Литературная страница

«Последний из великих еврейских поэтов ХХ века»

Наш давний автор Эрнст Левин прислал нам сообщение о смерти 20 января этого года на 97-м году жизни еврейского поэта Аврома Суцкевера. К сообщению он приложил собственный вольный перевод с идиша стихотворения Суцкевера «Телега башмаков» («А вогн ших» – так звучит название в русской транскрипции). Нам оно показалось очень интересным, и мы полезли в интернет, чтобы побольше узнать об авторе стихотворения.

В русском интернете об Авроме Суцкевере оказалось совсем не много материалов. Тем не менее, в Википедии он характеризуется, как «один из крупнейших поэтов на идише». А на одном из блогов «Живого журнала» о нем, за два года до его смерти, было сказано так: «Он – последний, еще живой, из великих еврейских поэтов ХХ века, писавших на идише. Перед ним – Галперн, Мани Лейб, Лейвик, Мангер, Зише Ландау, Квитко, Кулбак... За ним – никого. Во всяком случае – такого масштаба. А это масштаб Одена, Йейтса, Лорки, Рильке. Умрет Суцкевер, умрет и эта поэзия». 

Предлагаем вниманию наших читателей, помимо краткой биографии Аврома Суцкевера, его интервью израильскому журналу «Топлпункт» (в сокращении), где он рассказывает о своей долгой, насыщенной драматическими событиями 20 века жизни, история которой сама по себе могла бы стать основой для романа. Также печатаем стихотворение «Телега башмаков», послужившее толчком к этой публикации.

Интервью Аврома Суцкевера журналу «Топлпункт» (Тель-Авив, 2001). 
Берет интервью израильский писатель Яков Бесер. 
Перевод с идиша и комментарии Александра Френкеля.

– Когда я начал писать по-древнееврейски, то еще не знал, что существует поэзия на идише. Мне было где-то лет 12, когда я подружился с удивительным поэтом Лейзером Волфом — он был моим лучшим другом, мы познакомились во время игры в футбол. Он был необыкновенным поэтом, второго такого, по моему мнению, не было. Он как-то написал 1001 стихотворение за один месяц. Среди них были гениальные стихи. Конечно, были и слабые. Когда я узнал, что он пишет стихи, то сказал ему: «Покажи, что ты пишешь». Короче, он прочитал мне свои стихи, и я почувствовал, что это что-то такое, что имеет прямое отношение ко мне. Он уже тогда публиковал свои стихи в «Вилнер тог». Я осознал самого себя благодаря дружбе с ним. Он «включил» меня, пробил стекло... Вы слышали это имя? О Лейзере Волфе мало написано.

– Да, слышал, читал о нем в журнале «Ди голдене кейт». Кроме того, я читал его стихи в антологии идишской поэзии.

– Да, я писал о нем. У меня есть книга его стихов. Он был небожителем. Мы жили на одной улице, в соседних домах. Он был из очень бедной семьи. Необъяснимо было, откуда у него столько знаний, интуиции, столько таланта. Я почувствовал, что это имеет отношение ко мне – не то, как он писал, а поэзия вообще. Между прочим, еврейские писатели в Москве, в 1939 году, когда он бежал от войны, его приняли. Маркиш выбил для него помощь, написал о нем статью. Между прочим, стихи, которые он писал в России, были уже другими, но это уже влияние того дурацкого времени, если можно так его назвать. Несомненно, в Лейзере была гениальность. Залман Рейзен был так восхищен его стихами, написанными к 15-16 годам, что стал публиковать их в «Вилнер тог». Он входил в «Юнг Вилне», позже я тоже вошел в «Юнг Вилне». На вечерах «Юнг Вилне» он играл первую скрипку. Никому не доставалось столько аплодисментов. Он умер от голода в России...

Он оказал на меня влияние – человеческое, дружеское, и благодаря ему я пришел к идишской поэзии. Позже, много позже, когда я подружился с Мангером в Варшаве, тот, со своим необычайным чутьем, тоже был очарован Лейзером Волфом. Мангер вспомнил и о нем, когда написал обо мне. Он написал о нем: Лейзер Волф – имя мясника, а душа поэта [Имеется в виду мясник Лейзер-Волф, грубиян и неве­жа, герой цикла рассказов Шолом-Алейхема «Тевье-молочник».].

