Это было в Нюрнберге

КАМЕННАЯ РОЗА

документальная повесть*

Продолжение. Начало см. в №№ 1 – 3.

Прекрасный город

Мое твердое намерение ближе познакомиться с Нюрнбергом смогло реализоваться раньше, чем я могла надеяться. В ближайший субботний вечер надсмотрщик сообщает мне и еще нескольким девушкам: «Завтра мы идем в город, будьте готовы к 8 утра у выхода из лагеря». Что мы должны делать в городе в воскресенье? Все ведь закрыто? Одна из нас рассуждает, что, может быть, здесь не бывает воскресений, и мы определенно должны что-то принести для лагеря.

В восемь мы стоим у выхода. Воскресный день обещает быть прекрасным. Грузовика нет – мы покидаем территорию лагеря пешком. Только когда мы оказываемся на лесной дороге, надсмотрщик говорит: «Ну что, у вас хватит мужества и сил для большой прогулки? Сегодня мы будем осматривать город, придется много ходить. Вам же хочется знать, как он выглядит? Ну-ка, быстрее к трамваю!» Сначала мы не воспринимаем эти слова всерьез. Мы будем работать в городе, при этом, возможно, сможем что-то увидеть. «Много ходить...» Почему бы и нет? Если бы только у нас были хорошие ботинки!

Когда сегодня, спустя много лет, я думаю о том воскресенье, эта история кажется мне почти невозможной. Долгое время я не решалась рассказать о ней. Она относится к исключениям, подтверждающим общее правило. Я хочу сказать, что она ничего не добавляет к истории принудительных работ, кроме того, что является сама по себе абсолютным исключением. Сколько их было, таких исключений? В моем рассказе это слово будет встречаться еще довольно часто. После моего прибытия на Лангвассер, в воскресенье я и еще 4 девушки вышли из лагеря вместе с надсмотрщиком (его еще называли Lagerfuerer). Вышли в город для ознакомления с ним. Хочется добавить: как группа туристов!

Путь долгий. Мы идем через лес, среди равномерно посаженных елей. После лагеря здесь так легко дышится! Неожиданно мы попадаем совсем в другое место и шагаем по бетонным плитам. Это спортивная площадка или аэропорт? Справа вырастают колонны, трибуны. Это напоминает мне картинку из учебника истории, Акрополь или Римский Форум. Но здесь все это выглядит гораздо более тяжеловесным и серым. «Это Reichsparteigelaende», – произносит надсмотрщик, но нам эти слова ни о чем не говорят. «Праздники, большие праздники, каждый год, осенью. Армия, военные, много молодежи, много людей. Там, на трибуне – место фюрера.» Между плитами растет довольно высокая трава. Эта территория выглядит заброшенной, зловещей и мертвой. Нашего сопровождающего, похоже, посещают такие же мысли. Он произносит: «Сейчас война, никаких праздников. Солдаты все на фронте.»

Что именно происходило на этой площади в осенние дни, как и для чего были построены эти сооружения, я узнаю только спустя несколько лет. Этот участок города был самим центром нацизма. Здесь проходили праздники, проводились ритуалы. Все устраивалось так, чтобы завлечь и околдовать, заставить беспрекословно подчиниться системе, подчиниться общему плану уничтожения – чужих или своих. Музыка, тишина, выкрики, марши, слова и ритмы... все ради одной цели... Инсценировано так, чтобы подчинить себе массы.

Мы не предполагали, что в тот воскресный весенний день видели начало конца этой системы. Безвкусные, громоздкие декорации вокруг были пусты и безжизненны, почти как руины.

Наш сопровождающий называет другие части строения: «Luitpoldhain, Dutzendteich». Это звучит уже лучше, Hain и Teich, но «Zeppelinfeld»? (место посадки первого дирижабля в Нюрнберге 27 августа 1909 г. В период с 1934 по 1937 гг. место крупнейших партийных собраний нацистов. Само поле и построенная на нем трибуна могли принять около 32 000 тысяч человек. – Прим. перев.). Да, нам сразу пришла в голову мысль о самолетах... Восхитительная природа вокруг не имеет никакого отношения к этому месту, она просто располагается где-то «возле».

Мы выходим на непривычно широкую, выложенную мощными плитами улицу. Она была построена специально для нацистских парадов. «А теперь, теперь смотрите вон туда: видите крепость? К ней мы и направляемся.»

Нам опять не верится – кажется, что крепость расположена так далеко! Когда мы наконец садимся в трамвай, наши ноги уже устали и болят. Мы выходим возле цервки Св. Лаврентия. Проходя мимо, я все время пытаюсь посмотреть вверх. Каменная роза здесь, но я не могу долго ее разглядывать. Первую остановку мы делаем возле «Teufelsbrunnen» (чертов фонтан). Я нахожу его таким смешным: бедный парнишка хотел прогулять школу, и черт схватил его. В свое время я часто прогуливала школу и ни разу не была наказана, поэтому я ему очень сочувствую. Мне кажется очень забавной идея увековечить в камне такую школьную драму*.

