Это было в Нюрнберге

КАМЕННАЯ РОЗА

документальная повесть*

Продолжение. Начало см. в № 1.

Ленка

На той же улице, где мне довелось наблюдать «в действии» первого встреченного мной немца, несколькими днями позже я встретила Ленку. Я увидела ее выбегающей из боковой улочки, из квартала, в котором находилась синагога. Она явно очень спешила и поначалу вообще меня не заметила. Ленка! Сколько же я ее не видела? Я думала, она уехала вместе с родителями!

Я бегу ей навстречу и кричу: «Ленка!» Но на ее лице написана паника, Ленка отпрыгивает в сторону, отмахивается рукой и повторяет что-то вроде: «Нет, нет, уходи, я не могу с тобой разговаривать, иди, уходи прочь!» На ней старенькое голубое пальтишко, то, которое она носила еще в начальной школе, слишком узкое, слишком короткое, поношенное. На рукаве повязка с голубой шестиконечной звездой, другая звезда, желтого цвета, на груди. «Ленка, я только хочу знать, где я могу тебя увидеть. Где ты теперь живешь?» Округлое лицо с россыпью веснушек, обычно такое румяное, сейчас покрыто смертельной бледностью, ни следа улыбки, на нем только испуг и что-то похожее на ненависть. «Уходи! Уходи!» – кричит она и убегает. Звать ее нет смысла, через минуту она уже далеко.

Ленка, моя лучшая подруга, веселая, всегда готовая помочь, мой верный и терпеливый товарищ, как же это возможно, что она кричала мне «уходи!»?! Если бы она ударила меня, это легче было бы вынести.

Я никому не рассказала об этой встрече. Когда я случайно встретила священника, который раньше преподавал религию в нашей школе, мне захотелось сказать ему: «Когда-то в школе вы долго беседовали со мной, пытаясь отговорить от дружбы с еврейкой, ведь у меня было столько подруг-христианок. Посмотрите – ваше желание исполнилось. Она не желает больше видеть меня...». Но говорить ему об этом было бессмысленно, он все равно ничего бы не понял.

Я даю себе клятву разыскать Ленку, как только это станет возможным. А если она и ее родители эмигрируют? Я разыщу их.

Тогда я не знала, что видела Ленку в последний раз.

Зима 40 – 41 гг.

Наше имущество нищает, и скоро у нас ничего не останется. Одна из главных проблем: где жить? Мой отец хорошо ладил с владелицей дома, в котором мы живем, но сейчас она хочет иметь весь дом целиком для себя и не сдавать комнат «бог знает кому». Именно так она и сказала. Она украинка, мы поляки, но когда она говорила «бог знает кому», то смотрела с особым выражением на мою мать. Мама восприняла эти слова как нечто неслыханное, и заметила, что мы тоже не станем жить «бог знает у кого» и «бог знает где». В ответ на это нам дали 10 дней, чтобы собраться и уехать.

Оставшуюся мебель быстро купили крестьяне в обмен на продукты. Постельное белье, одежду запаковали в чемоданы, и мы съехали. Первое пристанище, которое нам рекомендовали, называлось «Комнаты» и было без света, с земляным полом и грязным туалетом где-то в саду. Хозяйка оказалась настоящей ведьмой. Если ее о чем-то просили, например, о разрешении воспользоваться плитой, она выходила из себя от гнева, ругалась и кричала. Здесь она не потерпит бродяг и всякое отребье! Может быть, мы вообще не христиане?! Такое мы слышали каждый день.

Через неделю мы оттуда съехали и поселились в пригороде. Дом принадлежал мирной польской крестьянской семье. Условия жизни были тоже примитивными, но терпимыми. У нас оставались еще 3 или 4 ковра и одежда (за один большой ковер мы получили 3 килогорамма масла!). У мамы оставались некоторые украшения. Насколько всего этого хватит, чтобы выжить?

В погребе я надежно спрятала все наши сокровища. Осенью я работала в поле на уборке картофеля, и заработала его достаточно. Морковь, петрушку закопали в песок, яблоки спрятали в сено, немного капусты, и кислой капусты, в бочонок. Оставалась еще мука и крупы. В остальном мы жили тем, что удавалось добыть: немного сала, яйца, молоко. Так проходила зима. В конце февраля я снова вышла на полевые работы.

* * *

На маленькой, забытой в полях станции в 14 километрах от городка, где жила моя тетя, сестра отца, мне посчастливилось найти место в запряженных санях и не пришлось идти пешком ночью, одной, по глубокому снегу. В городке я высаживаюсь. Снег тает, вокруг тишина – даже собаки не лают. Еще 7 километров пешком, и вот я стою у дома тети.

