Навстречу 140-летию со дня рождения В.И. Ленина

Ленин: человек, революционер, политик

Портретов Ленина не видно.

Похожих не было и нет.

Века уж дорисуют, видно,

Недорисованный портрет.

Николай Полетаев, 1924 г.

Предыдущие две статьи мы посвятили формированию ленинского учения – ленинизма и его родного братца-близнеца – большевизма. Здесь мы рассмотрим личностные качества вождя мирового пролетариата, как его именовала советская пропаганда, и как эти качества влияли на его деятельность на различных этапах его жизни. Особое внимание будет уделено роли, которую личность Ленина сыграла при захвате большевиками власти.

Харизматическая личность

Войдя в начале 90-х годов ХIХ века в марксистское движение России, Ленин довольно быстро стал в нем ведущей фигурой, а в выделившейся позднее из этого движения большевистской фракции его авторитет вообще стал практически непререкаемым. Благодаря чему? Роберт Такер в книге «Сталин» так объясняет феномен Ленина: «Революционное движение России XIX века выдвинуло своих героев, которые в большинстве случаев стали и его мучениками; однако из него не вышли явные харизматические лидеры. Между тем в среде русской интеллигенции существовала вполне определенная тяга к подобного рода лидерству. Для радикального интеллигента были характерны глубокое отчуждение от казенного русского общества и увлеченность идеальными социальными целями. Условия жизни в России вызывали у него такое отвращение, что все ниспровергающая революция стала зачастую остро ощущавшейся личной потребностью, делом, которому стоило посвятить жизнь и даже пожертвовать ею. И когда наконец появился революционный лидер, наделенный исключительными, или харизматическими качествами, эти люди ответили ему горячей приверженностью. Большевизм в значительно большей степени, чем меньшевизм или другие русские радикальные течения того времени, оказался сосредоточенным на фигуре вождя».  

Почему именно среди большевиков проявилась наиболее сильная потребность в харизматическом вожде, Такер не объясняет. В предыдущих статьях цикла мы говорили о том, что русские революционеры унаследовали московитское представление о том, что народ сам свою жизнь устроить не может, и это должен делать кто-то сверху – если не добрый царь, то мудрая партия. Но понятно, что еще лучше, если во главе мудрой партии будет стоять мудрейший вождь. То есть место царе-центристского общества занимает вожде-центристское. Стоит вспомнить о том, что еще декабристы сочли необходимым поставить во главе восстания диктатора.

Русским якобинцам-народникам в этом отношении не повезло – среди них не нашлось такой харизматической личности, которая могла бы стать вождем. Не совсем, видимо, случайно такая личность оказалась во главе их наиболее радикальных наследников – большевиков. Как мы уже говорили, Ленин стал первым в современной истории руководителем партии, которого его последователи назвали вождем. Это уже за ним пошли Муссолини, Гитлер, Франко, Мао, Пол Пот и другие.

Надо сказать, Владимир Ульянов обладал всеми необходимыми для этого качествами. Вот что об этом сообщает Такер: «Притягательная сила Ленина как личности, по-видимому, была необычайной. В книге очерков большевистских деятелей, составленной много лет спустя, один из членов ленинской старой гвардии, А.В. Луначарский, писал об „очаровании“ Ленина. „Очарование это  колоссально, –  утверждал Луначарский, – люди, попадающие близко в его орбиту, не только отдаются ему как политическому вождю, но как-то своеобразно влюбляются в него. Это относится к людям самых разных калибров и духовных настроений – от такого тонко вибрирующего огромного таланта, как Горький, до какого-нибудь косолапого мужика, явившегося из глубины Пензенской губ., от первоклассных политических умов, вроде Зиновьева, до какого-нибудь солдата и матроса, вчера еще бывших черносотенцами, готовых во всякое время сложить свои буйные головы за вождя мировой революции – Ильича“».

Могут сказать, это не фокус, если столь восторженно о вожде отзываются его верные последователи. Но Такер приводит ряд отзывов людей, которые впоследствии отошли от Ленина и даже стали его политическими противниками, но, тем не менее, не отказываются от произведенного Лениным на них впечатления. Вот, например, воспоминания молодого тогда революционера Валентинова, который «приехал в Женеву в начале 1904 г. и был принят в колонию большевиков. Как оказалось, это была группа людей, считавших себя учениками Ленина, которого они боготворили. Хотя тогда Ленину было всего 33 года, они привычно называли его „стариком“, выражая тем самым глубокое  уважение к его марксистской эрудиции и мудрости во всех вопросах, относящихся к революции. Высказывалась вера в великую историческую миссию Ленина. Несмотря на увлеченность Лениным, Валентинова поначалу смутила почти религиозная „атмосфера поклонения“ в колонии. Постепенно, однако, и он поддался необычайному обаянию личности Ленина. Валентинов, в частности, писал: „Сказать, что я в него "влюбился", немножко смешно, однако этот глагол, пожалуй, точнее, чем другие, определяет мое отношение к Ленину в течение многих месяцев“».