– На вас оказали влияние и польские поэты, Норвид и Милош, например.

– Не хотел бы выглядеть тщеславным, но в Вильне мне было слишком тесно, так я тогда думал. Навыпрашивал я пару грошей, ну то есть моя мама их мне дала из тех денег, что получила от брата из Америки. Она очень в меня верила. Я поехал в Варшаву, не зная там ни души. Думал, что судьба сама куда-нибудь да выведет. Познакомился с Тувимом. Знакомство с ним сыграло решающую роль в моей жизни.

– Вы его любили? Я имею в виду его поэзию?

– Любил, но Лесьмян был мне гораздо ближе. Из поляков именно он был моим поэтом. Гениальный поэт, несомненно. Когда я вернулся в Вильну и рассказал о Лесьмяне, никто там о нем не знал. Тувим был виртуозом языка. Он зарядил поэзию огнем. В известном смысле он перекликался с Пушкиным. Его переводы из пушкинской поэзии лучшие и до сего дня. В 1939 и 1940 годах русские заняли Вильну и заняли часть Польши. Заняли и отдали (имеется в виду Вильнюс, который был передан литовцам), кидались странами, как я в свое время кидался мячиками. Тувим вошел в круг пламенных сторонников советской идеи и сталинизма. Он умер в пятьдесят с чем-то лет. Смерть оказала ему милость... Он поехал куда-то выступать с лекцией и простудился. Его смерть мне не ясна. Смерть вообще неясная штука. И смерть Тувима мне не ясна. У меня о ней разные мысли. Не хочу сейчас об этом говорить. Его большому таланту завидовали. Те, кто не входил в его группу. Его группа – это он, Слонимский и Яструн. С Тувимом произошло чудо и произошло несчастье. Чудо в том, что во время своего изгнания он был в Америке, кажется, и там написал большую поэму «Цветы Польши», и именно это – то, что было написано им в изгнании, – это останется. В Польше, он сам это знал, его поезд сошел куда-то с рельс... Как мог Тувим, такой свободный дух, попасть в сталинистские руки? Однако он писал стихи о Сталине, и это была его смерть. Это его убило.

– Я помню его последнее стихотворение после смерти Сталина, написанное в декабре.

– Тувим, который боролся с антисемитами и всякой прочей мерзостью, не боялся никого; Пилсудского не боялся, но испугался графоманов за своей спиной. Тувим умер от несвободы, к которой сам себя принудил. Так думал и его близкий друг, Брандштеттер. Я с ним встречался в Варшаве – кажется, он крестился. Страх перед сталинизмом был большим. Слава Богу, что я его не испытал. И Пушкин никого не боялся, и он умер не своей смертью, и Лермонтов. Смерть мстит величайшим поэтам России. Два года мы с Фрейдкой жили в Москве, но мы были свободны.

– Вы были в то время связаны с Антифашистским комитетом?

– Конечно. Не хочу хвастаться, но не было еще одного подобного случая в истории, чтобы в годы войны послали специальный самолет – как за мной и Фрейдкой … Когда мы приземлились на русской территории, Фрейдка наклонилась и поцеловала землю.

...

Эренбург был одним из тех, кто заинтересовался мной. Как? Еще из гетто я переслал через партизана, пришедшего в гетто из леса, свою поэму «Кол нидрей», написанную когда немцы уже были в Вильне. Бог захотел, чтобы при встрече Эренбурга с Тувимом – они были друзьями – он спросил, как обстоят дела в Польше с поэзией. Тувим ответил, что новых сил не видит, но познакомился с молодым еврейским поэтом и был воодушевлен стихами, которые тот читал, а фамилия поэта – Суцкевер. У Эренбурга была феноменальная память. Когда он узнал через партизанские связи, что я нахожусь в Виленском гетто, то связался с литовскими кругами в Москве, прежде всего с президентом Юстасом Палецкисом. Юстас Палецкис дружил с Эренбургом в Москве, он был там президентом правительства в изгнании. Я в то время находился в Виленском гетто, но имел связи с лесом. Я был уверен, что погибну и что все мои близкие и друзья погибнут. Я тогда думал, что срединного пути нет. Или придут черти, или ангелы, чтобы прибрать меня. Пришли и те, и другие. В Виленское гетто пришел ангел из леса, еврейский партизан. Шике Гертман его звали, я отдал ему свою поэму «Кол нидрей» и просил ее передать, если он сможет, Палецкису, президенту Литвы в Москве. «Кол нидрей» дошла до Палецкиса. Он тогда был связан с евреями, искал поддержки у евреев, потому что знал, какую ужасную роль играли литовцы во время немецкой оккупации. Короче говоря, когда я прибыл в Москву, меня литовцы «заобнимали». С Палецкисом я был уже раньше знаком, мы вновь сблизились, очень благородный человек. Президент, который писал стихи. Он переводил мои стихи с идиша на литовский. Мне было жаль его, жаль, что ему приходится стыдиться за свой народ, к тому же он многое для меня сделал. И он рассказал обо мне Эренбургу. Эренбург был в моих глазах интереснейшим писателем, я о нем писал. Он меня просил читать ему стихи на иврите. Я ему рассказал, что учился в ивритской гимназии, и читал ему наизусть строки из баллады Черняховского. Он был в восторге. «Я не могу освободиться от волшебства ивритских звуков», – часто говорил он мне. Он мне читал свои стихи по-русски.