3 часа утра. Я стучу в окошко и слышу испуганный голос: «Кто там?» Тетя живет теперь одна, с помощницей, которая «не уходит, потому что ей лень или потому, что она ждет, когда меня выгонят или убьют и она станет здесь хозяйкой» – говорит тетя. Она живет в страхе. В окрестностях царит террор. Поляки здесь в меньшинстве. Знаю ли я, спрашивает тетя, что произошло во Львове? А в Станиславе (ныне Ивано-Франковск. – Прим. перев.)? А про массовые убийства?

Своих лошадей она продала, коров тоже, кроме одной. От когда-то крупной фермы почти ничего не осталось. Но тетя не хочет оставлять дом, не хочет ехать к дочери.

«Я думаю, тетя, в такое время лучше держаться вместе. Я даже пыталась убедить в этом маму». Она не дает мне договорить: «Что это ты выдумала? Ты разве не видишь, в каком мире мы живем?» – «Да, да. Я вижу, и каждый день узнаю больше. Еще не знаю, как, но я ищу способ, чтобы выжить».

Я провела у тети два дня. В этом мире, покрытом толстым слоем снега, было буквально нечем заняться. Я смотрела на белые холмы, покрытые летом колышащейся пшеницей, на заснеженный фруктовый сад, и вспоминала мои последние летние каникулы перед войной.

Мы разговариваем с тетей в основном вечером, в темноте, когда уже лежим в постели. Мне становится все понятней, что этот мир – мир семьи моего отца – до войны и во время войны не был миром моей матери. В какой-то момент мне казалось, что это можно изменить. Может быть, когда-нибудь потом... Но сейчас это невозможно.

«Возможно, мне не следует тебе этого говорить, но женитьба моего брата, это было большое несчастье.» – «Я понимаю, тетя, но я спрашиваю...» – «Ты ничего не понимаешь! Тем лучше.» – «Тетя, я знаю, что вы и ваша семья не ладили с мамой...» – «Что ты болтаешь? Не ладили? Все было иначе, совсем иначе, несчастье!» – «Тетя, но почему? Почему это было такое большое несчастье?» – «Ну... так. Ты что-нибудь знаешь о семье твоей матери?» – «Очень мало, почти ничего, это правда.» – «Вот видишь! Плохо, очень плохо...» – «Но почему?» Она не отвечает.

На следующее утро я предпринимаю еще одну попытку поговорить об этом: «Я была так рада, когда приехала сюда в то последнее лето перед войной и познакомилась с семьей моего отца. Теперь я хочу разыскать семью моей матери. В Тарнополе, Львове, есть родственники и в Германии... Идет война, и это будет непросто, но все-таки не настолько безнадежно, как во времена русских».

Тетя с неприязнью смотрит на меня, и в ее узких глазах я читаю насмешку: «Да, да, „хорошая швабская семья“, я уже слышала эту песню. Глупая гусыня, остерегайся, да-да, остерегайся. Чего еще тебе надо? Найти эту „хорошую швабскую семью“?» – «Конечно, почему нет? Когда-нибудь война закончится. Нужно ли считать всех людей врагами? Скажите, тетя, ведь ваша мама, моя бабушка, она была из России, насколько мне известно. С русскими мы много воевали, но вместе с тем люди жили рядом друг с другом, заключали браки, у них рождались дети?»

«Ну ты и дура! – фыркает тетя. – Ты ничего не понимаешь в жизни и я не могу тебе этого объяснить. То, что я могла бы тебе сказать, ты не вынесешь.» – «Тетя, прошу вас...» – «Нет, никаких „прошу“. Один совет: оставь свои поиски и будь внимательна. Она, то есть твоя мать, находится в опасности. И она сама – опасность. Она должна сидеть тихо-тихо, а лучше спрятаться...» – «Почему спрятаться? И где?» – спрашиваю я растерянно. «Ты, между прочим, тоже в опасности, и тоже можешь быть опасной...».

Боже, тетя сошла с ума! Это все ее одиночество и страх. Но сейчас я ничем не могу помочь ей, ничем.

Больше мы об этом не говорили. На следующий день приходит какой-то родственник, в поисках манной крупы и масла. Он приносит с собой снимки львовского тюремного двора после ухода советских войск. НКВД не оставило здесь ни одного живого арестанта, искалеченные тела лежали разбросанными по всему двору. Он приносит и другие фотографии, из Станислава. Здесь работало НКВД, там немцы, где-то еще – украинцы. Меня удивляет, что тетя рассматривает эти снимки с железным спокойствием – ведь они ужасны. Мир был наполнен ненавистью.

