональных революционеров и нацеленная на захват власти, его оппоненты во главе с Мартовым и Плехановым были нацелены скорее на социал-демократическую партию западноевропейского типа.

Троцкий, вошедший в меньшевистское крыло, заявил тогда, что «Ленин скорее якобинец, чем марксист», и предрек: «Подобные методы приводят, как мы еще увидим, к тому, что партийная организация „замещает“ собой партию, ЦК замещает партийную организацию и, наконец, „диктатор“ замещает собою ЦК». Но в 1917 году, увлеченный вихрем революции, он, видно, забыл о собственном пророчестве, вступил в большевистскую партию и потом сильно удивлялся, когда все так и произошло, с известным исходом для него лично.

В первые годы ХХ века среди российских марксистов значительное развитие получило течение «экономизма», представители которого считали революционную борьбу за социалистические цели

в отсталой России преждевременной и поэтому полагали, что следует сосредоточить внимание на помощи  рабочим в их борьбе за экономические блага. Ленин развил непримиримую борьбу с этим течением, ибо ясно: если рабочие добьются этих благ, они окончательно потеряют революционный запал, со всеми вытекающими для профессиональных революционеров последствиями.

По сходным причинам Ленин и ленинцы выступали против реформ Столыпина на селе, кстати, в трогательном единстве с черносотенцами, хотя у последних причины для этого были другие.

И так всю дорогу – против реформ, против «постепеновщины», против всего, что может ослабить напряжение в обществе и, соответственно, уменьшить шансы на революционный взрыв.

Красной нитью, рефреном через всю деятельность Ленина до 1917 года проходит – взять власть, и как можно скорее! Это нетерпение – тоже, кстати, народническая черта. Роман Юрия Трифонова о народниках так и назывался – «Нетерпение».

Но ведь не для себя Ленин торопился взять власть – для народа. Не в том, конечно смысле, что, взяв ее, он мечтал тотчас ее народу отдать; с этим он как раз, как мы увидим, не очень торопился, а в том смысле, чтобы, взяв власть, использовать ее на благо народа, ну, по крайней мере, большей части народа. Хотел человек, как лучше…

Ленинизм и большевизм

Ленинизм называют русским (российским) изводом марксизма. Но то же самое говорят о большевизме. Можно ли считать эти два понятия синонимами? Почти, ибо между ними имеется все же небольшое различие. Ленинизм – это прививка к древу марксизма «русизма», то есть некоей эманации исторически сложившегося русского национального характера, русского менталитета, но пропущенного через русское интеллигентское якобинство и затем через личность Ленина.

Большевизм включает в себя ленинизм, но дополнительно еще – ту же эманацию русского менталитета в первозданно-народном виде, не «испорченном» никакими интеллигентскими влияниями. Не всему в этой добавке Ильич был рад, но мало что мог с этим сделать.

Замечательно охарактеризовал эту народную составляющую большевизма Василий Шульгин, несомненный и горячий патриот России, один из лидеров монархической группы националистов-прогрессистов в Государственной Думе России, депутатом трех последних созывов которой он был. Мы уже приводили эту его характеристику в опубликованной к 130-летию со дня его рождения статье «Памяти антисемита» в № 1 «Рубежа» за 2008 год.

Не грех привести ее еще раз. Итак, в изданной в 1928 году, в эмиграции, книге «Что нам в них не нравится» Шульгин писал: «В русском народе оказались огромные запасы злости и всякие скверны. Они дремали под спудом, но они были. „Грабь награбленное“ потому имело такой оглушительный успех, потому превратилось в такой мощный таран, – что бандитизм, „воризм“ сидит где-то совсем близко под шкурой русских. Это мы могли наблюдать и в Белом стане. Очень уж легко смотрели некоторые воины, боровшиеся за всяческие попранные права, – на право собственности. „Смерть буржуям“ потому так удалась в России, что запах крови пьянит, увы, слишком многих русских; и сатанеют они, как звери. Великое число садистов ходило между нами в мундирах и пиджаках, а мы-то этого и не подозревали… Большевизм – дитя азиатской бескрайности – сидит в каждом из нас, русских, в той или иной степени (здесь и далее слова выделены Шульгиным).

Действительная разница между нами, называющими себя антибольшевиками, и большевиками, открыто принявшими эту кличку, скажется только тогда, когда мы свое Белое Дело, то есть свои идеи и взгляды, будем осуществлять не по-большевистски; другими словами, когда мы станем скупы на кровь. Пока же мы, негодуя, что льется кровь „наша“, вместе с тем спим и видим пролить еще столько же крови „ихней“, – невидимая, но мощная связь между нами и большевиками не может быть разорвана. Пока  мы думаем по-большевистски, в смысле методов расправы, мы являемся соучастниками их правления и несем за их деяния свою долю ответственности.

В тех случаях, когда он (большевизм) проявляется в безоглядном транжирстве денег (преимущественно на выпивку или на женщин), сей большевизм носит название „широкой русской натуры“. Французы, немцы и чехи, которые откладывают на черный день (для того, чтобы не сидеть у кого-нибудь на шее в старости, или для того, чтобы купить себе свой собственный клочок земли), исторгают у нас презрительное название – „сантимники“! Мы не понимаем, как можно „считать каждый грош“. А вот большевики не понимают, как можно считать каждую каплю крови... С их точки зрения такая гуманность – пошлое, мелкобуржуазное сантимничанье. На первый взгляд тут нет ничего общего, а по существу эти явления совершенно того же характера. Ибо и здесь и там работает одна и та же особенность, именуемая „отсутствие задерживающих центров“».

Вот еще одно описание Шульгиным недостатков русского национального характера: «Надо всегда отдавать себе отчет, что „кое-какство“, т. е. небрежность, неточность, недобросовестность – есть один из основных факторов русского народа… Второй фактор тоже не из веселых. Среди русской интеллигенции, в силу причин, о которых не стоит сейчас говорить, огромный процент озлобленных… Они ненавидят всякое творчество и живут только разрушением. Еще одна почтенная порода: утописты. Едва ли какая-нибудь страна страдала так от мечтателей, как родина Пушкина… К этой огромной клике чистых утопистов постоянно примазывались озлобленные, и союз мечтателя с желчью напоенным человеком вставал над Россией грозной тенью».

Р. Пайпс приводит относящееся к 1919 году высказывание на этот счет еще одного эмигранта-антикоммуниста, Б. Соколова: «Большевизм. Это русское слово. Но не только слово. Ибо большевизм в том виде, в тех формах и проявлениях, что кристаллизуется вот уже почти два года в России, есть явление исключительное, русское, нитями глубокими связанное с русской душой. И когда говорят о большевизме немецком, о большевизме венгерском, я улыбаюсь. Разве это большевизм? Внешне. Политически, может быть. Но без души своеобразной. Без русской души». Несомненно, имелась в виду все та же «широкая» русская душа…

Если не может быть подлинного немецкого или венгерского большевизма, возможен ли еврейский или, скажем, латышский большевизм? Вряд ли. Но, как известно, большевизм был неотъемлемой составляющей Октябрьского переворота, его и совершили большевики. Как же в таком случае вину за него можно возлагать на евреев или латышей? Да, и те, и другие были вовлечены в этот переворот и в то, что за ним последовало. Но именно вовлечены, а сам переворот был русским явлением, порождением русского духа, русской истории. Как пугачевщина или разинщина.

Но это к слову…

Заключение

Ленинизм и его братец-близнец большевизм явились результатом прививки к древу европейского марксизма византийско-ордынско-московитского духовного наследия с его презрением к свободе и рабской психологией народных масс.