– Вы также встречались с Пастернаком?

– Да, я написал стихотворение об этом. Вы не читали? Жаль, это из моих лучших стихотворений. 

О Пастернаке, кстати, вот: на челке кучерявой

Московский первый снег. На шее красный шарфик.

Вошел как Пушкин… Что-то он, похоже, понимает.

А снег не тает.

Его рука в моей руке. Он пальцы, будто ключик,

Мне отдает. В его глазах, напротив, – сила

И страх: «Читайте дальше. Мне слов, мне отзвуков хватает».

А снег не тает.

И я читаю угольки, спасенные из ада:

«А реге из гефалн ви а штерн». Ему тут непонятно

А реге. Он остановить его не успевает.

А снег не тает.

В его зрачках блестящих, черно-мраморных и влажных

«Мгновенье падает звездой» и русского поэта

Звездою желтой на мгновенье награждает.

А снег не тает. – Перевод И. Булатовского.

Он перевел одно мое стихотворение, но я его до сих пор так и не нашел. У меня было четыре встречи с Пастернаком...

Однако давайте закончим с Эренбургом. За все, что Эренбург для меня сделал, я не мог и десятой доли отплатить. Я перевел его «Стихи о войне». Что еще? Когда он приехал из Москвы в Вильну, после освобождения, первые слова, которые он мне сказал, были: «Если бы я мог, я бы на своих руках перенес Вильнюс в Россию». Он был восхищен городом, и еврейские партизаны приняли его с радостью.

Трогательная вещь. Когда он приехал в Вильну, его хотели арестовать, а кто были патрульными в Вильне? Еврейские юноши и девушки, бывшие партизаны. Когда они услышали, что это Эренбург, то расплакались от радости. Я был с ним очень близок и даже советовался с ним. Давайте я вам расскажу... секрет. Я где-то пишу об этом. Мне запала в голову сумасшедшая идея... Не единственная... Я хотел застрелить Геринга, когда меня сделали свидетелем на Нюрнбергском процессе... Это было ночью, я помню, как будто пришел ко мне ангел и сказал: «Застрели Геринга», и это вселилось в меня, как дибук. Я об этом никому не рассказал, никому. Я составил план, узнал кто где будет сидеть. Позднее я увидел, что они действительно сидели так, как у меня было нарисовано. Даже сейчас я смог бы с закрытыми глазами нарисовать где каждый из них сидел. У меня был револьвер, партизанский револьвер, мне хватило ума его не сдать, он остался у меня. Я его застрелю, так я решил. Что мне сделают? – так я самонадеянно думал.

– Вы искренне верили, что сможете это сделать?