«В Нюрнберге очень много красивых фонтанов, – говорит наш сопровождающий. – Самый красивый мы, к сожалению, не увидим. Он теперь надежно спрятан, чтобы не пострадал от бомбежки».

Мы видим впереди крепость, слева и справа – красивые старинные дома. Находясь на Museumsbruecke (музейном мосту), мы просто забываем слова. Мы попали в сказку! Море цветов, водяные мельницы, Heilig-Geist-Spital – хочется остановиться и глядеть на это до бесконечности, но невозможно. Ровно в 12 часов мы должны быть на большой рыночной площади – сегодня она называется по-другому, но здесь всегда был главный рынок города.

На площади стоит маленькая церковь, не больше наших деревенских церквей, построенная из красного камня, а не из серого, как другие церкви. У нее только одна маленькая башня. Церковь как будто игрушечная. У нее очень необычный фасад с лепными украшениями. Мы останавливаемся перед этой церковью, сейчас ровно 12. Часы бьют, и розоватый фасад церкви оживает. Игра начинается с музыки, боя колоколов и барабанной дроби. Дверцы по обеим сторонам ниши открываются и мы видим... сцену преклонения. Мужчина на троне – кто он? Бог? Нет, мужчина с короной и жезлом – это император, а проходящие мимо него фигуры – это не апостолы, не святые, это курфюрсты, преклоняющиеся перед императором. Император на фасаде церкви, такого мы еще никогда не видели! А как называется эта церковь? Она называется «Frauenkirche». «Она была построена только для женщин?» – спрашивает одна из нас. Сопровождающий смеется. «Можно называть ее Marienkirche, когда-то ее называли так, церковь Богоматери». Хорошо, хорошо, это лучше, чем церковь поклонения императору. Мы наблюдаем за этой театральной сценкой с восхищением.

Не помню, поднялись ли мы в тот день сначала к крепости, а потом осматривали церковь Богоматери, или наоборот. В любом случае, мы успели и то, и другое, и вот наконец нам становится понятно, что наш приход в город не имел никаких других целей, кроме осмотра достопримечательностей. Этот факт поверг нас в изумление. Наш сопровождающий наверняка это заметил – он радовался, видя наше состояние.

К крепости мы попадаем через узкий коридор в скале, напоминающий туннель. Древние-предревние стены, толстые башни... Вход был в то воскресенье, по-видимому, бесплатным – не помню, чтобы мы останавливались возле кассы. Или нашу группу с сопровождающим в униформе бесплатно пропустили?

Посещение крепости было быстрым и поверхностным. Отовсюду были убраны в безопасное место почти вся мебель и предметы обстановки. Больше всего мне запомнился вид из окна огромного зала на город. «Красиво, правда?» – спрашивает сопровождающий.

Что за вид! А как красив фонтан в крепости! Возле него мы ненадолго останавливаемся. Воде, падающей сверху, требуется почти целая минута, чтобы достичь дна фонтана. Нам что-то объясняют и рассказывают, но мы почти ничего не понимаем из услышанного.

Как в каждой крепости, в одной из башен здесь есть камера пыток. Ходы и лабиринты всегда были в крепостях, а о камерах пыток мы знаем только из книг – никто из нас их никогда не видел. Увиденное пугает нас. Количество предметов, придуманных и сделанных специально для того, чтобы истязать человека, поражает. У нас перехватывает дыхание. Странно, в этой комнате нам требуется от сопровождающего минимум объяснений. Можно было бы сказать, что какой-то жуткий опыт первобытного человека, преследующего и преследуемого, лежит в основе инстинктивного понимания таких вещей. Но как это возможно, что человек до сих пор сохранил все эти предметы, ведь это же бессмысленно?

Глубочайшее впечатление производит на меня одно человекоподобное, вернее, женоподобное орудие пытки. Возле одной из стен, в полумраке на подставке стояло что-то вроде металлической, или блестевшей как металл статуи. Злая богиня, предвещающая что-то страшное и ужасное. Мы стоим перед знаменитой «Железной девственницей» (Eiserne Jungfrau). Эта статуя была пуста, ее можно было открыть. Внутри была узкая полость с большими железными шипами, направленными внутрь. Приговоренного запирали внутри, он задыхался и истекал кровью. Внизу был сток, откуда кровь вытекала наружу.

Эта полая женская фигура была сделана, чтобы принять и убить живое существо и являлась сама по себе символом пытки и страдания, ненависти и насилия. Когда-то жил человек, придумавший ее и изготовивший. Его работа была оплачена, семья жила на заработанные деньги – быть может, его беременная жена, дети?

Что за вопросы! Хрупкие, добродушные женщины стоят сегодня возле машин, изготовляющих бомбы.

Женская фигура. Пространство, в котором живет и развивается человек, осмысливается благодаря женским символам: die Stadt, die Heimat, urbs, polis, ville, civitas, city. Понятия, дающие жизнь и сохранность. Не лишающие воздуха и возможности дышать. А здесь, в крепости, мы стояли перед чем-то совершенно противоположным. Может быть, эта статуя и была истинной хозяйкой крепости? Как бы мне хотелось вовсе ее не видеть!

