Это было в Нюрнберге
КАМЕННАЯ РОЗА
документальная повесть*
Продолжение. Начало см. в №№ 1, 2.
Прекрасное путешествие
Это должно было быть уже на территории Силезии или еще западнее. Поздний вечер, 10 или 11 часов. Только у одного из нас были наручные часы, но этот человек был в другом вагоне. Поезд остановился еще только один раз. В темноте смутно угадывались очертания окрестностей. Впереди, из вагона, в котором ехало сопровождающее наш поезд начальство, доносился разговор, становившийся все более громким и резким. Двери вагона хлопали, как выстрелы.
«Сдается мне, они спорят о чем-то, – произнес кто-то и открыл окно. – Да, они ссорятся, да еще как.» Человек, лежащий на верхней багажной полке, прислушался и произнес: «Речь идет о нас. Они хотят нас запереть.»
В тишине ночи мужчины там, впереди, разговаривали так громко, что я тоже смогла разобрать несколько слов. Но не все – у них было такое странное произношение! Только частично: «Все вагоны нужно было запереть и держать закрытыми! Я же предупреждал об этом! Половина просочится, как вот этот тип!» – кричал неприятный голос. «Он же уже здесь, он не собирался убегать», – ответил ему другой голос глубоким басом. «Да-да, он здесь, потому что я его вовремя заметил и как следует напугал! Его следовало бы пристрелить! Запереть, все вагоны необходимо запереть!» – «Не-ет, – ответил бас, – как же запереть, ведь это же добровольцы?» – «Чушь, добровольцы!» – «Подумай, да куда им здесь бежать, в поля? Мы уже на территории рейха!» – «Если ты не запрешь вагоны, и я увижу еще одного, который бродит вокруг поезда, я пристрелю его!» – «Подожди. Я скажу им об этом.» – «Совсем свихнулся? Скажешь? Как ты собираешься говорить с ними?»
«Кошмар, – бормочет человек с верхней полки, – они хотят запереть нас, это точно.» – «Запереть? Но почему?» – женщин охватывает беспокойство. «Они хотят запереть нас и будут стрелять в каждого, кто осмелится высунуться.» – «Скорее закройте окна!» – восклицает одна из женщин. – «Нет, – возражает другой, стоящий у окна. – Я понял что-то другое. Кто-то пытался убежать.» – «Убежать? Здесь, на территории Германии? Это же полнейшая глупость!»
Голоса впереди становятся тише. Я осмеливаюсь выглянуть наружу и вижу в свете фонаря двоих мужчин. Один из них очень невысок, с оружием – это тот, который жаждет всех «пристрелить», его голос полон агрессии. Другой, высокий и широкоплечий, как медведь, повторяет ему: «Подожди, я им все-таки объясню.» С фонарем в руке он движется по направлению к нам. Мы закрываем окно. Что с нами будет?
Тяжелые шаги приближаются, и густой бас несколько раз спрашивает: «Здесь есть кто-нибудь, кто говорит по-немецки?»
«Он ищет кого-то, кто мог бы с ним поговорить», – произносит один из нас. «Так ответьте же ему!» – призывают остальные. – «Ни за что на свете! Все равно я многого не понимаю!»
Густой бас находится уже перед нашим вагоном и повторяет свой вопрос. «Я немножко понимаю, – говорю я. – Но только совсем немного.» – «Так скажите ему об этом, – говорят все разом. – Может быть, это что-то важное!» Человек с багажной полки добавляет: «Да, женщина может с ним разговаривать, она ничем не рискует».
Мы снова открываем окно, и человек с фонарем подходит ближе. «Вы говорите по-немецки?» – «Немножко, совсем немножко.» – неуверенно произношу я. Он улыбается. «Ну наконец-то, переводчица/Dolmetscherin!» – «Переводчица/Dolmetscherin?» Этого слова я не знаю. По-видимому, это кто-то, кто может переводить.
«Выйдите пожалуйста, я должен сообщить этим людям что-то важное.» Не успела я дослушать эти слова, не говорю уже – перевести, как остальные выталкивают меня из вагона. Всем вдруг стало понятно, о чем идет речь: «Идите, идите же!»