На следующее утро я собираю свой мешок. Крупы, в них спрятана дюжина яиц, два килограмма масла, немного муки и даже кусочек копченого сала! Драгоценности!

Путь к станции через заснеженные поля я преодолеваю пешком. В поезде полно народу, каждый ведет свою подпольную торговлю. Повезет ли мне? Ведь в Станиславе поезда иногда останавливают, не дав доехать до вокзала, и начинается конец света, охота: «Все на улицу! Вещи на пол! Руки вверх!» Поезд обыскивается, багаж отбирают, и еще повезет, если не изобьют резиновой дубинкой или не выбросят в другой поезд, идущий неизвестно куда. По мере приближения к Станиславу пассажиры затихают, но в этот раз нам повезло: опасность миновала.

Мое путешествие еще не закончено, я жду другого поезда. Всех ожидающих вдруг выгоняют из вокзала на улицу: «Вон, вон отсюда!» Уже поздно, вокзал скоро будет заперт, мороз все сильнее. Я иду по улице и ищу местечко, где я могла бы спрятаться от холода и от ветра. Вдруг слышу быстрые шаги, какая-то женщина оглядывает меня и спрашивает, что я тут делаю. «Вы не можете здесь оставаться, идите за мной! В такой мороз и собаку на улицу не выгонишь!».

Эту ночь я провожу в маленькой квартирке в подвале. В ней было много народу, большая семья, взрослые и дети. Меня принимают просто, как само собой разумеющееся. Находятся кровать, одеяло и подушка. На улице еще темно, когда я покидаю это пристанище, согретая и благодарная. Были люди, которые выгоняли других на улицу, и были люди, которые давали теплый приют незнакомцам.

Потом еще один поезд, вот и маленький вокзал, и дорога через поля. Мама довольна, когда я показываю ей свою добычу. Она спрашивает: «Ну, а как поживает тетя? У нее-то пока еще есть и еда, и крыша над головой. Она не захотела, чтобы ты осталась у нее?»

Львов

В апреле 1942 мама пришла к выводу, что необходимо срочно что-то предпринять. В скором времени у нее не останется ничего, чем можно было бы заплатить за квартиру. Продукты до сих пор удавалось доставать мне, весной я намеревалась снова выйти на полевые работы.

Когда я говорю маме, что хочу поехать в Львов и попробовать найти там помощь – ведь там у нее столько друзей! – первой маминой реакцией были слова: «Нет, у меня никогда не было много друзей, а сейчас их осталось еще меньше». Но мама не возражала, чтобы я навестила одну ее подругу – подругу, которая жила на той же улице, где мы тоже когда-то жили.

Я оставляю маму в надежде, что найду решение для нас – если не во Львове, то где-нибудь еще, в деревне, где живет женщина, бывшая когда-то нашей домработницей и моей няней. Я записала несколько адресов, сделала запас провизии для мамы, договорилась с двумя знакомыми, что время от времени они будут навещать маму. Одна женщина, знавшая моего отца, тоже обещает заглядывать к ней. Она живет довольно далеко, но я знаю, ей можно доверять.

Львов, прекраснейший город моего детства, производит на меня очень грустное впечатление. Две, три недели войны оказываются достаточными, чтобы изменить город до неузнаваемости, изменить сам его характер. После советской оккупации, грабежей, и сейчас под нацистским режимом, этот город кажется мне почти чужим. Мне приходится прилагать усилия, чтобы узнать его.

Тетя Иза (так я называла ее) встречает меня с радостью. Да, конечно, я могу остановиться у нее, но, к сожалению, ее квартира стала слишком мала, все комнаты с видом на улицу у нее забрали. Лишней кровати тоже нет, я буду спать на сдвинутых стульях. В маленькой комнатке при кухне, где раньше жила кухарка, живет теперь супружеская чета. Это друзья, беженцы, они какое-то время должны здесь остаться. Это особая проблема, их семейная проблема, поэтому нужно быть тактичными, не задавать им лишних вопросов. Об этих людях никто не должен знать – понимаю ли я это? Еще бы, я видела достаточно семейных проблем, в которых я должна была оставаться тактичной.

Эта пара, женщина-блондинка и рыжеволосый мужчина с короткой бородкой, очень милы. У них маленькая дочурка лет четырех с волосами цвета темной меди. Ребенок очень весел и подвижен. Она хочет бегать и играть, но вынуждена оставаться в тесной квартирке.