– Да, что за вопрос? Я едва не сошел с ума, так был захвачен этой мыслью, как одержимый стал. Я не могу это передать, это такое временное сумасшествие... Там будут стоять американские охранники, но я пройду, и между первым охранником и вторым я выпущу в него пулю, и всё... Меня схватят, меня расстреляют, это не имеет значения. Благодаря дружбе с Эренбургом, мне пришла в голову мысль проверить свой план на близком человеке и посмотреть, как это на него подействует. Лучшего выбора, чем Эренбург, нельзя было и представить, но открыто я ему всего не рассказал. Но у него была умная голова, он сразу понял, что я задумал. Пришел я к Эренбургу прощаться, посмотрел он так на меня, у него был необычный взгляд, поверх очков, и как он взглянет на человека, так сразу узнаёт, что тот думает, такое у меня было чувство, и вот он мне говорит так: «Это для тебя сатисфакция, что ты можешь поехать в Нюрнберг». Между прочим, он был среди тех, кто меня в Нюрнберг рекомендовал, он, Палецкис и Михоэлс, возможно, еще кто-то... Я с ним расцеловался, и он мне говорит: «Это для тебя большая сатисфакция, что ты можешь отомстить убийцам нашего народа». Так он мне сказал. Я говорю ему: «Дорогой Илья Григорьевич, прежде всего я вас благодарю за ваши усилия, но что касается мести, я с вами не согласен, главная месть произойдет, когда у нас будет собственная земля – Эрец-Исраэль».

– Он поверил?

– Об этом можно долго говорить. Он не поверил, что это для меня самое главное. И он мне говорит: «Предположим, разговор ведь между нами, вы застрелили убийцу, – он почувствовал, что я задумал, поэтому я считаю его гениальным человеком, я ведь никому не рассказывал о своем плане, а он через приспущенные очки читал мои мысли, – давайте на секунду представим, что вам пришла в голову мысль застрелить убийц, – он даже сказал Геринга, – таких проницательных глаз я в своей жизни больше не встречал, – вы же этим ничего не добились». Я спрашиваю: «Почему?» Он отвечает: «Потому что русские не поверят, что вы это сделали по собственной воле, они будут считать, что вас послали американцы. И американцы вам не поверят, и будут считать, что вас послали русские». Неожиданная мысль! Но где-то он был прав. И это меня остановило. Это обезоружило мое геройство. Да позволено мне так будет сказать, не совершённый поступок не есть геройство. Короче говоря, он разрушил мою идею. И на этом эта глава кончается. Я хотел, чтобы вы об этой истории знали. Хотите о чем-то спросить?

– Разумеется, о Нюрнберге, о ваших свидетельских показаниях. Они были опубликованы?

– Конечно, были опубликованы. Я был там единственным, нет, нас было двое, кто не упомянул Сталина – я и еще один еврей. В гробу я Сталина видал, не из-за моего особого героизма – смерть выжгла мой страх. На антифашистском митинге перед тремя-четырьмя тысячами участников я так закончил свою речь: «От имени последних виленских евреев, что скрываются в лесах и пещерах, я призываю вас, евреи всего мира, отомстите». Так я закончил. Тут еще важен был тон, которым я это сказал. Я помню, что ко мне подошла моя родственница и сказала по-русски: «Как ты смел?» Единственный, кто остался доволен речью, был Дер Нистер – он не боялся. Он взял меня под руку и сказал: «Товарищ Суцкевер, вы знаете, когда вы закончили свою речь, вокруг переглянулись, и я подумал, что у меня не застегнуты брюки... Переглянулись, потому что вы не закончили святым именем...» Их ненависть нашла свое выражение в моей маленькой мести, если можно так сказать. Вы меня понимаете?

Печатается в сокращении

Авром СУЦКЕВЕР

Телега башмаков

По переулкам спящим –
Унылый скрип колёс.
Телегу лошадь тащит:
Ботинок целый воз.

И туфель, и сапожек
И разных сандалет,
Из тканей и из кожи:
Каких там только нет!

Есть новенькие, в глянце
И рваные в клочки
И прыгают, как в танце,
В телеге каблучки.

– Что это? Праздник? Свадьба?
Откуда и куда,
Хотелось мне узнать бы,
Везут вас, господа?

И слышу я бессильный
Каблучный перепляс:
– Со старых улиц Вильны
В Берлин увозят нас.

– Скажите, отчего же
Я в башмачках детей
Не вижу детских ножек,
Скажите без затей.

Куда вы их девали,
И как не стыдно вам?
Без них нужны едва ли
И вы – как старый хлам...

И тут из груды хлама
Вдруг выхватил мой взгляд
Те туфельки, что мама
Носила лишь в шабат.

И голос замогильный
Услышал я тотчас:
– Со старых улиц Вильны
В Берлин увозят нас.

Перевод с идиша

Эрнста Левина