Большой Медведь с фонарем в руке помогает мне выйти из вагона. «Отлично, вы пойдете со мной вдоль поезда и скажете этим людям, что они ни в коем случае не должны выходить наружу, хорошо? Не выходить, не высовываться, вы понимаете?» Да, до сих пор я все поняла. «Выходить из поезда опасно, вы понимаете?» Да, это слово я тоже знаю: dangereux, pericoloso, gefaerhlich, niebezpiecznie – надписи в поездах на самых разных языках. «Здесь есть кое-кто, – добавляет Медведь, – кто охраняет этот поезд. И если кто-то выбежит, он будет стрелять. Нет, об этом не говорите, скажите только, что это опасно. Понятно? Ладно, пошли.»
Мы идем от вагона к вагону, в открытых окнах мелькают десятки лиц. Я повторяю: «Мы не должны выходить из поезда, это опасно.» Но возле каждого вагона я слышу одну и ту же жалобу: «Скажите же ему, что мы хотим пить, пусть нам дадут воды!» Медведь смотрит на меня, я перевожу: «Мы хотим пить, где мы можем получить воду?»
«Нет питьевой воды?» – восклицает он. – «Ни капли! Вся наша посуда пустая! Скажите же ему, что мы не собираемся убегать, мы только хотим достать воды!» Какой-то мужчина кричит на корявом немецком: «Wir freiwillig Arbeit, wir Baudienst!» («Мы добровольно работа, мы строители!»)
«Так, – говорит Медведь, – скажите этим людям, что я позабочусь о воде, как только это станет возможным, немного терпения. Пусть приготовят посуду.»
Я снова обхожу поезд и перевожу его слова. Потом я забираюсь обратно в свой вагон, и поезд трогается с места.
Когда я первый раз работала переводчицей, речь шла об опасности, жажде, воде, терпении, побеге, выходе наружу и о стрельбе, все очень важные слова. Авторы учебников по иностранным языкам, прежде всего учебников для школ, должны помнить об этом.
Час спустя поезд снова останавливается рядом с вокзалом, видимо, на более долгое время.
Снова появляется Медведь: «Двое мужчин, чтобы носить воду!» Через некоторое время все канистры, все бутыли в поезде наполнены водой.
«В Дрездене, возможно, будет какое-то горячее питье или еда, – говорит Медведь. – Но пока ничего не говорите об этом, я не уверен. Где вы выучили немецкий?» – «В школе... и дома, по книгам, и от мамы тоже...» – «Ваша мать говорит по-немецки?» – «Да, у нее есть родственники в Германии.» До сих пор этот аргумент приносил только пользу. Гораздо позже я узнаю, что немецкий моей мамы – вовсе не немецкий, а что-то совсем другое.
Теперь и я осмеливаюсь задать вопрос: «А куда мы едем, вы не скажете?»
Он удивлен: «Вы не знаете, куда едете?»
Вот чудак! Что он думает, при регистрации перед нами держали речь и рассказали план поездки?
«Нет, мы действительно не знаем.»
Он отвечает не сразу. Он сопровождает людей, которые якобы добровольно едут в полную неизвестность, уставшие, без воды, и которых его приятель хотел пристрелить на месте. Все это озадачивает Медведя.
«В Нюрнберг», – отвечает он наконец.
В эту прохладную, темную майскую ночь название города звучит, как какое-то предзнаменование, но какое?
«В Нюрнберг...», – тон, которым я произношу это, настораживает его.
«Вы уже слышали что-нибудь о Нюрнберге?..»
«Немного... Альбрехт Дюрер, Гутенберг...» (Гутенберг не имеет никакого отношения к Нюрнбергу, но попадает в тот же мешок) – «И Ханс Закс» – добавляет Медведь. О Хансе Заксе мне ничего неизвестно, но я соглашаюсь и говорю: «И Meistersinger von Nuernberg!» – «Так, верно, это мама вас всему этому научила?» – «В гимназии тоже, и из книг, – я вспоминаю слова из проспекта, – Deutschland, Land schoener Reisen» (Германия, страна прекрасных путешествий).
«Вы находите эту поездку прекрасной?» – спрашивает Медведь и уходит, не дожидаясь ответа.
Такой была наша необычная беседа во время транспортировки на принудительные работы. Эта беседа, из-за своей нетипичности, была опасной, как игра с высокой долей риска. Но в тот момент я не думала о возможных последствиях. Я выбрасывала своих козырей, не подозревая, что мои действия могут повлечь за собой опасность. Было не время книг и тем более не время «прекрасных путешествий». Было время массовых транспортировок. Интеллигенция находилась под подозрением, книги подлежали строгой цензуре. Если люди в поезде слышали наш разговор и поняли его, этого было достаточно, чтобы впоследствии рассматривать меня как кого-то, кто использует в игре козыри, вовсе не имеющиеся в наличии.