С облегчением мы выходим из камеры пыток на улицу, на свободу. От нашего сопровождающего не укрылось, какое впечатление произвело на нас увиденное. Он пытается заговорить с нами об этом: «Это вовсе не нужно воспринимать всерьез. О Железной девственнице есть очень много шуток и глупых песенок.» Позже мне представляется возможность познакомиться с одной из них: «Nuernberg ist `ne schoene Stadt, die eine Eiserne Jungfrau hat. Und wenn sie nicht aus Eisen waer`, dann waer` sie keine Jungfrau mehr» («Нюрнберг – прекрасный город, в котором есть Железная девственница. И не будь она из железа, она не была бы уже девственницей». – Прим. перев.).

Спустя почти 60 лет я увижу ее снова, на этот раз в Ротенбурге, в музее криминальной истории. На этот раз она покажется мне маленькой и безобидной. Никакого металлического блеска – она сделана из дерева, кое-где обгоревшего – мне едва верится, что это та самая статуя из Нюрнберга. В том же зале музея истории стоят другие подобные статуи. Нам объясняют, что это были всего лишь «позорные наказания» для грешниц. Шипов больше нет, говорят, изначально статуя была без шипов – они появились позднее. Позднее? Когда? В момент, когда кто-то жаждал власти, не допускающей никакой человеческой свободы и уничтожающей ее? Или в момент, когда впервые возникли сомнения во всем, что символизирует женщина?

«Так, теперь идем наверх, к крепостной стене!» Там, у стены, сопровождающий не произносит больше ни слова. Здесь он абсолютно уверен в силе того, что открывается нашему взору. Уже несколько столетий вид на город с крепости никого не оставляет равнодушным. Незначительные и крупные исторические фигуры, великие люди и простонародье говорили и писали об этом. Теперь и мы оказываемся потрясенными. Кто-то роняет: «О, как красиво!»

Да, этот город действительно очень красив. Но хочется подобрать еще какое-то слово, чтобы охарактеризовать его. Я никак не нахожу этого слова, просто даю городу околдовать себя. Мрачные игрушки, которые мы только что видели, становятся мне безразличны при виде этой теплой массы человеческих гнезд, которые строились на протяжении многих столетий рядом друг с другом, при виде крепости, башен, шпилей церкви Св. Лаврентия и Св. Себальда. Секретный договор, который я заключила с розеттой церкви Св. Лаврентия, получает в тот момент дополнительную силу. Этот город, чудесный город, стал на время моим убежищем. Наскольно – мне неизвестно, но именно он и ничто другое было дано мне в момент опасности и я очень ценю это. Отныне я отношу этот город к числу моих любимых городов, больших и маленьких.

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно...» В тот солнечный июньский день 1942 г. сказочному ландшафту вокруг суждено было прожить еще ровно 3 года. Я видела его таким, каким он был построен несколько веков назад и на протяжении всего этого времени вызывал восхищение.

Только спустя больше половины столетия я вновь увижу эту крепость. Она выглядит почти так же. Я могла бы пройти по ней с закрытыми глазами. Но та, какой она была когда-то, она осталась только в памяти немногих оставшихся в живых людей. Ее волшебное обаяние ощущали все.

Одна из нас вдруг произносит: «Скажите, здорово, если бы в этих домах жили одни только добрые люди!» Какое наивное высказывание, в основе которого лежит всего лишь мечта о добрых соседях. При этом нам вспоминаются те дни и ночи на родине, когда именно соседи становились худшими врагами.

«Остановись, мгновенье...» Но мы не можем останавливаться, сопровождающий хочет показать нам что-то еще: след конского копыта храброго разбойника Эппеляйна фон Гайлингена**! Эппеляйн, приговоренный к казни, прыгнул, согласно легенде, на своей лошади через крепостную стену и ров и таким образом избежал смерти. Все это было бы очень интересно для нас, если бы мы не были такими голодными! Становится ясно, что мы уже не успеем вернуться в лагерь к обеду, придется ждать вечернего чая. Мы не жалуемся, но сил у нас больше почти нет. От крепости мы проходим снова через центр города – нет, только не к трамваю! Мы оказываемся в районе Гибитценхофа, у дома нашего сопровождающего, где нас принимают его жена и дочь. Здесь мы обедаем все вместе за большим кухонным столом.

Об этом обеде у меня не осталось никаких воспоминаний, возможно, я была слишком уставшей. Кажется, это был снова Eintopf, но приготовленный совсем не так, как в лагере. О чем говорилось за столом, за которым сидела немецкая семья и пять девушек, находящихся в Нюрнберге на принудительных работах, я тоже почти не помню. Помню, что говорили о дочери, фройляйн С., немножко поддразнивая ее за то, что она переписывалась с одним солдатом. Девушка воспринимала все очень серьезно, писала письма, отправляла посылки, радовалась каждому ответному письму. Потом нас расспрашивают: хорошо ли нам живется в лагере, не тоскуем ли мы по родине? Мы отвечаем в один голос: да, да, нет, нет. Хозяйка замечает: «Это совсем непросто, быть так далеко от дома, в чужой стране. Мы очень хорошо понимаем!»