А это Такер приводит отрывок из мемуаров Александра Потресова, который вместе с Лениным редактировал «Искру», а затем, разойдясь с ним, стал одним из лидеров меньшевиков: «Никто, как он, не умел так заражать своими планами, так импонировать своей волей, так покорять своей личностью, как этот на первый взгляд такой невзрачный и грубоватый человек, по видимости не имеющий никаких данных, чтобы быть обаятельным... Ни Плеханов, ни Мартов, ни кто-либо другой не обладал секретом излучавшегося Лениным прямо гипнотического воздействия на людей, я бы сказал – господства над ними. Плеханова – почитали, Мартова – любили, но только за Лениным беспрекословно шли как за единственным бесспорным вождем. Ибо только Ленин представлял собою, в особенности в России, редкостное явление человека железной воли, неукротимой энергии, сливающего фанатическую веру в движение, в дело, с не меньшей верой в себя... Я помню, что эта своего рода волевая избранность Ленина производила когда-то и на меня впечатление».

Далее Такер суммирует мнения тех, кому посчастливилось слушать выступления Ленина с трибуны: «Особые качества, за которые Ленина его последователи выделяли из среды обыкновенных людей, он проявлял на трибуне. И это не был талант блестящего оратора, который прославил Троцкого. Речь Ленина была совершенно лишена театральности и стремления произвести эффект. Говоря простым языком, вместе с тем отчетливо и чрезвычайно энергично, Ленин обычно сразу же приступал к обсуждаемой проблеме и давал ясный, логически обоснованный анализ, подкрепленный множеством фактов. На слушателей его выступления часто оказывали совершенно необыкновенное воздействие. Он неоднократно демонстрировал свою способность доводить партийную аудиторию до крайнего возбуждения, до состояния экзальтации».

Можно подумать, что такое впечатление Ленин производил только на русских, в силу, скажем, их склонности к экзальтации вообще. Но нет, вот Такер передает впечатление, произведенное Лениным на американского коммуниста, в 20-е годы перешедшего на троцкистские позиции, а еще позднее вообще ставшего антикоммунистом: «Макс Истмен, который присутствовал на публичном выступлении Ленина в 1922 г., дошел до состояния „пиндарического парения“. Впоследствии он назвал Ленина „самым ярким из всех виденных мною когда-либо на трибуне людей“… Создавалось впечатление, что наконец-то на подмостках истории появился бескорыстный интеллигент, который открывает нам свои мысли, показывая, как выглядит истина"».

Все выделенные мной выражения, характеризующие воздействие Ленина на слушателей – «атмосфера поклонения», «гипнотическое воздействие», «экзальтация» и пр. – все это типично для харизматического лидера. Из приведенных характеристик Ленина особенно выделяются две черты: сильная, страстная воля к достижению цели и высочайшая убедительность его логики. Что ж, без этих черт вряд ли можно повести за собой массы людей и, соответственно, достичь великой цели, меняющей судьбы целых народов и государств. Другое дело, что представляет собой эта великая цель и какими средствами она достигается.

Во имя великой цели…

Целью его было – создать общество, где от каждого по способности и каждому по потребности (ну, на первом этапе – по труду), то есть общество, где нет эксплуатации человека человеком. Ясно, что такое общество должно состоять из сознательных людей, иначе вряд ли что-то получится. Помнится, в период перестройки на одном из телемостов с Америкой одна из участниц с советской стороны заявила, что социализм – это строй для честных людей, но вот в СССР пока не все отвечали этому критерию, так что нечего социализм обвинять.

И Владимир Ильич точно так же считал. Ричард Пайпс пишет: «Как и его французский предшественник, Ленин хотел построить мир, населенный исключительно „хорошими гражданами“». Но, если за 70 с лишним лет советской власти не все стали честными («хорошими»), то что говорить о том человеческом материале, который достался Ленину от капиталистического, да еще наполовину феодального общества. Большинство нуждалось в срочном перевоспитании или… Пайпс продолжает свою мысль: «Эта цель служила для него, как и для Робеспьера, моральным оправданием физического истребления „плохих“ граждан», то есть тех, которые не хотели достаточно быстро перевоспитываться. 

А откуда такая срочность с перевоспитанием? Это можно понять из статьи Троцкого «О Ленине», написанной в 1924 году по случаю смерти вождя: «В ленинских тезисах о мире, написанных в начале января 1918 года, говорится о необходимости „для успеха социализма в России известного промежутка времени, не менее нескольких месяцев“. Сейчас эти слова кажутся совершенно непонятными: не описка ли это, не идет ли речь о нескольких годах или нескольких десятилетиях? Но нет, это не описка… Я очень хорошо помню, как в первый период, в Смольном, Ленин на заседаниях Совнаркома неизменно повторял, что через полгода у нас будет социализм, и мы станем самым могущественным государством».