Остаться во Львове... Тетя Иза считает, это не так-то просто осуществить. «Твоя мама не должна была оставлять квартиру во Львове, я ее предупреждала об этом раньше, но она не захотела меня слушать.» – «Она полагала, жить в маленьком городке проще, безопаснее». – «Безопаснее?» – тетя Иза выглядит озабоченной. «Сегодня нигде не безопасно. И все-таки, я считаю, в большом городе легче остаться незамеченной, исчезнуть».

Исчезнуть? Тетя Иза замечает, что это слово произвело на меня глубокое впечатление. Она говорит о других вещах, обо всем, что случилось во Львове с начала войны и о сегодняшней ситуации. Знала ли я о расстреле заключенных во Львовской тюрьме, учиненном НКВД, и о том, что вслед за тем расстрелом немцами были совершены массовые убийства? В июле прошлого года была расстреляна польская интеллигенция, писатели, университетские профессора, учителя, среди них много друзей и знакомых. Судьба евреев тоже решена, а каждый, кто помогает евреям, приговаривается к смерти.

«Тетя Иза, – спрашиваю я, – когда-то, когда вы и мама были еще молодыми, вы ведь знали стольких немцев?» – «Это было совсем другое дело, – перебивает меня она. – Это несравнимые вещи и происходило в другом мире, которого больше нет».

Я рассказываю тете Изе о своих намерениях. Я хочу увидеть тех, с кем мама была в дружеских отношениях, даже тех, кого она знала лишь короткое время. Может, кто-то может помочь нам или знает кого-то, кто может оказать помощь. Тетя Иза бросает взгляд на мой список. Берет карандаш и просто зачеркивает некоторые имена: «Эти здесь уже не живут. А этот уже умер. Здесь даже не начинай. Тут, ну да, можешь попробовать. Но будь осторожна, особенно на улице!».

Помнят ли здесь мою мать? «Да, смутно. Как она, где она сейчас? Хорошо, что она живет в провинции, в большом городе жить гораздо труднее! Что? Снять комнату, в наше время? Невозможно! Совершенно нет места, кругом слежка! Очень жаль, но мы ничем не можем вам помочь».

Так проходят дни. Как-то вечером я прихожу домой и нахожу тетю Изу сильно напуганной. «Я так испугалась, идут разговоры об очередном погроме! И ты, дитя мое, с твоим профилем...». Опять это. Теперь, если я, проходя мимо витрин, случайно вижу свой профиль, он кажется мне все более и более подозрительным. «Тетя Иза, объясните мне, пожалуйста, мой профиль – это действительно опасность? Я же ничего не могу с этим поделать! Может быть, в семье моей мамы были евреи, и были немцы, но ведь мама полячка, она христианка, католичка, как и я!». Тетя Иза вздыхает. «Я не могу тебе этого объяснить. Могу только сказать, что теперь, в этом сумасшедшем мире, нужно остерегаться. Многие люди, в первую очередь немцы, научились узнавать евреев по чертам их лиц». Да, понимаю. Я видела такие карикатуры, в том числе в «хорошей» польской прессе. Да, это правда, мой нос нельзя назвать славянским, это скорее римский нос. А вот нос Ленки самый настоящий славянский, нос-картошка, но ведь каждый знает, что Ленка еврейка.

Вечером я задаю тете Изе вопрос напрямик: «Вы знали семью моей матери? Она ведь родилась во Львове и ходила здесь в школу.» – «Нет, я не знала этой семьи, они все уехали. С тех пор, как я знаю твою маму, она жила одна.» – «Я хочу разыскать эту семью...» – Тетя Иза перебивает меня: «Оставь, не делай этого, не нужно. Твоей маме это бы не понравилось.» – «А швабские родственники?» – «Что? Мне известно только, что какая-то часть этой семьи живет в Силезии, но я настоятельно советую тебе не вмешиваться в эти семейные дела. Больше я тебе ничего не скажу».

В этот вечер, сидя на кухне с чашкой чая, я случайно слышу разговор между двумя супругами в маленькой комнатушке: «Ты не должна была выходить за меня замуж. Твои родители были правы, я принес тебе только несчастье.» Женщина тихо произносит в ответ успокаивающие слова.

Я говорю тете Изе, что поеду в О. Когда-то моя мама жила там, она работала тогда учительницей и жила у друзей. В соседней деревне живет Марыня. Она приняла меня, когда я родилась, и нянчила до 7 лет. Деревня находится в стороне и является надежным убежищем. Я гостила там иногда летом. Жизнь в деревне примитивна, но сейчас это неважно. Тетя Иза находит, что все это безнадежно, может, даже еще хуже, чем жизнь в городе, из-за украинских националистов. Но можно попытаться. «Поезжай, если ты так этого хочешь».