После обеда нас ожидает очередной сюрприз. Фройляйн С. надевает пальто и шляпу. Она пойдет с нами. Нет, не обратно в лагерь, а в Германский национальный музей!

Это уже почти перебор! Сегодня я не могу себе представить, как мы могли успеть все в один день. Я ничего не говорю, тем более, когда замечаю походку фройляйн С. Она инвалид, хромает, и похоже, что она носит ортопедические ботинки. Она примерно нашего возраста. Прогулка с нами и с отцом доставляет ей большую радость.

В музее нам приходится делать вид, что все вокруг очень интересно. Многие предметы убраны из музея в безопасное место. Из оставшихся мне запомнились забавные фигурки, вырезанные из дерева: Христос на ослике. Фигурки использовались при праздновании вербного воскресенья. Когда на нас никто не смотрит, мы гладим головку ослика. Спустя 58 лет у меня на это уже не хватает мужества... но он – я имею ввиду ослика – меня наверняка сразу же узнал.

У выхода продаются открытки. Одна особенно привлекает наше внимание. Оригинал, изображенный на ней, сейчас нельзя увидеть, он надежно спрятан. Скульптура называется «Нюрнбергская Мадонна», но возможно, она просто изображает одну из жительниц города. Вот так вот: Страшную, Железную можно было увидеть, а Хрупкую и Прекрасную нет. Одна запирала людей, другую заперли саму. Но именно с ней, с невидимой, мы прощаемся, выходя из музея.

Снова трамвай, и долгий путь пешком. В 18 часов мы наконец приходим в лагерь. «Много работали?» – спрашивает у нас кто-то. Мы не решаемся сказать правду. «Едва стоим на ногах», – отвечаем мы, и это чистая правда.

Общение с лицами, находящимися на принудительных работах, немцам было запрещено, ограничено только самым необходимым. Посещение общественных мест подневольным работникам было также запрещено. О совместных прогулках речи вообще не было. Эти правила не допускали исключений, но было (вероятно) понятно, что они соблюдались не всегда. Только в 1943 г. были выпущены новые правила, улучшившие условия жизни иностранцев. Но тогда шел 1942 г. Были ли новые правила выпущены по настоянию кого-то? Может быть, простых людей, вроде нашего надсмотрщика?

Почему он сделал это для нас? Потому что мы хорошо работали в лагере? Потому что нас должны были вскоре перевести куда-то в другое место? Чем он рисковал, отправляясь с нами на ту прогулку? Или он просто не принимал запретов? Он не был молодым, принадлежал к тому же поколению, что и тот, кто сопровождал наш поезд в Нюрнберг. Они были друзьями. И вот он провел с нами целое воскресенье, проделал долгий путь пешком, почему? Только потому, что это было менее скучно, чем просто сидеть в лагере? Или потому, что его дочь, инвалид, видела немного веселого в то военное время и вообще в жизни? Хотел ли он, чтобы она познакомилась со сверстниками, немного отвлеклась? Позже мне еще предоставится возможность узнать, насколько присутствие инвалида в семье защищает эту семью от расистских настроений.

Был ли случай с прогулкой в город исключением? В любом случае, он доказывал, сколько возможностей существовало в том изнасилованном Гитлером городе.

* Немного истории:

Teufelsbrunnen был установлен в 1888 г. на северной башне церкви св. Лаврентия по проекту художника Фридриха Вандерера. На самом деле старинная легенда гласит, что мальчишка после окончания уроков играл на школьном дворе с товарищами в «бабки». При этом он хитрил и обманывал, как только мог. Когда его уличили, он воскликнул: «Если я мухлюю, пусть черт возьмет меня!», что черт в ту же секунду и привел в исполнение, взлетев с мальчиком вверх.

** Эппеляйн фон Гайлинген (Аполлониус фон Гайлинген, или Экеляйн Гейлинг, или Эккелин Гайлинг) – франконский разбойник, грабивший торговые телеги в окрестностях Нюрнберга и живший в 14 веке. Казнен 15 мая 1381 г. в Ноймаркте.

Металлургический завод Tafel

Со стороны Sulzbacher Strasse сворачиваем в маленький переулок, Deinstrasse. Переулок ведет к главному входу на завод. Мы проходим регистрацию в бюро. Я запомнила фамилию начальника бюро – господин Лохнер.

Сразу же после этого нас отводят в маленький лагерь при фабрике, расположенный в большом старом здании, построенном в 19 в., с черепичной крышей. Теперь здесь живут подневольные рабочие. В небольших комнатах стоят по 5-6 кроватей в несколько этажей и по два узких металлических шкафчика. Есть помещение, служащее одновременно кухней и ванной. На плите можно по утрам разогревать кофе или что-нибудь приготовить – если удается найти для себя место. Этот мирок кажется мне гораздо более мрачным и угрюмым, чем бараки на Лангвассере. Нас распределяют по комнатам, в которых кто-то уже живет, и этот кто-то очень недоволен: здесь и так мало местa, а тут еще прибывают новые, бог знает кто. Меня приводят в комнату, где в углу еще свободна нижняя кровать.