Но это не только игра. Название города говорит мне о чем-то хорошем, о чем-то прекрасном. Мужчина, с которым я разговаривала, носил униформу, но не сказал мне ничего ни о «des Deutschen Reiches Schatzkaestlein» («Сокровищница немецкой империи» – так называли Нюрнберг в 19 в. – Прим. перев.), ни о «Stadt der Reichsparteitage» (город партийных съездов), я бы этого и не поняла. Это был обычный разговор между двумя людьми. Но именно это и было необычным в то время.
Но вот Медведь снова возвращается. «Нам необходима переводчица. Возьмите ваши вещи, вы поедете впереди, там достаточно места.» – «О нет, спасибо, я останусь здесь!» – отвечаю я и бегу к своему вагону. «Чего он еще хочет?» – спрашивают меня люди. «Чтобы я ехала впереди, им нужна переводчица, но я не хочу!» – «Почему? Идите, нам тоже будет просторнее!» Действительно, две женщины уже заняли мое место... Слышу голос снаружи: «Переводчица!» Вот, теперь это – моя функция. Медведь снова подходит: «Возьмите с собой еще двух или трех женщин, если вы не хотите ехать одна. Я уже нашел некоторых, они хотят ехать впереди.» Действительно, одна из пришедших с ним девушек смотрит на меня и восклицает: «Чего ты еще ждешь? Давай быстрей! Наконец-то мы сможем нормально сидеть, нормально спать! Быстрее!»
Я беру свой мешок. «Это все, что у вас есть?» – спрашивает Медведь. Мы быстро идем ко второму вагону за локомотивом.
Половина вагона пустая, половина заперта на ключ. Вот это да: здесь столько свободного места, а люди в задних вагонах не имеют возможности вытянуть ноги! Мы падаем на деревянные скамейки и мгновенно засыпаем.
Я просыпаюсь уже после того, как поезд проезжает Дрезден. Светло, за окном мелькает великолепный ландшафт. «Страна прекрасных путешествий...». В Дрездене мы не останавливаемся, только в Хемнице. Здесь мы получаем обещанный горячий суп. Две в белое одетые женщины разливают его из большого котла на колесиках. Суп был приготовлен, по-видимому, для проезжающих в поездах солдат, а не для нас – серой и уставшей человеческой массы. Женщины разглядывают нас с удивлением. Медведь подходит к нам и дает нарезанный хлеб.
Проезжаем Хоф и Байройт. По словам Медведя, скоро мы будем на месте.
4 часа дня. Поезд останавливается среди соснового леса, на маленькой станции с двумя или тремя путями: «Нюрнберг – Лангвассер, все на выход!»
Мы медленно выходим, пошатываясь, как пьяные после такого долгого пути, покрытые пылью и грязью неприглядные люди. Воздух кажется нам холодным, несмотря на солнце. На горизонте видны какие-то башни. Над городом кружит самолет. Люди обмениваются репликами: «Ну и дела, далеко же мы уехали от дома! Видите самолет? Вот посмотрите, сюда будут падать бомбы, мы здесь хватим лиха!» – «Нет, почему сразу бомбы, мы находимся далеко от фронта.» – «Увидите, я вам обещаю.» – «Господи боже, что с нами будет?!»
Наши сопровождающие передают нас другой группе в серо-зеленых униформах. Этой группой руководит пожилой мужчина, очень высокий, вызывающе худой, просто кожа да кости. Вид его головы в фуражке с черепом вызывает ужас: череп под черепом. Взгляд глаз – они были серо-голубые, очень светлые – был таким странным, что требовалось особое мужество, чтобы его вынести. Присутствие этого человека произвело огромное впечатление на прибывших: они просто онемели. Реакцией женщин, видевших это лицо, были вскрики и желание убежать, как от появившегося внезапно привидения.
Медведь уже собирается уходить и подходит ко мне. «Мне нужно идти. Но я наверняка еще вернусь. Не бойтесь, – он показывает на двух мужчин, которые шефствуют над нами, – эти двое останутся в лагере несколько дней.» Я узнаю одного из них, невысокого с оружием, который всех хотел пристрелить. «Вот этот, – продолжает Медведь, – быстро выходит из себя и злится, будьте осторожны, но не бойтесь. Здесь он безопасен.» Невысокий поворачивается к нам, и Медведь кричит ему: «До завтра, приятель!»