Ну, так ради того, чтобы через несколько месяцев или даже через пару десятков лет создать светлый образец для всего человечества, разве не стоит пожертвовать сколько-то там тысячами или даже миллионами неспособных к перевоспитанию эксплуататоров или других нехороших людей? Отсюда, говорит Пайпс, и военный коммунизм, и красный террор. Попытки списать все на империалистическую интервенцию или на происки контрреволюции, утверждает он, несостоятельны, ибо «главный институт большевистского террора – ЧК – был создан в начале декабря 1917 года, то есть до того, как вообще могла возникнуть какая-либо организованная оппозиция власти большевиков, а „иностранные интервенты“ все еще искали их расположения».

Затем Пайпс приводит еще такое свидетельство: «Уже с момента создания большевистской организации (о которой он с гордостью говорил как о „якобинской“) Ленин настаивал на необходимости революционного террора. Его эссе 1908 года „Уроки коммуны“ содержит удивительные откровения на сей счет. Перечислив достижения и неудачи этой первой „пролетарской революции“, он указывает на ее главный просчет – „излишнее великодушие пролетариата: надо было истреблять своих врагов, а он старался морально повлиять на них“. Это замечание является, вероятно, одним из наиболее ранних примеров использования в политической литературе термина „истребление“ не по отношению к паразитам, а по отношению к человеческим существам. Для обозначения „классовых врагов“ своего режима Ленин обычно использовал термины из лексикона борьбы с вредителями, называя „кулаков“ „кровопийцами“, „пауками“ или „пиявками“». Далее Пайпс показывает, что тот же лексикон Гитлер в «Мein Kampf» использовал против евреев.

Историк описывает такой эпизод. 21 февраля 1918 года Ленин представил Совнаркому проект декрета, озаглавленного «Социалистическое отечество в опасности!», издание которого было связано с немецким наступлением, ставшим ответом на отказ большевиков подписать Брестский договор. «Один из его пунктов предусматривал, по замыслу Ленина, расстрел „на месте“ – то есть без суда – весьма широкой и неясно обозначенной категории злоумышленников, в которую входили „неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы“». Против этого резко выступили левые эсеры, включая наркома юстиции Штейнберга, который впоследствии так описал этот эпизод: «В конце концов я воскликнул раздраженно: „Зачем нам тогда вообще комиссариат юстиции? Давайте назовем его честно комиссариат социального истребления, и дело с концом!“ Лицо Ленина внезапно просветлело и он ответил: „Хорошо сказано… именно так и надо бы его назвать… но мы не можем сказать это прямо“».

Очень важно следующее замечание Пайпса об истоках ленинской жестокости: «Он был принципиальным сторонником террора: издаваемые им декреты обрекали на смерть огромную массу ни в чем не повинных людей, и при этом он не чувствовал ни малейшего раскаяния по поводу смертей, которые были целиком на его совести. В то же время необходимо подчеркнуть, что он не извлекал удовольствия из страданий других, и что его жестокость не была садизмом. Скорее она происходила из полного безразличия к этим страданиям. Максим Горький составил из разговоров с Лениным впечатление, что „ему почти не интересно индивидуально-человеческое, он думает только о партиях, массах, государствах“. В другом месте Горький замечает, что „рабочий класс для Ленина это то, что для кузнеца руда“ – иными словами, сырой материал для социального эксперимента… Горький приводит слова одного француза: Ленин – это „мыслящая гильотина“. Не отводя этого обвинения, он пишет дальше о ленинской мизантропии: „Он, в общем, любил людей, он их любил самозабвенно. Его любовь смотрела далеко вперед, сквозь пелену ненависти“. Когда после 1917 года Горький просил сохранить жизнь тому или иному из приговоренных к смертной казни, Ленин каждый раз был неподдельно удивлен, почему его беспокоят по таким пустякам».

Если Пайпс видит истоки ленинской жестокости в его устремленности к будущему счастью человечества, то Василий Гроссман в повести «Все течет» склонен видеть предпосылки ленинской психологии также в историческом прошлом России: «На протяжении истории русского революционного движения черты народолюбия, присущие многим русским революционным интеллигентам, чья кротость и готовность на муку не имели, кажется, себе равных со времен древнего христианства, смешались с чертами прямо противоположными, но также присущими многим русским революционным преобразователям – презрением и неумолимостью к человеческому страданию, преклонением перед абстрактным принципом... Сектантская целеустремленность, готовность подавлять живую, сегодняшнюю свободу ради свободы измышленной, нарушать житейские принципы морали ради принципа грядущего давали о себе знать в характере Пестеля, и в характере Бакунина, и Нечаева, и в некоторых высказываниях и поступках народовольцев... Истоки этих характеров лежат далеко, далеко в тысячелетних недрах России».