Приехавшие со мной девушки бросают взгляд на мою кровать: им бы это место не понравилось. Они обмениваются несколькими фразами с уже живущими здесь девушками. Те все – из западной Польши и живут здесь уже год. Прежде, чем «мои» девушки уходят, одна из них полушутя, полусерьезно бросает остальным, кивая в мою сторону: «Будьте осторожны, остерегайтесь, она говорит по-немецки!» Вместо того, чтобы сказать «она говорит», они употребляют другие слова: «ona szwargoce», что означает примерно: «говорит на ломаном языке». Тогда я не поняла, какой смысл можно вложить в эти слова. У нас говорили о евреях, что они «szwargoca» – слово с коннотацией, грубое и унижающее. Слышу, как одна из «здешних» говорит: «А она и не похожа на полячку, я это сразу увидела!»

Было много случаев, когда польские еврейки попадали на принудительные работы. Иногда это было хорошим шансом, иногда – большим риском. Нельзя было выделяться среди других, что не всегда было просто. Особая чувствительность окружения в этом направлении, к сожалению, была известна.  

Так, вот опять. Спокойно, спокойно, как будто я ничего не поняла. Я кладу свои пожитки на кровать, расположенную почти на полу. На ней даже невозможно сидеть, выпрямившись. До сих пор на эту кровать складывали вещи, не поместившиеся в шкафах. В них и сейчас нет места для моих вещей. Мне дают две голубые клетчатые простыни. Мои подруги с Лангвассера исчезают, видимо, их поселили в другом здании.

Не без любопытства я иду на завод. В огромном зале стоят станки в два ряда. Меня ставят к одному из них, на котором обрабатываются специальные болты. Мне показывают, как работать на станке. Работа не сложная, но требует большой физической силы. Ящики с болтами, которые нужно приносить и уносить, очень тяжелые. Интересно, справлюсь ли я.

С трудом, медленно, но работа движется. Во время маленького перерыва я пытаюсь заговорить с одной полячкой, работающей за соседним станком. У девушки на голове потрясающая светлая грива, жаль только, что выражение ее лица кажется таким отсутствующим. Я говорю невзначай: «У тебя такие красивые волосы.» Она неохотно поворачивается ко мне, бросает злобный взгляд и отвечает: «Что тебе от меня надо? У меня вши, отойди!» Второй попытки я не предпринимаю. Спокойно, спокойно... Я галицийка, они все – из западной Польши. Какая-то региональная враждебность была всегда, нельзя воспринимать это так серьезно.

Обедов я почти не помню: большой зал, очень много людей, в том числе французы и француженки. Каждая нация – за своим столом, железные миски, и постоянно одно и то же блюдо из многих составляющих и всегда одного и того же вкуса, хотя иногда даже оно было зеленого цвета и называлось «шпинат». Немецкие работники обедают где-то в другом месте. О пропитании утром и вечером мы должны сами позаботиться, для этого мы сразу получаем продуктовые карточки и деньги, чтобы что-то купить, это наша «заработная плата». Сколько денег нам платили, я не помню, в любом случае это была какая-то смешная сумма.

После окончания работы все идут в душевые кабины, оставляют рабочую одежду и обувь на заводе и только потом идут в лагерь. Для меня и других это что-то совсем новое. В Польше, после окончания смены, грязные, покрытые копотью, уставшие люди сразу выходят на улицу.

После получения моей первой «заработной платы» я бегу в магазин недалеко отсюда, чтобы сделать «покупки». Сколько же времени я не могла ничего купить? В магазине! Печеночный паштет, колбаса кажутся мне чем-то особенным. Купив хлеб, маргарин и кофе, я начинаю чувствовать себя богатой. Было так вкусно... (идет 1942 год. Ситуация с продуктами питания далее постоянно ухудшалась). Свои деньги, заработанные тяжким трудом, я растратила в первые же 2-3 дня. Продуктовых талонов тоже больше не было. Некоторые еще оставались, но не на мясо и маргарин. Позднее я научилась их комбинировать и менять.

Так проходит первая неделя. Я живу как во сне. Не очень хорошо себя чувствую. Работаю стоя, у меня отекают ноги. Ботинки разваливаются. На заводе я ношу грубую деревянную обувь, защищающую от обломков железа на полу. Но ногам в такой обуви только хуже. Оставшиеся дни на металлургическом заводе я хожу с бинтами на ногах. Пальцы рук тоже немного отекают, но это пройдет. На полевых работах, тоже очень тяжелых, у меня никогда не было подобных симптомов – это меня удивляет.

Я почти ни с кем не разговариваю. Девушки, живущие со мной в одной комнате, после работы куда-то уходят, и я не знаю, куда. Однажды разражается скандал: одна из них утверждает, что кто-то украл ее белье, которое она выстирала и развесила в комнате. «До сих пор такого никогда не случалось!» – она выразительно смотрит на меня. После она продолжает обыск, начавшийся еще до моего прихода, роется в моих вещах, шипит, что не станет жить с ворами и оборванцами и ругается страшными словами. Это какие-то совершенно особые, незнакомые мне проклятия.