Нас пересчитывают. Жуткий тип с черепом раздражается, нас оказывается на 5 больше, чем записано. Он пересчитывает снова, потом бросает. Лучше больше, чем меньше. Потом нас делят на группы.
Когда Череп оказывается перед нами, я вспоминаю одну книгу, вернее, одного из героев этой книги. Книга называется «Потоп», автор – Генрих Сенкевич, один из известнейших польских писателей. Книга была стандартным чтивом польской молодежи. В «Потопе» есть герой, которого зовут Сакович. Говорили, что никто не мог смотреть ему в лицо, потому что «он сокрушал одним своим взглядом». Но однажды он сталкивается с кем-то, кто спокойно выдерживает его взгляд. Мы должны делать то же самое, думаю я, наблюдая всеобщую панику. Вскоре я снова должна что-то переводить. В этот раз я не отвожу взгляда, не опускаю головы, я смотрю с полным спокойствием прямо ему в лицо. На следующий день я получаю еще одну возможность противостоять этому взгляду, и наконец я замечаю какую-то реакцию: судорожное движение мускулов, возможно, неудавшаяся попытка улыбнуться – то, от чего он давно уже отвык, если вообще когда-нибудь умел. Какое-то легкое вздрагивание, тик пробежал по этому лицу, и он тут же подавил это движение. Этого человека мы видели только в течение первых трех дней на Лангвассере.
Нас отводят в отдельное помещение помыться. Одежда, пальто должны пройти дезинфекционную обработку. Абсолютно голые мы попадаем в большой душевой зал, где нами командует мужчина. Каждый получает кусочек мыла, серый и твердый, как камень. Волосы нам советуют вымыть петролеумом в ведрах, но я не делаю этого – у меня нет вшей. Эта помывка все-таки делает одно доброе дело – она согревает.
Когда мы выходим из душевого зала, то видим примерно в 300 метрах высокий забор с колючей проволокой, возле которого стоят мужчины в разных униформах. Это лагерь для военнопленных. Большинство солдат, по-видимому, сербы.
Позже мне рассказали, как одна из женщин пыталась приблизиться к этому забору. Другая утверждала, что солдат, с которым она хотела заговорить, был в ту же минуту расстрелян. Так как других свидетелей не было, можно предполагать, что солдату только пригрозили. Если бы его расстреляли, другие бы тоже слышали. Эти ряды мужчин за забором казались бесконечно печальными.
В другом конце лагеря, откуда не виден лагерь для военнопленных, нас расселяют по баракам. Здесь очень чисто, стоят двух- и трехэтажные деревянные кровати, на каждой – мешок с сеном и два одеяла. Дают суррогатный кофе и кусок хлеба с маргарином.
Я была последняя при расселении и получила только солдатскую раскладушку из парусины. Несмотря на два одеяла, я почти не могла спать от холода.
Там, в Польше, никто не знает, где я. Мама думает, что я у Марыни, а я на самом деле очень далеко. Но я не на улице, я рабочая, как и остальные. Было ли это путешествие прекрасным? Большой Медведь обещал: «Я наверняка еще вернусь.»
«Wem Gott will rechte Gunst erweisen, den schickt er in die weite Welt…»*
Был субботний майский вечер 1942 г.
* «Кому Бог хочет оказать милость, того отправляет поездить по белу свету» – строки из стихотворения Йозефа Эйхендорфа, немецкого поэта 18-19 вв. – Прим. перев.
Что-то принесли
Воскресенье. Чудесный солнечный день, но воздух кажется нам холодным, несмотря на яркое солнце. Может быть, потому что мы все еще чувствуем себя очень уставшими после долгого путешествия. Хорошая порция калорий нас оживила бы, но сомневаюсь, чтобы кто-нибудь здесь заботился о калориях для нас. В душевых нет горячей воды, но если изо всех сил растираться холодной, то согреваешься. На завтрак мы получаем коричневатую жижу, именуемую кофе, и кусок хлеба (150-200 грамм) с кусочком маргарина.
Женщины, собранные из 2-3 бараков, получают указания. Надсмотрщик объясняет, что в этом лагере мы пробудем недолго, это – промежуточный лагерь. Позднее нас распределят по разным фирмам, от них приедет машина за нами, и мы будем жить в лагерях при этих фирмах. Одна из девушек робко спрашивает, можно ли получить работу где-нибудь на ферме, но надсмотрщик ничего не знает об этом. Возможно, там будет видно.