Маленький городок, малюсенькая деревушка

И вот я в О. Рaннее утро, деревья в цвету, пахнет весной. Городок просыпается вместе с солнцем. Я иду к рыночной площади. Когда-то здесь была булочная... но теперь ее нет. Площадь пуста и безжизненна, окна магазинчиков наглухо закрыты. Настало время, когда лучше не выглядывать наружу и не давать проникнуть внутрь взглядам прохожих. Я даже вижу двери, заколоченные досками. Никак не могу вспомнить фамилию булочника. Одно лето мы снимали у него комнату. Сама комната, мебель, деревянные полы, постельное белье – все здесь сверкало чистотой, хотелось сказать – было «стерильно», или кошерно. Семья булочника была очень дружелюбной, а их выпечка – могу ли я описать? Даже обычный хлеб в этих краях был восхитительным. Во Львове работа пекарен находилась под влиянием венской выпечки. Пекарни ежедневно выпекали бессчетное количество сортов хлеба и булочек. Хлеб был пиром!

Все это теперь исчезло, площадь абсолютно пуста. Я поворачиваю обратно. Возле одного из домов вижу женщину, она приветливо смотрит на меня. Я спрашиваю, могу ли я попить у нее что-нибудь теплое, может, стакан молока? Я оплачу. «Не говорите сразу же об оплате. – говорит она. – Заходите». Через несколько минут передо мной стоит стакан молока, хлеб и масло.

«Куда подевались рыночные продавцы, булочник?» – спрашиваю я. – «О, евреи все позапирали. Они спрятались, они боятся! А некоторые уже уехали, и никто не знает, куда. Говорят, их всех выселят. Есть люди, которые только и ждут этого, ждут, пока опустеют их дома и им все достанется. Уже сейчас крестьяне покупают у евреев вещи за бесценок! Представьте: целый ковер за 2 килограмма масла!». Да, это мне уже знакомо.

Она продолжает: «Никто не осмеливается приближаться к евреям. Они тоже никому не открывают, не доверяют никому. Но мы, поляки, мы тоже должны быть осторожными. Украинцы... неизвестно, что они намерены с нами сделать. Лучшее решение – взять к себе в дом на содержание немецкого солдата, это лучшая защита от украинцев. Как изменились люди, которых мы, казалось бы, знали и были соседями!». Да, это я тоже уже знаю...

Немного отдохнув, я ухожу из этого гостеприимного дома и двигаюсь к окраине города, к ферме, где когда-то, еще до своего замужества, мама снимала комнату. Хозяйка сразу же узнает меня: «Вы так похожи на свою мать!». Я рассказываю ей, что приехала, чтобы найти какую-нибудь работу и жилье для себя и для мамы. Пока я это говорю, лицо фермерши меняется, на нем написано глубокое недоверие: «Что? Вы хотите здесь работать? А ваша мама, чем она занимается? Да, ваш отец умер, но... у вас что же, нет семьи? Вы вообще можете работать?» – «Вот уже два года, – произношу я с гордостью, – я работаю на поле и в садах».

«Здесь нам никто не нужен, – говорит фермерша. – Ладно, на одну неделю вы можете остаться. Но не дольше. Нужно прополоть и перекопать овощные грядки».

Спустя несколько дней сын фермерши отводит меня в деревню, к Марыне. Марыня,  которая опекала и растила меня, мой «добрый ангел» в первые годы жизни! Увидев меня, она так удивлена, что не находит слов. Мы обнимаемся, но при этом чувствуется, что она напряжена и озабочена. Молодой фермер отводит ее в сторону и что-то говорит ей. Я вижу, как внимательно она его слушает и поглядывает на меня. Наконец он уходит.

Когда я говорю Марыне о работе, она пожимает плечами: «Работа? Здесь, в это время года? Работа в поле – это не для Барбары». Она не говорит мне «ты», как раньше, говорит обо мне в третьем лице. «Не знаю, чем бы она могла здесь заняться».

Я не осмеливаюсь сказать вслух о своих надеждах, что я и мама могли бы приехать сюда и помочь Марыне пережить войну. Но она как будто читает мои мысли: «Раньше – да! Ваша мама и вы могли приехать сюда летом, да. Но сейчас это невозможно. Что скажут люди? Все изменилось. Даже приветствие изменилось. Раньше говорили „Слава Иисусу Христу“, теперь говорят „Слава Украине“ и нужно отвечать „Героям слава“. Никто, ни за какие блага не станет сейчас разговаривать с... с полячкой. Барбаре будет очень неловко».