А мне вспомнилось наблюдение веховца Сергея Булгакова: «Известная неотмирность, эсхатологическая мечта о Граде Божием, о грядущем царстве правды (под разными социалистическими псевдонимами) и затем стремление к спасению человечества – если не от греха, то от страданий – составляют, как известно, неизменные и отличительные особенности русской интеллигенции… В этом стремлении к Грядущему Граду, перед которым бледнеет земная действительность, интеллигенция сохранила, быть может, в наиболее распознаваемой форме черты утраченной церковности. Сколько раз во II государственной Думе в бурных речах атеистического левого блока мне слышались – странно сказать! – отзвуки психологии православия, вдруг обнаружилось влияние его духовной прививки».

И другие черты ленинского образа мыслей, на которых Гроссман акцентирует внимание, тоже, как мы знаем, имеют корни в прошлом народа: «Ленинская нетерпимость, непоколебимое стремление к цели, презрение к свободе, жестокость по отношению к инакомыслящим и способность, не дрогнув, смести с лица земли не только крепости, но волости, уезды, губернии, оспорившие его ортодоксальную правоту, – все эти черты не возникли в Ленине после Октября. Эти черты были и у Володи Ульянова. У этих черт глубокие корни».

И еще конкретнее: «Ленинская нетерпимость, напор, ленинская непоколебимость к инакомыслящим, презрение к свободе, фанатичность ленинской веры, жестокость к врагам, все то, что принесло победу ленинскому делу, рождены, откованы в тысячелетних глубинах русской крепостной жизни, русской несвободы. Потому-то ленинская победа послужила несвободе».

Пайпс высказывает, по сути, ту же мысль, только другими словами: «Прямым прототипом режима, установленного Лениным, после прихода к власти, было самое реакционное в российской истории правление – царствование Александра III, пришедшееся на период становления личности вождя. Поразительно, как много мероприятий, проводимых Лениным, почти в точности копировали „контрреформы“ 1880 – 1890-х годов, хотя и под другими ярлыками».

Соответственным было его отношение к политическим противникам. Гроссман: «Ленина отличала безжалостность, резкость, грубость по отношению к политическим противникам. Он никогда не  допускал возможности хотя бы частичной правоты своих противников, хотя бы частичной своей неправоты… Ленин в споре не искал истины, он искал победы. Ему во что бы то ни стало надо  было победить, а для победы хороши были многие средства».

Пайпс указывает вероятный источник этих черт ленинской натуры: «Культурный багаж Ленина был чрезвычайно скромен для русского интеллигента его поколения. Его сочинения выдают очень поверхностное знакомство с русской классической литературой… Знание истории, помимо истории революций, также было у Ленина неглубоким. Он любил музыку, но предпочитал подавлять в себе это чувство, повинуясь аскетизму, который так впечатлял и одновременно настораживал его современников. Он говорил Горькому: „Я не могу слушать музыку, она возбуждает мои нервы. Мне хочется говорить глупости и ласкать людей, которые, живя в этом грязном аду, могут создавать такую красоту. Но в наше время нельзя никого ласкать; тебе откусят руку. Надо крушить головы, без всякой жалости крушить головы, даже если мы в идеале против любого насилия“».

Равнодушие Ленина к материальным благам жизни, даже аскетизм его известны. И Пайпс, и Гроссман подчеркивают, что эти качества он сохранил и после того, как стал главой государства. Но из только что приведенного отрывка видно, что ради того, чтобы вырвать народ из этого «грязного ада» он шел на ограничение личных не только материальных, но и духовных потребностей. Для этого действительно надо было любить людей, но очень «странною любовью»…

Пайпс продолжает: «В этой ограниченности был еще один источник силы Ленина, преимущество его как лидера, поскольку, в отличие от интеллигентов, получивших лучшее образование, он не держал в голове лишних идей и фактов, которые могли в определенной ситуации сыграть роль тормоза и лишить его решимости действовать… Труднообъяснимые факты он игнорировал или перетолковывал в соответствии со стоящей задачей. Если его противник был в чем-то неправ, он становился неправ во всем. Ленин никогда не признавал за противной стороной никаких достоинств… Думая таким образом Ленин с неизбежностью пришел к восприятию политики как войны. Ему не нужна была социология Маркса, чтобы военизировать политику и относиться к разрешению любого несогласия одним-единственным образом: несогласный подлежал физическому уничтожению… Как только Ленин и его соратники захватили власть в России, подобная установка не замедлила автоматически сказаться на новом режиме».

«Террор, – пишет Пайпс, – вырастал из якобинского убеждения Ленина, что, находясь у власти и управляя страной, большевики должны физически истребить „буржуазию“, сосредоточившую в себе все „порочные“ идеи и побуждения». При этом большевики термин «буржуазия» трактовали весьма расширительно, включая в него и крестьянина, имевшего «лишнюю» сотку земли, и любого, кто, независимо даже от его социального и имущественного положения, был не согласен с большевистской политикой. Понятно: такой человек льет воду на мельницу буржуазии…

Не стоит, однако, все сводить к личным качествам Ленина. Пайпс приводит следующее высказывание Николая Крыленко, бывшего в то время председателем Высшего Ревтрибунала Советской России: «Мы должны казнить не только виновных. Казнь невиновных произведет на массы даже большее впечатление».