Для того, чтобы немного поговорить с ними, пошутить, мне просто не хватает мужества. Только одна из них выказывает ко мне расположение. Она живет в другой комнате, приехала из Варшавы, ее зовут Ядвига. Она большая оригиналка, носит юбки кричащих расцветок и дешевые блестящие кольца в ушах. Остальные считают ее сумасшедшей. Но она единственная, кто однажды спрашивает меня, не хочу ли я совершить небольшую прогулку по городу. Я очень хочу, но почти не могу ходить из-за израненных, перебинтованных ног. Она находит пару разношенных, разболтанных ботинок, и мы выходим. Ядвига говорит о проблемах и конфликтах в лагере, я едва могу ее понять. Она было познакомилась здесь с одним французом, думала, у него серьезные намерения, но все закончилось очередным разочарованием.

Своих подруг с Лангвассера я пока не могу разыскать. Пару раз я встречаю двух, тех, которые так хотели работать в сельском хозяйстве. Они живут в другом здании, работают в другом отделении завода. Работа очень тяжелая, они не справляются.

Воскресенье. Утром я вижу, как одна из девушек натягивает красивое светло-голубое платье, настоящий воскресный наряд. Кто бы мог узнать в ней сейчас подневольную рабочую, в этом платье, в белых летних туфлях на высоком каблуке, с белой сумочкой? Она одна из тех, кто не сдается, кто добивается всего и приспосабливается в любой ситуации. Она идет в церковь. Заметив, что меня это интересует, она быстро выходит из комнаты. Я следую за ней, соблюдая порядочную дистанцию, и наконец вижу маленькую церквушку, совсем недалеко от завода. Старая, не особо привлекательная церковь: здание без башни, скромное и какое-то потерянное среди домов. Церковь полна народу (возможно, это была церковь св. Йозефа на Harmoniestrasse, разрушенная 18.08.43. – Прим. издателя).

После такой благочестивой прогулки у меня нет особого желания возвращаться в лагерь. К моему удивлению, он оказывается почти пуст. Те немногие, кто в это воскресенье здесь остался, занимаются приготовлением пищи на кухне. Так я смогла узнать, что некоторые продукты можно достать без продуктовых карточек, например, фасоль или немного крупы, нужно только знать, когда и где. У итальянцев можно достать очень многое, даже изюм.

Во второй половине дня приходят все мои подруги с Лангвассера. Мы отправляемся в путь. Плэррер мы находим без труда, а потом и Gostenhofer Schulgasse. 

Первое посещение

Дом на улице Gostenhofer Schulgasse, 15 не такой старый, как некоторые дома в Старом городе возле Пегница. Мы находимся с внешней стороны крепостной стены и совсем близко от нее. И все же дом не новый, ему около 100 лет. Узкий, с высокой крышей. Яркие цветы украшают окно мансарды на последнем этаже. На первом этаже раньше была, должно быть, какая-то мастерская. Название «Братья Массари» звучит по-итальянски, окна заколочены. Позже я узнаю, что оба Массари сейчас на фронте. Мы поднимаемся по ступенькам узкой и темной лестницы. На самом последнем этаже находится дверь, на которой висит желтая табличка с фамилией: «Цэе». Мы нажимаем на звонок.

Фрау Цэе – невысокая стройная женщина с темными волосами и карими глазами. Она сердечно приглашает нас войти, будто знакома с нами уже давно. Вначале я не понимаю, что она говорит. Она замечает это и начинает говорить совсем по-другому. Короткие, простые предложения она произносит очень четко: «Конечно, нюрнбергский диалект вам еще не знаком!»

Многое о нас ей уже известно. О транспортировке в Нюрнберг, жизни в лагере на Лангвассере, о работе на фабрике. «Как там? Работа на фабрике, она очень тяжелая?» – «Да, очень тяжелая» – в один голос отвечают две девушки, которые так хотели получить работу в сельском хозяйстве. «Работа стоя?» – «Стоя. Нужно носить тяжелые ящики с шурупами». Фрау Цэе слушает очень внимательно. «Есть ли станки, за которыми можно сидеть?» – «Нет, в нашем отсеке нет.» – «Работа грязная?» – «Это терпимо... Но мы так хотели в сельское хозяйство, мы привыкли работать в поле!» – «Вы не сказали об этом на бирже труда?» – «Там нас не спрашивали и не слушали, что мы говорим.» Похоже, фрау Цэе не имеет никакого представления о том, как проходит регистрация на бирже. «Но мне известно, что именно сейчас требуются работницы в область сельского хозяйства! – восклицает она. – Я спрошу своего мужа, можно ли обратиться на биржу с просьбой о переводе вас на работу в поле или в саду». Теперь она поворачивается ко мне: «Вам тоже больше бы понравилась работа в поле?» Тут взгляд ее останавливается на моих дырявых ботинках, из которых неопрятно торчат куски бинта. «Я не привыкла к такой грубой обуви» – со стыдом произношу я.