Следом даются практические указания. На первом месте – гигиена и чистота. Стиральный порошок и мыло можно получить в определенном месте. При проблемах со здоровьем нужно обращаться в санитарную часть, кроме того, всех нас осмотрит врач.
Я хожу с надсмотрщиком от группы к группе через весь лагерь. Некоторые бараки пусты, кое-где установлены большие палатки. Их жители скоро прибудут в лагерь.
Санитарная часть состоит из двух помещений. В первом принимают и лечат больных. Во втором находится аптека (с очень скромным содержимым), средства для оказания первой медицинской помощи. Здесь же располагается бюро лагеря. Медицинского персонала нет. Вот уже здесь толпится народ со всевозможными жалобами: кожные высыпания, поврежденные, отекшие ступни ног, простуды, проблемы с желудком, зубная боль. Надсмотрщику требуется помощь. Я и несколько приехавших со мной девушек быстро подключаемся к работе.
Обратиться в санитарную часть и получить медицинскую помощь кажется некоторым неплохим времяпрепровождением. Они приходят из любопытства, посмотреть, как их будут лечить. Лечение для них – особая привилегия, она придает мужества и является небольшим утешением в создавшейся ситуации. Свежая белая повязка на ноге выглядит почти как украшение. А если кто-то заболеет серьезно? – «Тогда его заберут в больницу».
Обед привозят в больших алюминиевых котлах. Похоже на суп. Его можно назвать и Eintopf (буквальный перевод – обед из одного блюда, густой суп, заменяющий первое и второе блюда. – Прим. перев.), но это слово мне пока неизвестно. Сразу видно, что в этот суп попало множество ингридиентов – или их остатков? Капустные кочерыжки, репа, свекла, крупа – все измельчено, перемешано и сварено. Как хочется съесть две, три обыкновенные сваренные картофелины – картофле, картошки!
Когда я впервые пробую на вкус содержимое тарелки, у меня появляется странное ощущение, еда встает поперек горла. Но так как уже несколько дней я была голодна, продолжаю есть. Остальные тоже притихли и кажутся удивленными. Нам всем знаком сильный голод, тем более мы чувствуем уважение к пище, к любой материи, способной накормить человека. Ею нельзя пренебрегать, нельзя давать ей испортиться. Суп из крапивы может оказаться очень вкусным, если его чисто и как следует приготовить. А эта мешанина здесь – это испорченная материя.
Как только мы вымыли наши миски, ложки и убрали все на место, меня зовут к главному выходу.
Ну и ну! Наш сопровождающий здесь, «Большой Медведь»! Он сдержал слово! В свой выходной день, после столь изнурительной дороги, он нашел время приехать на Лангвассер!
«Как дела? Вы уже вовсю работаете переводчицей, не так ли? Я вам кое-что принес, – он протягивает мне небольшой пакет, – это от моей жены. Я ей обо всем рассказал. К сожалению, этого не хватит, чтобы разделить на всех. Но вы должны обязательно придти к нам, моя жена хочет с вами познакомиться. Как только вас распределят, приходите, приходите вместе с подругами.» Он пишет на листке бумаги адрес и объясняет: «Это очень легко найти. Это Плэррер, возле большой площади».
Какое-то время он еще беседует с нашим надсмотрщиком, потом желает мне всего хорошего и говорит «До свидания!» Ну вот, теперь у Медведя есть имя и адрес.
Я разворачиваю пакет. В нем кусок домашнего пирога, два кусочка сыра, хлеб и еще, кажется, что-то сладкое – я уже не помню. Безуспешно ищу нож, приходится брать в санитарной части ножницы, чтобы все эти сокровища разделить на 5 равных частей, для меня и моих соседок. Кусочки ничтожно малы, но какой сюрприз! Свою долю я прячу в карман.
Остаток дня я провожу в санитарной части. Работы хватает! Надсмотрщик доволен, что у меня такой разборчивый почерк. Я записываю пришедших больных в большую книгу.
Вечером я свободна. Нахожу местечко за бараками, где я могу побыть какое-то время одна. Достаю из кармана свои сокровища. Сегодня воскресенье. Два года назад, во времена советской оккупации, я сделала для себя потрясающее открытие, что люди способны жить друг с другом в мире и согласии. Если это удается, то становится очевидно, насколько прекрасен может быть человек – каждый человек. «О человек, как ты велик, если ты действительно человек», – сказал один умный грек, и наш учитель латыни часто повторял эти слова. Тогда я шла домой, переполненная радостным ощущением, что в мире есть место добру, человечности.