Даже Николай Бухарин, «любимец партии», которого товарищи считали мягкотелым, в своей книге «Экономика переходного периода» написал: «Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи».

При всей жестокости Ленина, у него все же кое-какие ограничители порой проявлялись. Так, по сообщению Пайпса, он был «явно напуган призывом применять пытки, прозвучавшим со страниц „Еженедельника ЧК“, он приказал закрыть этот орган, хотя и называл его руководителя Лациса выдающимся коммунистом». Нелишним будет вспомнить, что преемник Ленина на посту руководителя партии и, фактически, государства сам стал инициатором использования наследниками чекистов пыток к «врагам народа».

Или вот Пайпс пишет о «философских пароходах», которыми по инициативе Ленина был выслан за границу «цвет научной интеллигенции России»: «В анналах истории не найти подобного случая массового изгнания интеллектуальной элиты страны». Но порадуемся за этот «цвет»: большинство из высланных ученых были гуманитариями, и не трудно представить их судьбу «при Сталине»: в лучшем случае тоже высылка, но не в Европу, а на Колыму…

О роли личности в истории

Роберт Такер задается вопросом: «Произошла бы большевистская революция, не будь Ленина, или нет – это один из тех вопросов истории, которые люди постоянно ощущают потребность ставить, несмотря на их очевидную неразрешимость». Однако, из его дальнейшего текста следует, что он не столь уж неразрешим. А автор этих строк позволяет себе ответить на него вполне определенно: не будь Ленина, никакого Октябрьского переворота в России не случилось бы.

Вот о чем сообщает Такер далее: «Мнение, которое выразил Троцкий в 1935  г., находясь в изгнании, тем более заслуживает внимания, что сам он был еще одной личностью, чей вклад, возможно, также имел решающее значение. Если бы не было ни его, ни Ленина, доказывал Троцкий, Октябрьская революция не состоялась бы. В его отсутствие, писал Троцкий, революция совершилась бы при условии, что ею руководил бы Ленин. Без Ленина, однако, ему одному, вероятно, не удалось бы добиться от колебавшейся большевистской верхушки столь важного решения. Значительно раньше нечто похожее высказал и Зиновьев. Выступая в 1918 г. в Петроградском Совете вскоре после почти рокового покушения на Ленина бывшей эсерки Фанни Каплан, Зиновьев заявил: „Октябрьская революция – поскольку и в революции не только можно, но и должно говорить о роли личности – Октябрьская революция и роль в ней нашей партии есть на  девять десятых дело рук тов. Ленина. Если кто-либо мог заставить колеблющихся встать в ряды и шеренгу – это был тов. Ленин“».

Можно еще пренебречь мнением Зиновьева: дескать, замаливал товарищ грех, ибо он и был одним из тех «колеблющихся» (это очень мягко сказано: он и Каменев высказались категорически против переворота, причем, в открытой прессе; и, хотя готовящийся большевиками переворот был секретом полишинеля, их назвали предателями и штрейкбрехерами). Но мнение Троцкого дорогого стоит: его честолюбие известно, и если он, тем не менее, признает, что без Ленина ему не удалось бы подбить большевистскую верхушку на переворот, значит, так оно и было.

Такер сам пишет: «Несмотря на отсутствие в Петрограде в ответственный период, Ленин сыграл в Октябрьской революции решающую роль. Как только сообщение о февральской революции достигло Швейцарии, он сразу же понял, что появилась возможность осуществить более радикальную революцию».

Более подробно это описывает Пайпс: «Неистовствуя в Цюрихе, по словам Троцкого, как дикий зверь в клетке, Ленин тем не менее не упускал из виду политическую ситуацию дома. Ему было важно, чтобы его соратники в России придерживались правильного политического курса до тех пор, пока он сам не появится на сцене. Особенно его волновало, как бы они не последовали „оппортунистической“ тактике меньшевиков и эсеров и не поддержали „буржуазное“ думское правительство. В телеграмме, отправленной 6(19) марта, в Петроград через Стокгольм, он обрисовал свою тактику: „Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству… никакого сближения с другими партиями“.

К тому моменту, когда Ленин телеграфировал своим соратникам эти распоряжения, Временное правительство было у власти в стране всего неделю и едва ли имело уже возможность обнаружить свое политическое лицо. Как бы то ни было, находясь далеко от места событий, получая сведения о них из вторых и даже третьих рук через западные телеграфные агентства, Ленин не мог основательно судить ни о намерениях, ни о действиях нового правительства. То, что он настаивал на „полном недоверии“ и отказе в поддержке правительству, не могло, следовательно, быть результатом неодобрения проводимой им политики – скорее в этом нашло отражение заведомое желание отстранить его от власти. Требование не сближаться с другими партиями свидетельствовало о настойчивом желании заполнить образующийся вакуум власти исключительно партией большевиков. Приведенный краткий документ говорит о том, что всего через четыре дня после получения известия о февральской революции Ленин уже замышлял большевистский государственный переворот».