Вечером в дом заходят поболтать соседки. Одна из них, пожилая женщина, громко говорит в моем присутствии: «Да, теперь у вас одной проблемой больше, что же вы намерены делать?» Она говорит это без злости, просто произносит вслух то, что думает. Другие тоже смотрят на меня, как на неведомую птицу. «Нехорошо, нехорошо», – говорит старуха.

Так как я не отвечаю, она продолжает: «Многие здесь помнят мать Барбары.» – «Да, я знаю, поэтому я думала, они будут рады меня видеть!» – «Нет, все совсем не так, как вы думаете. Больше я ничего не скажу. Вам совершенно невозможно дольше здесь оставаться.» – «Хорошо. Я поняла. Завтра я уеду.» – «И куда вы поедете?» – «Обратно во Львов. Не беспокойся обо мне, Марыня.»

На следующий день я собираю свои вещи. «С богом, Марыня!» В какой-то момент в ее глазах стоят слезы. «Моя маленькая Бася...» Я улыбаюсь ей: «Когда все это закончится, мы ведь увидимся, правда?» Но она качает головой, как бы не веря в такую возможность.

Я стою на вершине холма, среди зарослей можжевельника и смотрю на городок внизу, похожий на цветочный ковер. Все цветет: каштаны, яблони, груши, жасмин, сирень. Под майским солнцем аромат цветения доносится до вершины холма. Слышно жужжание пчел и майских жуков. Крыши домов затонули в этом великолепии. Даже строгая церковная башня выглядит сейчас приветливо, и крепость, и монастырь. Маленький уютный мир, полный доброты, как эта весна наполнена солнцем и ароматом, мир, в котором можно было жить счастливо, пусть просто и однообразно.

Я смотрю на эту картину, и вдруг у меня мелькает мысль: «Смотри, смотри как можно дольше и запоминай, это – прощание навсегда, ты никогда больше не увидишь этих мест.»

Маленький вокзал

Шесть часов утра. Городок остался позади, я иду по дороге среди полей. До вокзала еще около 2 километров. Я оглядываюсь – вокруг одни поля, насколько хватает глаз. Мне кажется, что я на этой дороге абсолютно одна. И вдруг я слышу мужской голос, идущий, кажется, из самой земли. Голос произносит по-польски: «Миленький городок, должно быть, этот О.?». В ответ многоголосый смех. По обе стороны дороги лежат солдаты в шлемах, лежат на земле, я их и не заметила! Я смотрю на них, онемев от неожиданности, поворачиваюсь – какое-то время я шла между солдатскими шлемами с обеих сторон дороги! Солдаты, видя мое удивление, громко смеются, и теперь я смеюсь вместе с ними: «Да, действительно, это красивый городок, и очень хороший!» – «Хороший? Это почему же?» – спрашивает меня солдат, разговаривающий по-польски, в немецком шлеме. Я хочу рассказать ему об истории города, о замке и еще о чем-то, как вдруг понимаю, что нужно внимательно следить за тем, что говоришь. Я отвечаю: «Потому что здесь живут хорошие люди, и я тоже!» Солдаты снова смеются и спрашивают меня: «И куда вы теперь направляетесь, в такую рань?» – «На вокзал.» – «А, на вокзал! Ну ладно, ладно, идите!» Все еще смеясь, будто у меня нет никаких забот, я ускоряю шаги. Ряды солдатских шлемов заканчиваются.

На маленьком вокзальчике творится что-то невообразимое. Толпа людей, смерч, вихрь. Слышны крики, споры и ругань. Уже издали я вижу серо-зеленые униформы, передвигающиеся в этой мешанине туда-сюда. Вижу несколько штатских. Удастся ли мне вообще подойти к окошку? Только я хочу спросить кого-то, что здесь происходит, этот кто-то хватает меня за локоть и кричит на украинском: «Что ты здесь делаешь? Давай к твоим, туда, туда!».

Я хочу объяснить ему, что мне нужно доехать до Львова, но он не дает мне раскрыть рта. Какой-то другой толкает меня в самую середину толпы, толпу уносит в зал ожидания. Потихоньку я начинаю понимать, что происходит. Группа украинцев собралась здесь, чтобы ехать добровольцами на работу в Германию. Часть их уже уехала. Оставшиеся ждут следующего поезда. Среди них находится другая группа, «не-добровольцев». Все они должны пройти регистрацию и ехать в общий лагерь.