Многие из тех, кого я знала в то время, были уже убиты, депортированы или пропали без вести, кого-то засосала без остатка ненависть. А я находилась здесь, в Нюрнберге, в лагере, и один человек принес что-то для меня, меня пригласили в гости.
Война настраивает людей друг против друга. Но и в этом вражеском мире все-таки есть добрые люди, способные оказать этой всеобщей ненависти сопротивление. Может быть, мой приезд в Нюрнберг не был таким уж бессмысленным. Я хочу верить в это, так же, как два года назад поверила в существование добра.
Со стороны соснового леса дует свежий ветер. Здесь, среди бараков, он освежает. О надежде, которую я обрела в тот вечер, я никогда больше не забывала.
Врач и его помощники
Понедельник. Я должна переводить при медицинских осмотрах. Такому осмотру нас уже подвергли однажды по пути в Германию, здесь же осматривают всех новоприбывших. Один за другим приходят поезда из русской Украины.
В лагерь приходит врач, с ним – четыре медсестры. Одна из них одета по-особенному: на ней темноголубое платье с белыми манжетами и воротничком, на голове – белый головной убор. В этом одеянии она немного похожа на монахиню. Надсмотрщик называет ее «диаконессой». Она производит впечатление очень хрупкой женщины, а ее доброжелательное, бледное лицо с россыпью веснушек я запомню на долгое время. Она из тех людей, которые распространяют вокруг себя ощущение мира и покоя.
Прежде, чем начинается осмотр, мне приходится быстро выучить несколько медицинских терминов.
Прибывающие группы имеют гораздо более худший вид, чем наша. Люди совершенно измучены. Указание вымыться и явиться на медицинский осмотр кажутся этим женщинам и девушкам чем-то немыслимым. Они привыкли к общей «бане», но здесь – это совсем другое. Я пытаюсь объяснить им, что ничего плохого не происходит, но мои попытки почти не приносят желаемого результата. Несколько женщин спешат прийти на осмотр, потому что видят в этом возможность быть отосланными обратно. Одной из них кажется, будто она беременна, другая заявляет о тяжелом заболевании желудка, третья – о частых нервных припадках, может быть, эпилепсии? Когда подозреваемая беременность не подтверждается, женщина возвращается к своей группе и повергает остальных в настоящую панику: оказывается, здесь нужно пройти гинекологическое обследование.
Девушки, всхлипывая, одна за другой выходят из кабинета врача. Этот принудительный осмотр для них – больше, чем просто унижение, это акт насилия. Диаконесса замечает это, как и остальные сестры. Спустя полчаса врач выносит решение: никаких гинекологических осмотров больше. Он добавляет, что не ожидал увидеть среди прибывших такой высокий процент невинных девушек.
Я направляюсь к женщинам и объясняю им все, как могу. Они удивлены, мне приходится вновь и вновь повторять, это этот осмотр не являлся злым умыслом. Речь идет об их здоровье, о том, чтобы предотвратить некоторые болезни, но медицинский персонал заметил, насколько неловко они себя чувствуют при этом и отменил осмотр. Если у кого-то проблемы со здоровьем в этой области, нужно сказать.
Кто, как не этот врач, мог придумать лучшую акцию пропаганды? Я вижу наконец успокоившиеся, расслабленные, даже улыбающиеся лица, слышатся шутливые комментарии. Диаконессе я говорю «спасибо» от имени этих девушек, больше не испытывающих страха. Она отвечает: «Женщины были не подготовлены к этому. Мы не предусмотрели.» Видимо, они ожидали увидеть полудиких людей.
Врач со своей группой приходит и в последующие дни – поезда продолжают прибывать. Однажды я слышу сообщение, что на рельсовом пути был найден мертвый новорожденный ребенок. Я должна опросить женщин. Сначала все молчат. Потом одна произносит: «Это правда. Ребенок родился мертвым. Никто не знал, что с ним делать.» Находится и мать. По всей видимости, она в глубоком шоке. Бледное, отекшее лицо, остановившийся, пустой взгляд. Может быть, она была не совсем психически здорова. За несколько дней до родов ее схватили и впихнули в поезд. Как она выдержала дорогу, как выдержала эту ночь безо всякой помощи? Была ли она в сознании, когда ее ребенок был выброшен на полном ходу из поезда? В России зачат, найден мертвым в Германии, где-то между Саксонией и Франконией. Врач дает указание: «Оставьте это женщину, ей нужен покой.» Не знаю, что он написал в медицинском заключении. Что стало с этой женщиной позже, я тоже никогда не узнала.