Последний абзац очень ярко характеризует устремления Ленина: неважно, какую политику проводит временное правительство, важно, что оно «буржуазное». А самое главное – то, что Ленин почуял в российском государстве слабину и, значит, возможный момент для захвата власти, причем власти безраздельной, без дележа с кем-либо. Исполнение самой большой мечты…

А какую линию проводили в это время большевики, находившиеся в центре революции? В Петрограде в момент совершения революции никого из видных большевиков не было – все они были в эмиграции либо в ссылке. Пайпс сообщает: «Будучи оторваны от своего руководства, большевики, находившиеся в России в марте 1917 года, проводили курс, практически не отличавшийся от курса меньшевиков и эсеров… И в теории и на практике большевистские вожди в Петрограде проводили линию, диаметрально противоположную ленинской… Променьшевистская ориентация Центрального Комитета еще более усилилась с прибытием из ссылки в Петроград трех его членов – Л.Б. Каменева, Сталина и М.К. Муранова, которые, по праву старшинства, взяли на себя руководство партией и редактирование „Правды“».

На этот счет у нас есть информация из первых рук. Троцкий в своей книге «Сталин»* пишет: «Немедленно по приезде в Петроград Сталин направляется в большевистский штаб. При помощи Каменева и Муранова он первым делом отстранил от руководства слишком „левое“ Бюро ЦК и редакцию „Правды“. „Прибывшие товарищи, – писал впоследствии Шляпников – были настроены критически и отрицательно к нашей работе“. Ее порок они видели не в нерешительности и бесцветности, а наоборот, в чрезмерном стремлении отмежеваться от соглашателей. Уже к 15 марта „Правда“, перешедшая в руки новой редакции, заявила, что большевики будут решительно поддерживать Временное правительство, „поскольку оно борется с реакцией или контрреволюцией“… „Всякое пораженчество, – писала „Правда“, – умерло в тот момент, когда на улицах Петрограда появился первый революционный полк“…

„День выхода преобразованной „Правды“, – рассказывает Шляпников, – был днем оборонческого ликования. Весь Таврический дворец был преисполнен одной новостью: победой умеренных благоразумных большевиков над крайними… Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что „Правда“ была захвачена приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями „Правды“, то потребовали исключения их из партии“».

Меньшевики так вдохновились неожиданной для них линией «Правды», что предложили объединить обе партии – ведь серьезных разногласий между ними не осталось! С 28 марта по 4 апреля в Петрограде проходила Всероссийская конференция большевиков. Троцкий сообщает о том, что «конференция обсуждала предложение лидера правых меньшевиков Церетели об объединении обеих партий. Сталин отнесся к предложению наиболее сочувственно».

Но 3 апреля в Петроград прибыл Ленин и тут же, на вокзале, если помните, с броневика выступил со своими знаменитыми апрельскими тезисами. 4 апреля он повторил их на той самой большевистской конференции. Левый меньшевик Суханов так впоследствии написал об этом выступлении: «Мне не забыть этой громоподобной речи, потрясшей и изумившей не одного меня, случайно забредшего еретика, но и всех правоверных. Дело шло не об ораторских громах, на которые Ленин был скуп, а обо всем направлении мысли. „Не надо нам парламентской республики, не надо нам буржуазной демократии, не надо нам никакого правительства, кроме Совета рабочих, солдатских и батрацких депутатов“».

Передаю слово Троцкому: «Партия оказалась застигнутой Лениным врасплох не менее, чем Февральским переворотом… Прений не было. Все были слишком ошеломлены. Никому не хотелось подставлять себя под удары этого неистового вождя. Промеж себя, в углах шушукались, что Ильич засиделся за границей, оторвался от России, не знает обстановки… Сталин, вчерашний докладчик на партийной конференции, молчал». А Ленин продолжал гвоздить: «Я слышу, что в России идет объединительная тенденция, объединение с оборонцами – это предательство социализма».

Но Ленина практически никто в партии не поддержал: «„Правда“, которую продолжали редактировать Каменев и Сталин, заявила, что тезисы Ленина – его личное мнение, что бюро ЦК их не разделяет и что сама „Правда“ остается на старых позициях… Из шестнадцати членов Петроградского Комитета лишь двое присоединились к тезисам и то не сразу».

Подавляющая часть большевиков придерживалась «старых» взглядов: буржуазная революция еще далеко не решила свои задачи, поэтому социалистическую революцию затевать рано. Кроме того, она должна начаться в более развитых странах, а не в России. Ленин же не держался догм, исходя из взгляда: «Не зевай, Фомка, на то и ярмарка!» Власть надо хватать, пока для этого есть условия.

Постепенно и не без труда ему удалось переориентировать на захват власти большую часть партии. Но можно практически со стопроцентной уверенностью заключить, что без Ленина партия на это не решилась бы. Даже не в том дело, что не решилась бы, скажем, из трусости – не пошли бы на это большевики из верности высокой теории.