«Не смешиваться! К этим мы не имеем никакого отношения!» Окрик на немецком: «Тихо!» Я осматриваюсь, могу ли я убежать. В какой-то момент это кажется возможным, но стоит мне выйти из зала ожидания, я вижу вокруг одни только униформы. «Ты, куда? Жди регистрации!» Группа мужчин покидает зал, это те, кого призвали на строительные работы. В зале освобождается место. Я изучаю собравшихся. Надеюсь, здесь меня никто не узнает. В любом случае было бы глупо приближаться к какой-либо группе и пытаться заговорить. Я напряженно пытаюсь взвесить свои возможности, разобраться в неожиданной ситуации. Если даже мне удастся сейчас убежать, что тогда?..

К полудню приходит «комиссия» для регистрации. Двое в униформах, один в штатском. Они говорят на немецком (не все) и на украинском. Устанавливают два стола. В первую очередь регистрируют тех, кто отправляются на строительные работы. Мы становимся в очередь и ждем. Я просто стараюсь делать то же, что и все.

Регистрация – это просто комедия, смешная и трагичная одновременно. Мужчины за столами важно и со знанием дела исполняют свои обязанности. Они громко разговаривают, хохочут и шутят, они – главные в этой человеческой массе, прежде всего один, к которому вскоре должна подойти и я. Он явно имеет что-то против поляков. Первую девчушку, которая оказывается перед ним, зовут Оксана. «Хорошо, – говорит он, – это украинское имя. Но с таким именем в Германии тебя поднимут на смех». То, что он говорит, просто глупость. Это имя происходит от греческого «Ксения», это знает каждый ребенок. В России есть другая версия – Аксинья.

Девчушка краснеет, из глаз у нее брызгают слезы. «Для своих ты можешь оставаться Оксаной, но в документах я напишу „Ольга“. Это тоже красивое украинское имя. Так, следующий!».

Подходят Марии, Анны, Катерины, Елены и Дарьи. Но вот наступает очередь Людвики.

«Украинку не могут звать Людвикой! Как тебя называют дома?»

«Люда».

«Вас же полонизировали! Я запишу тебя Луизой, это почти то же самое, но гораздо красивее». И так далее. Окончания фамилий на «ски» или «ска» (у женщин) выводят его из себя. «Это „ски“ надо было вообще отменить». Чепуха, такие имена были и в России. Например, Достоевский, Чернышевский, Чайковский.

Наконец я начинаю понимать, что я здесь – единственная полячка. Остальные – добровольцы они или нет – украинцы. А если я скажу этим людям, что попала сюда совершенно случайно, что не имею к происходящему ни малейшего отношения? Укажут ли мне, может быть, на дверь? Мой инстинкт взывает к осторожности. Будь как все, не становись исключением. И вот я стою перед столом.

«Ваши документы! Добровольно или призвана?»

«У меня нет документов.»

«Значит, добровольно.»

«Да.»

«Свидетельство о крещении?»

«Да, у меня есть выписка из свидетельства, больше ничего.»

Он смотрит на документ и восклицает с удивлением: «Полячка?»

«Да.»

«И вы записываетесь добровольно?»

«Да.»

«Здесь есть еще полячки?» – спрашивает он у толпы. Нет, никто не отвечает.

«Откуда вы?»

Я называю без промедлений деревню, где живет Марыня. Если он знает эту деревню или кто-нибудь оттуда находится в толпе, я пропала. Но он спокойно записывает название.

«Чем занимается ваш отец?»

«Он уже умер.»

«У него украинское имя, это сразу видно».

Это не так. Такое же имя было у знаменитого польского пианиста Падеревского и у президента Мошицки. Но я молчу, не произношу ни слова.

«Ну, а это что, что я вижу?! Какой была девичья фамилия вашей матери? Она кто, полячка или...»

Прежде, чем у меня перехватывает дыхание, я отвечаю со всем спокойствием, на которое способна:

«Она полячка, но происходит из немецкой семьи, из Швабии.»

«Вот как. Имя у нее польское! Польское или русское, на Украине никого так не зовут и в Германии тоже!»

Насчет польского характера имени он прав. С некоторых пор это имя в Польше является классическим женским именем. Так звали одну из героинь знаменитой «Трилогии» Генриха Сенкевича. В России это имя тоже распространено, на Украине меньше. Но в Германии? Одна из жен Баха носила это имя, есть и грустная девушка с таким именем в «Фаусте» Гете. Мне очень нравится это имя.

«В Германии это имя широко распространено» – вежливо говорю я, но немец задумывается, что-то царапает на бумаге и отвечает: «В Германии есть имя „Бетти“ или „Этти“.» Я определенно представляю собой для него особый случай, он уже столько времени на меня потратил!

Стоит мне подумать, что я свободна и могу наконец идти, он вдруг протягивает руку и хватает конверт, из которого я только что вытаскивала документы и в котором лежат еще некоторые бумаги и письма. Я хочу остановить его, но он оказывается сильнее и быстрее. Он смеется.