Большое впечатление производят на меня две другие женщины, одна пожилая, очень исхудавшая, и молоденькая, явно умственно отсталая, постоянно держащаяся за руку первой. Как они, обе явно нетрудоспособные, попали в этот поезд? Произошла ли здесь какая-то подмена, этих двух взяли вместо других? Какая-то семья захотела от них освободиться? По-видимому, было немало подобных случаев.
Спустя неделю диаконесса говорит, что ее работа на Лангвассере заканчивается, и она больше сюда не придет. Медсестры благодарят меня за помощь и протягивают мешок. В нем теплое белье, полотенце, носовые платки и кусочек мыла – лучшего, чем здесь, в лагере. Они уходят.
Об этой диаконессе я вспоминаю еще однажды. Как-то раз я должна отвести группу русских женщин в больницу, если не ошибаюсь, недалеко от городского парка. В бюро я встречаю женщину, одетую так же, в такое же голубое платье и белый головной убор. Так как я не знала, как звали ту, первую, я не могла спросить о ней. Позже, после первой бомбардировки 28-29 августа 1942 г. я слышала рассказ об одной медсестре или диаконессе, которая не захотела спуститься в убежище, так как должна была оставаться с больной, которую нельзя было транспортировать. Больная выжила, а медсестра погибла под обрушившимся зданием. Ее обнаружили, заметив в руинах сложенные в молитве руки.
Печать
Через несколько дней мы должны пройти регистрацию на бирже труда. Нас привозят в город на большом грузовике. На обратном пути мы должны ехать на трамвае до конечной остановки Regensburgerstrasse и там ждать машины. В течение дня грузовик несколько раз забирает из лагеря группы для регистрации и привозит их обратно.
Это был холодный день. На небе собирались тучи. По пути на биржу мы едва могли что-то увидеть из грузовика, так как сидели под брезентовым навесом. Только кусок старой крепостной стены, несколько башен. На бирже пришлось отстоять бесконечные очереди. Нас было много, кругом слышались разные языки – может быть, чешский, сербский. Что такое стоять в очереди, это было мне хорошо знакомо. И эта пестрая толпа, этот хаос определенно принадлежали миру, откуда мы были родом и в меньшей степени какому-то другому. Пришлось долго ждать. Я старалась думать о чем-нибудь другом, потому что внезапно ко мне снова вернулся страх – страх перед этими дверьми, перед возможными вопросами, перед регистрацией.
Но очередь двигалась быстро и вот уже настал мой черед. Прежде всего – отпечатки пальцев. Я стою перед столом работницы биржи. Она говорит по-польски. Берет мои документы, полученные при регистрации украинской комиссией, и спрашивает: «Что здесь написано? Я не могу разобрать. Что-то не так с вашими бумагами?» Мое сердце на какое-то мгновение перестает биться, но она продолжает: «А, да, происхождение... Что это значит? Ах да, вижу, ваша мать...» Я быстро овладеваю собой и успеваю ответить быстрее, чем у нее возникнут какие-то мысли и новые вопросы: «Моя мать родом из швабской семьи, и человек в комиссии решил, что это необходимо записать.» Дама пожимает плечами: «Это касается только вашей матери. Кто ваш отец, украинец или поляк?» – «Поляк. Он уже умер.» – «Вы католичка?» – «Да.» – «Значит, полячка.»
Она заполняет карточку, ставит печать с большой буквой «P» (Polen. – Прим. перев.). Карточку и бумагу с моими отпечатками пальцев протягивает мне, также я получаю кусок материи с вышитым «P», который всегда должен быть прикреплен к моей одежде. Прежде, чем я ухожу, я успеваю заметить, как она вписывает в свои документы: «Eisenwerk Tafel» («металлургический завод Tafel»).
Когда я спускаюсь по лестнице, одна из нашей группы спрашивает: «Тебе тоже сказали Tafel? А я так надеялась получить работу где-нибудь в сельском хозяйстве! Я ей даже сказала: „К крестьянам, пожалуйста“. Но она сделала вид, что не слышала. Tafel – это жуткая фабрика. Я слышала о ней от других!»