Мы пьем чай и едим ароматное печенье. Фрау Цэе говорит, что это «военное печенье» (Kriegsplaetzchen), а вообще Нюрнберг славится своими пряниками – Lebkuchen. Их приготовляют из миндальной муки с добавками всевозможных пряностей, это очень вкусно.

Мои спутницы немногословны, они больше осматриваются вокруг, тогда как я делаю все возможное, чтобы непринужденной беседой облегчить этот первый контакт. Это совсем не так, как при переводах в лагере. Здесь важны не только слова, которые произносишь, гораздо более важно – понять собеседника и лучше узнать его. Уже одно стремление к этому облегчает изучение языка. Это был первый урок, который преподала мне фрау Цэе.

Здесь все такое маленькое, в этой квартирке почти на чердаке! Одна из нас шепчет: «Нужно быть осторожным, чтобы ничего не опрокинуть!» Как может двигаться здесь такой медведь, как господин Цэе? Три маленькие комнатки, где-то 3 х 4 метра и крохотная кухонька. Мы сидим в самой лучшей комнате с круглым столом, креслом, комодом и застекленным шкафом, в котором расставлены фарфоровые фигурки – должно быть, саксонский фарфор.

Из окна комнаты видны крыши других домов. Мне здесь так нравится, мне хочется о многом расспросить хозяйку и все рассмотреть, но мои подруги хотят еще прогуляться, и мы прощаемся. Фрау Цэе говорит: «Приходите же еще, теперь вы знаете дорогу! Приходите, когда хотите, я почти всегда дома и буду рада вас видеть!»

На следующей неделе я оставляю свой станок на фабрике и становлюсь уборщицей. Сверхсовременным приспособлением, при дополнительной помощи ведра, тряпки и дезинфекционного средства я чищу и скребу полы. На лестницах, в самых дальних углах лежит пыль, до которой очень трудно добраться. Вообще-то здесь следовало бы работать в защитной маске, я уже почти задыхаюсь и покрыта пылью с головы до ног. Может, работа на станке все же была легче? Я делаю уборку в санитарной части и получаю нормальный перевязочный материал для своих ног. Раны заживают, и все же следы моего пребывания на металлургическом заводе остаются на моих ногах много десятков лет.

Ядвига, варшавянка, в эти дни кажется особенно беспокойной. Однажды утром ее приносят в санитарную часть. Она хотела покончить с собой, выпила какую-то жидкость. Она стонет. За ней должна приехать машина и отвезти в больницу. Один из санитаров, пожилой человек, в ответ на ее стоны произносит: «Все хорошо, Мария (для него любая полячка – Мария). Сейчас мы поможем тебе, все будет хорошо, Мария».

Вечером, умывшись и переодевшись, я пытаюсь разыскать своих подруг с Лангвассера, но не нахожу их. Они ушли. Что ж, я тоже пойду прогуляться, совсем одна.

Splittertor, Plaerrer, Gostenhofer Schulgasse, 15, последний этаж.

Фрау Цэе распахивает дверь и восклицает: «Как хорошо, что вы пришли! Я все время думала о вас и разговаривала с Хансом. Вы уже работаете уборщицей? Это лучше, чем работа за станком? А другие девушки? Я надеюсь, они тоже сюда еще придут? А теперь – смотрите-ка сюда!»

Она вытаскивает картонную коробку. В коробке три пары женской обуви. «Эту обувь мне отдали подруги. Она не новая, но еще вполне пригодна. Я была у мастера, он заменил подошвы на новые, хорошие, крепкие резиновые подошвы. Примерьте. Когда вы приходили в прошлый раз, я сравнила свой размер с вашим. Эта обувь должна вам подойти».

Я ошеломлена. Сандалии мне почти подходят, другая пара куплена будто специально для меня, третья пара, к сожалению, не годится. «Ничего, на осень и зиму мы еще найдем что-нибудь подходящее, не правда ли?»

Я сижу, словно язык проглотила. Она присаживается рядом. «Ханс мне многое рассказал. Эта транспортировка, это было что-то неслыханное для него. Он вернулся очень подавленным. „Трауте, ты не можешь себе представить, как бедны люди“ – сказал он. И он плакал».

Эти слова я часто вспоминала потом. Ханс вернулся подавленным после того, как сопровождал наш поезд. А если бы он сопровождал другие поезда, например те, которые в то же время отправлялись в Аушвиц?

После войны было много разговоров о людях, которые подчинялись нацистской власти и становились убийцами. Некоторых из них это потрясло, кто-то жалел о содеянном, кто-то плакал. Если бы Ханс получил указание стрелять в депортируемых, как бы он поступил? Выстрелил бы, а потом заплакал? Он оказал сопротивление другому сопровождающему. А если бы это был его начальник?

Но фрау Цэе стремится разрядить обстановку и улучшить наше настроение: «Я так рада, что вы здесь. Я уверена, мы будем продолжать видеться. Мой муж очень много работает на фирме, на AEG, я подолгу остаюсь одна. Я тоже работаю, но дома, и отсылаю свою работу по почте. Идите сюда, я покажу вам нашу квартиру! Она очень маленькая, правда? Но такая уютная! Я придумала для нее название – вилла Windschief». Что означает слово windschief, я не знаю. Я думаю о парусной лодке (Segelschiff), подвластной ветрам, как это гнездышко наверху. Смешная ассоциация – но windschief означает что-то совсем другое! (Windschief – наклоненный ветром, перекосившийся, кривой. – Прим. перев.).