А с Лениным первую попытку захвата власти они предприняли уже 20-21 апреля, но большинство рабочих выступило против них, и Ленин заявил, что это была «мирная разведка». Точнее было бы назвать это «учебным путчем». Еще одна попытка – в начале июня – тоже оказалась неудачной. А в начале июля большевики организовали полномасштабный путч, едва не захватив власть уже тогда. По мнению Пайпса этого не произошло только по той причине, что в решительный момент Ленин сдрейфил. Что-то это не очень похоже на правду, но, так или иначе, путч был разгромлен, сотни большевиков оказались за решеткой, а Ленину с Зиновьевым пришлось скрыться.

Но, оказавшись в конце августа среди «защитников революции» от «корниловского мятежа», большевики как бы себя реабилитировали. Большая часть арестованных, включая Троцкого, была освобождена. Ленин тут же вернулся к мысли о захвате власти. 12 и 14 сентября он переслал из Финляндии ЦК партии два письма, которые так прямо и назвал: первое – «Большевики должны взять власть» и второе – «Марксизм и восстание». ЦК не согласился с Лениным. Такая пассивность привела Ленина в ярость: он боялся, что момент для восстания будет упущен. 29 сентября он направил в ЦК третье письмо под заголовком «Кризис назрел» и ввиду пассивности ЦК пригрозил своей отставкой. Но и на этот раз, как сообщает Пайпс, «соратники все до одного отклонили его призыв к немедленному вооруженному восстанию».

В конечном итоге Ленину удалось убедить большинство ЦК, что созыв Учредительного собрания (которое уже было избрано) сильно усложнит большевикам проведение восстания, и дело было сделано. Руководил восстанием Троцкий, но вдохновителем его, несомненно, был Ленин. Не будь его постоянного нажима, большевики действительно упустили бы благоприятный момент для него.

Таким образом, можно практически со стопроцентной уверенностью утверждать: без апрельских тезисов Ленина партия скорее всего даже не задумалась о захвате власти, и без его нажима в сентябре-октябре 1917 года она упустила бы благоприятный момент для ее захвата. Это означает: не будь Ленина во главе партии, не случилось бы в России никакого Октябрьского переворота, и ее история, а вместе с ней и история мира пошли бы по другому пути.

Особую пикантность сюжету придает следующее обстоятельство. Вы, надеюсь, не забыли, что в апреле 1917 года ленинской линии в партии противостояла линия Сталина-Каменева, которую поддерживала вся верхушка партии? Так вот, если бы победила сталинская линия, большевики в 1917 году не пришли бы к власти, и, соответственно, Сталин не получил бы возможности 30 лет измываться над Россией.

И ныне только самые дотошные историки знали бы, кто такой был Иосиф Джугашвили. А автор этих строк в этом случае с большим удовольствием признал бы его успешным менеджером истории. Вот такие парадоксы порой подбрасывает нам история.

Вторая точка исторической бифуркации случилась в марте 1921 года, на Х съезде РКП(б). На этом съезде, проходившем на фоне Кронштадтского восстания, было принято очень важное решение – о переходе от продразверстки к продналогу, – которое вскоре стало основой Новой экономической политики (НЭПа). Но в тени этого решения осталось принятое на том же съезде еще более судьбоносное для партии и страны решение – о запрете в партии любых фракций и платформ.

Надо сказать, Ленин, при всей его жесткости в политических вопросах, в партии не был диктатором. Пайпс писал о нем: «Отождествляя оппозицию с аутсайдерами, „чужими“, он проявлял поразительную терпимость к несогласию внутри партии. Ленин не преследовал несогласных, но пытался их переубеждать; как крайнее средство, он прибегал к угрозе отойти от руководства партией». Не раз при обсуждении на ЦК тех или иных важных вопросов Ленин оказывался в меньшинстве, и трагедии он из этого не делал.

А вот что написал Абдурахман Авторханов в своем изданном (естественно за рубежом, во Франкфурте-на-Майне) в 1973 году труде «Происхождение партократии»: «Х съезд был первым съездом в истории большевизма, на котором Ленин резко порвал со старой традицией, с „неписаным правом“ членов партии иметь свое мнение, составлять группы со своими платформами, расходящимися с официальной линией ЦК».

Вы, наверно, будете смеяться, но, как сообщает Авторханов, «сам Ленин провел весь съезд от имени и под знаменем его собственной, легально существующей в ЦК с ноября 1920 года фракции Ленина – Зиновьева – Сталина, или фракции „десяти“, со своей собственной платформой». На съезде присутствовали еще две фракции – «рабочей оппозиции» и «демократического централизма».

Жаль, нет места подробно остановиться на приемах, к которым прибегла ленинская группа, чтобы обеспечить большинство своих сторонников на съезде, затем свое большинство в избранных съездом органах и т.п. Упомянем только одну уловку, о которой говорит Авторханов: «Самый главный, воистину судьбоносный вопрос партии, а значит, и Советского государства – быть или не быть свободе мнений внутри партии – был решен в последний день съезда в самое рекордное время, за час или два до его закрытия». Этот вопрос даже не значился в повестке дня съезда – чтобы не дать оппозиции как следует подготовиться.