В тот момент мне это безразлично. Tafel или Teufel (черт), одна фабрика или другая, я не имею никакого представления о работе на фабрике. Главное, все позади. Я – такая же, как и остальные. Страх наконец оставляет меня, и я вздыхаю свободно. Если бы тогда человек из «комиссии» не записал в моих документах данные о моей матери, как бы сейчас прошла регистрация?
Внизу у входа нас ожидает сопровождающий в униформе. Небо покрыто серыми тучами, накрапывает дождь. Мои разорванные башмаки мгновенно промокают, как и пальто. Мы похожи на бедных мокрых куриц. «Ты заметила, – замечает одна из нашей группы, – кажется, мы прошли мимо булочной, там так здорово пахло!» Другая бросает: «Какая улица, какие великолепные дома!» Дождь льет уже, не переставая. Не хочется смотреть вокруг. Наш сопровождающий одет в резиновый плащ, который едва его защищает. Он торопит: «Быстрее, быстрее, на трамвай!» – и мы сворачиваем на Karolinenstrasse.
В какое-то мгновение я поднимаю взгляд, будто что-то сверху заставило меня сделать это. Высоко над этой узкой улицей, в которой все казалось таким серым, грустным, разрозненным и потерянным, возвышалось что-то, придающее окружению гармонию и смысл. Karolinenstrasse (в те времена очень узкая) оканчивалась фасадом огромной церкви, а над ее входом располагалось чудо: розетта цервки Св. Лаврентия.
Много раз я пробовала описать ощущения, испытанные мной в тот момент. Это было и остается непростым делом. Пережитое было молниеносным, безмолвным, оставляющим очень глубокий след. Время не уменьшило силу этого впечатления, ничего не притупило. Я испытала неожиданность, удивление, а потом глубокую, смиренную радость от того, что вижу. «Оно» было доступно всем и служило, видимо, единственной цели: заставить каждого поднять голову и обратить глаза к прекрасному. Серое оставалось серым, камень оставался камнем, но во всем этом присутствовал какой-то свет и какое-то движение.
Розетта стала для меня добрым знаком и даже более того: эту каменную розу я видела как гарантию собственной безопасности. Здесь со мной не может случиться ничего плохого. Как секретный договор между нами, перед которым все другие бумаги и печати теряют силу. Розетта стала печатью на этом договоре. Тогда я отнеслась к этому очень серьезно и никогда не была разочарована.
Такое можно пережить только когда тебе 17 лет.
И вот все уже позади, мы подходим к трамвайной остановке. Я возвращаюсь в лагерь с ощущением, что я снова что-то выиграла. Я сделаю все возможное, чтобы лучше узнать этот город, в который попала таким странным образом.
В тот момент я еще ничего не знаю о том, чем заряжен этот город. О «Нюрнбергских законах» я еще ничего не слышала, и о Хрустальной ночи, и о Штрейхере, для которого Нюрнберг был родным домом. В те мгновения, когда я смотрела на серый камень, обработанный людьми и превращенный ими в прекрасную розу, где-то недалеко от Нюрнберга шла обработка других камней, но вовсе не для того, чтобы сделать человеческую жизнь светлой. Целью работ в каменоломнях концентрационного лагеря во Флоссенбюрге* – совсем недалеко от Нюрнберга – было разрушение и смерть.
Спустя много лет то ужасное время со своим страшным контекстом остается неотделимым от излучения розетты. Она присутствовала при всем этом, она была на карте человеческих судеб.
С тех пор розетта пережила многое. Спустя почти 60 лет я увидела ее вновь, ту же, на которую смотрела когда-то юная, немного романтичная девушка, попавшая в Нюрнберг на принудительные работы и которой розетта придала столько мужества. Об этой второй встрече я еще расскажу.
(продолжение следует)
Перевод c немецкого и фото Ольги Гриневой
Рисунки Александра Клебанова
* Примечание переводчика: Флоссенбюрг – маленький городок на юго-востоке Баварии (регион Оберпфальц), на границе с Чехией.
Концентрационный лагерь во Флоссенбюрге был основан в мае 1938 года на месте крупных гранитных разработок. Узники лагеря работали в основном в каменоломнях. Эта работа относилась к разряду самых тяжелых и опасных для жизни. С 1942 г. управление СС основало для военной промышленности более 100 филиалов концлагеря Флоссенбюрг на территории Баварии, Богемии и Саксонии. В период с 1938 по 1945 гг. в лагере Флоссенбюрга и его филиалах было зарегистрировано около 100 000 узников. Около 30 000 из них погибли..
На месте лагеря сегодня – мемориал «КЦ Флоссенбюрг».