«Любовные письма? Тайны?»

Он роется в конверте.

«Что это?»

Господи боже! Бумага, полученная незадолго до развода моих родителей. Написанная семьей, которая хотела меня удочерить.

«Сколько же у вас семей?»

«Это просто друзья. Они заботились обо мне, пока моя мама... когда она была больна.»

«Как фамилия этих друзей? Они поляки или украинцы? Непонятно.»

«Они поляки, но из Чехии.» В этот раз я не лгу.

Он смотрит еще раз на бумаги и фотографии, обменивается несколькими словами с другими и вдруг делает что-то невообразимое: разрывает конверт на мелкие кусочки и бросает их в мусорное ведро. Я словно проглотила язык, я не произношу ни слова. Он прекрасно видит, какое впечатление произвели на меня его действия, и говорит: «Все это вам больше не нужно, это не важно, важно только то, что я сейчас написал и вот эта бумага здесь.» Он протягивает мне листок и зовет следующую, бросая мне: «Я с вами позже еще поговорю.» 

Я принуждаю себя сохранять спокойствие. В этом конверте была одна моя фотография, другая – моей матери, несколько листков с моими любимыми стихотворениями – все очень дорого для меня. Это же не имело отношения к политике! Я раздумываю, не вытащить ли разорванные листки из мусорного ведра. Но это невозможно. Нас снова выталкивают в зал ожидания. Заригистрировав, нас уже не охраняют. Я могла бы исчезнуть, но теперь меня уже станут разыскивать. Нужно выждать.

Я сажусь в уголок, достаю свои припасы, начинаю есть. Другие тоже едят: хлеб, сало, лук, картошку. Из питья есть только вода. Несколько поездов проезжают мимо, крайне редко останавливаясь. Проходят часы. Становится понятно, что мы уедем отсюда только завтра.

Приходит ночь, и все стараются уложиться – кто на скамейках, но в основном на полу. Поют песни. Некоторые я знаю – их пели в маленькой деревне: «Украина моя, Украина, дорогая ты моя сторона...» Другая песня начинается словами: «Хай поможе святий Юрiй, пречiстая мати...» Кто-то выкрикивает: «Ляхов вырезати!» – в рифму к «мати». Все смеются. Потом другая песня, медленная, мрачная: «Смерть, смерть, ляхам смерть, смерть московской жидовской коммуне, – в бой кровавий ОУН нас веде...» Песня длинная, и в ней все время слышны слова: «Смерть, смерть...»

Воспоминания об этой ночи будят во мне сегодня – спустя столько лет! – эхо пережитого тогда страха. Тогда я запрятала свой страх так глубоко, как только могла. Но я боялась. Люди, сидевшие вокруг меня, были из этих мест, крестьяне, выросшие на той же земле, что и я, и жившие где-то рядом. Но теперь они пели с пылом посреди ночи эти ужасные песни. И самым страшным было то, что они выпевали свою ненависть почти как молитву. Впервые я чувствовала себя в таком тесном окружении ненавистью. Война дала этой ненависти выход, но ведь ненависть жила здесь и раньше.

Так проходит ночь, последняя ночь в моей стране. Прежде чем начинает светать, приходят трое от «комиссии». Один из них заходит в толпу женщин и разговаривает с ними. Я слышу, как одна из них что-то спрашивает обо мне. Взгляды обращаются в мою сторону. Я стараюсь сделаться совсем маленькой и притворяюсь спящей.

Наконец приходит наш поезд. Я бегу к вагону и ищу безопасное место. Вдруг появляется вчерашний служащий из комиссии и бросает мне: «Я все время искал вас, чтобы поговорить. Я спрашиваю себя – вы не ...?» Его нога уже стоит на ступеньке вагона, и вдруг я спасена – приходит полненькая девушка, блондинка. Она улыбается ему и говорит: «Приходите к нам, в нашем вагоне для вас что-то есть!» В ту же секунду он забывает обо мне. Поезд приходит в движение.

После того, как мне удалось избежать опасности при регистрации – небывалое везенье! – становится понятно, что моя жизнь никогда не станет прежней. Какая-то часть ее закончилась, и началась новая – так внезапно и неожиданно. Среди всех этих темных сил, непонятных манипуляций и маскировок человек остается – если ему удается все это пережить –  подверженным другой опасности – перестать быть внутри, в душе самим собой или быть уничтоженным. Нужно противостоять этой опасности и не дать ей себя коснуться.

(продолжение следует)

Перевод Ольги Гриневой

Рисунки Александра Клебанова