И вот вам первый результат: «Поскольку в группе „десяти“ тон задавали Сталин и Зиновьев (конечно, под покровительством Ленина), то новые члены ЦК были в первую очередь их ставленники, объединившиеся вокруг Сталина и Зиновьева на почве борьбы против Троцкого. Сталинско-зиновьевское ядро, которое еще до смерти Ленина, на ХIII партконференции, составит заговор и против Ленина, и против Троцкого, организационно сплотилось именно на Х съезде партии. В этом ядре преобладали сторонники Сталина».

Авторханов так завершает свое повествование о Х съезде партии: «Чистка партии от инакомыслящих превратилась после принятия резолюции Ленина „О единстве партии“ в легальное оружие партаппарата по расправе с потенциальными „врагами народа“. Все нормы такой внутрипартийной жизни были заложены Лениным… Так было введено в партии „осадное положение“, которое продолжается по сей день. Оно и создало новую „партию в партии“ – иерархию партаппаратчиков…» Кто стал во главе партаппарата, хорошо известно.

А это пишет Пайпс: «Благодаря правилам, установленным Лениным во избежание фракционной деятельности, Сталин мог подавлять всякую критику своей деятельности на том основании, что она-де направлена фактически не против него, а против партии и тем самым, по определению, служит контрреволюции… Неудивительно, что на ХII и всех последующих съездах резолюции принимались только единогласно».

Так Ленин второй раз сработал на руку Сталину, на этот раз – при активной поддержке его самого. Ленин, как мы говорили, не был единоличным диктатором в партии, но он, пусть невольно, сделал все, чтобы таким диктатором в партии и государстве стал Сталин.

Заключение

В предыдущей статье цикла мы приводили пророчество Троцкого, относящееся к самому началу ХХ века, когда он сам ходил еще в меньшевиках, о том, к чему приведут жесткие ленинские методы организации партии: «Подобные методы приводят, как мы еще увидим, к тому, что партийная организация „замещает“ собой партию, ЦК замещает партийную организацию и, наконец, „диктатор“ замещает собою ЦК».

Все в точности так и произошло. Но был ли у Ленина другой выход? Посмотрим, что тот же Троцкий написал по этому поводу через 30 с лишним лет, загнанный Сталиным на другой конец света. В книге «Сталин» он пишет: «Единая партия запрещением фракций внутри ее делала бюрократию распорядительницей всех технических средств и приемов для массы: типографских машин, радио, помещений для собраний, зданий вообще, площадей, наконец».

Все верно, как тут не вспомнить, что и сегодня российская бюрократия упорно не дает оппозиции собираться ни в каких зданиях и даже площадях, например, в Москве – на Триумфальной площади.

Но заметим: Троцкий на Х съезде голосовал за резолюцию, запрещающую фракции в партии. И вот как он теперь оправдывается: могут сказать, «что большевики сами виновны в своей предшествующей политике, так как подготовили свое поражение со стороны термидорианцев», то есть сталинцев. И далее: «Это верно и неверно. Централизация власти была необходимым условием спасения революции». Но: «Всякое великое преимущество имеет тенденцию превратиться в свою противоположность. Так было и с преимуществами руководства большевистской партии».

В переводе с большевистского языка (а Лев Давидович до последнего вздоха оставался пламенным революционером) на нормальный русский это означает, что Ленин и партия после захвата власти оказались в ситуации «Направо пойдешь… налево пойдешь…» – везде крах. Большевики запретили и разогнали все другие партии. Но в живом обществе неизбежно возникают разные мнения о путях его дальнейшего развития. В единственной правящей партии возникают фракции, которые, если их не задушить, с той же неизбежностью превратятся в новые партии. А поскольку диктатура пролетариата сведена (тоже неизбежно!) к диктатуре единственной партии, то вся конструкция разваливается.

Если бы Ленин не запретил фракции, созданное ценой громадных жертв государство «диктатуры пролетариата» развалилось бы за какой-то десяток лет. Благодаря введенному запрету и ценой еще более грандиозных жертв оно просуществовало семь десятилетий и все равно развалилось.

В этом вся и штука: ленинское государство в любом случае было обречено на скорый, по историческим меркам, крах, и спасти его никто и ничто не могло.

А что касается роли личности в истории, то основное направление ее развития никакая личность изменить не в состоянии. Так, например, ту единственную подлинную революцию в истории человечества, о которой мы говорили в первой статье данного цикла – «переход от примата общинного, коллективистского сознания к приоритету индивидуального, частного», то есть от стадного существования к истинно человеческому, никто предотвратить не в силах. Но остановить его в той или иной стране на какое-то время, отяготить процесс перехода множеством жертв та или иная харизматическая личность в состоянии. Что Ленин, находясь во главе большевистской партии, и сделал.

* Редакция Рубежа» выражает благодарность Гарри Березаню за подаренный нам двухтомник Троцкого «Сталин».