Она замечает, как мне нравится все вокруг, и все мне показывает, дает заглянуть в каждый уголок, даже в малюсенькую кухню. В этой квартире живут небогатые люди, сразу видно. Сколько же может зарабатывать механик на AEG?

Сверкающая чистота, порядок – видно, что хозяйка очень организованна и экономна. Здесь все очень скромно. Нет ничего в дурном стиле, ничего крикливого (или почти ничего), почти никаких картин и безделушек, которые я так часто видела в других домах. В «лучшей» комнате, примерно 3,5 х 4,5 метра, в застекленном шкафу стоят фарфоровые фигурки. Это – самое ценное, что есть в квартире, унаследованное от одной старой доброй знакомой.

В столовой, которая является также и кабинетом, на комоде стоят в рамках две фотографии: на одной Трауте и Ханс, на другой – племянник Трауте, Руди. Эти снимки сделала подруга Трауте, у которой собственное фотоателье совсем рядом, на Gostenhofer Hauptstrasse.

Если высунуться из окна комнатки («осторожно, цветы!»), можно увидеть Splittertorturm, или «толстого Петера», как называет башню Трауте. В одном из уголков продавленного диванчика («берегите голову, мансарда!») лежит груда маленьких подушечек – наконец-то что-то, «как у всех», что-то «общепринятое», подарки друзей и родственников. На одной из подушек я читаю вышитую надпись: «Mei Ruah will i ham!» (фраза, написанная на баварском, франконском диалекте, означает: Meine Ruhe will ich haben! – Хочу иметь свой покой!).

Маленькая спальня с массивной старинной кроватью напоминает мне рисунки из альбома «Произведения великих мастеров». В полуоткрытом шкафу, в котором Трауте что-то ищет, я вижу ее платья. Они очень простые, немножко старомодные. Похоже, она нечасто покупает себе что-то новое. Позже я узнаю, что нижнее белье она шьет себе сама, также блузки и домашние тапочки для себя и для мужа. Прилежная, старательная домашняя хозяйка.

Спустя много лет я вспоминаю эту квартирку, этот маленький мирок, созданный руками Трауте. Только вещи, приносящие какую-то практическую пользу или представляющие собой что-то ценное, находили здесь свое место. 

«У вас дома тоже все такое маленькое? Наверняка ведь нет!» У меня дома? Что мне на это ответить? Она видит мою заминку и не дожидается ответа. «Ваша мама, наверное, беспокоится о вас. Я уверена, вы ей уже написали, правда ведь?» Нет, пока нет. Фрау Цэе удивленно смотрит на меня. «Пока нет? Так она не знает, что...» – «Она не знает, что я в Германии». Ой-ой-ой, что же я сказала? Ведь это не соответствует моей «добровольной вербовке»! Трауте все еще не находит слов для ответа.

«Я хотела ей написать, как только станет известно, где я буду работать, где жить...» – «Вы напишите ей сейчас, – говорит Трауте. – Немедленно! Вот вам бумага и конверт. Марки у меня есть. Письмо будет написано сегодня же вечером, хорошо?» – просящим тоном.

«Напишите ей также, что вы познакомились здесь с хорошими людьми, ведь это же правда?» Да, правда... «Вы можете написать ей наш адрес, это лучше, чем какой-нибудь другой. А теперь идите, пожалуйста, и напишите ей письмо!» Трауте провожает меня до двери и говорит: «До свидания, до скорой встречи!»

Я бегу к трамваю, с картонной коробкой и бумагой в руках. Подхожу к лагерю. Вхожу в мрачный дом, печальную общую комнату, словно кто-то, кто находится здесь временно и живет где-то совсем в другом месте. Так будет до окончания моего нюрнбергского этапа. Один лагерь, другой лагерь – это все второстепенно. Мой приют находится теперь на Gostenhofer Schulgasse.

Почему этот шанс был подарен именно мне, а не другим? Почему в Нюрнберге была одна такая отважная семья, а не тысяча? Может быть, они и были, но об этом умалчивалось, потому что все, что происходило в то время, бросало темную, злую тень и на хорошее? Может быть, мне не следовало из-за других, которым не повезло так, как мне, принимать в подарок это исключение, бескорыстную заботу и дружбу? Этот вопрос позже очень занимал меня. Прошло немало времени, пока я не получила на него ответ: нельзя допускать, чтобы беспощадная власть зла распространилась на все вокруг, нельзя приписывать ей абсолютную силу. Нельзя отворачиваться от подаренной тебе возможности.

Мою вторую заработную плату и продуктовые карточки я не получила, потому что меня снова перевели в лагерь на Лангвассере. Теперь там постоянно требовался переводчик – из России один за другим приходили поезда с подневольными рабочими.

(продолжение следует)

Пер. с нем. Ольги Гриневой

Фото О. Гриневой и из городского архива Нюрнберга