Литературная страница

19 марта исполнилось 80 лет выдающейся украинской поэтессе, без преувеличения, классика не только украинской литературы, Лине Костенко.

Ее поэзии не свойственны сюсюканье, слащавость, столь характерные для иных украинских «письменникiв», что, кстати, критически отмечала сама Лина Костенко. Разговор с читателем она ведет серьезный.

Предлагаем вниманию читателей краткую биографическую справку о Лине Костенко, интервью, которое накануне своего юбилея она дала «Литературной газете», а также несколько ее стихотворений. Мы, конечно, могли бы их дать в переводе на русский язык, но, почитав переводы и сравнив их с оригиналом, отказались от этой затеи. Ну сами сравните: вот из первого публикуемого стихотворения, вместо волшебного «я в мантіях дощу, прозора, як скляна» в переводе получается вполне будничное – «я,  завернувшись  в  дождь  –  в  стеклянное  пальто».

Мы приносим извинения тем, кто все-таки не сможет прочесть эти стихи по-украински, но надеемся, что даже они услышат виртуозные рифмы, почувствуют ритмику, магию этих строчек, как музыку, которая не нуждается в переводе.

Лина КОСТЕНКО:

«Неоцинизм грянул уже давно»

Живой классик украинской литературы Лина Костенко была отлучена от публикаций почти на 20 лет – вплоть до конца 80-х, когда своей статьёй (кстати, в «Литературке») в её поддержку пробил завесу молчания Мыкола Бажан. И сразу же вышли в свет исторический роман в стихах «Маруся Чурай», сборник «Неповторність», а позже том избранного поэтессы.

О её бескомпромиссности давно ходят легенды. Приведём лишь несколько фактов. Однажды президент страны издал указ о награждении Лины Костенко, одновременно с Борисом Ельциным и тогдашним премьером Украины Павлом Лазаренко, высоким орденом – она отказалась, тихо и бесподобно отреагировав: «Политической бижутерии не ношу!». Затем уже другой, то есть нынешний, президент страны, зная её нрав, приехал к ней домой, чтобы проверить, как она отреагирует, если ей к юбилею присвоят звание Героя Украины. И что вы думаете – она попросила не доводить дело до конца, ибо не примет награду! Более десяти лет назад она вышла из Союза писателей Украины. А затем руководители этого творческого союза взялись выдвигать её на… Нобелевскую премию. Тут уж поэтесса от души посмеялась, да ещё и приструнила доброхотов: во-первых, нет у них прав на выдвижение, во-вторых, более-менее удачных переводов её поэзии на европейские языки пока не существует (за исключением, пожалуй, итальянского – не зря Лина Костенко получила в своё время престижную в Италии международную премию Петрарки).

Ни на какие литсобрания в Киеве она годами не ходит, живёт затворницей, интервью практически не даёт.

Чаще всего её можно увидеть в… чернобыльской зоне отчуждения, среди брошенных сёл и немногих живущих там людей-самосёлов, которых с каждым годом становится всё меньше. Практически все жители поражённой после аварии на ЧАЭС 30-километровой зоны относятся к Лине как к родному человеку, хотя далеко не все они знают, что она поэтесса. Но надо видеть, как при её появлении в тамошних сёлах бегут навстречу, раскрыв руки для объятий, старушки и старики с возгласами: «Наша Лина приехала!»

В небольшом музее Гетманства на киевском Подоле недавно экспонировалась выставка этнокультурных и археологических раритетов, вывезенных из чернобыльской зоны. Это лишь малая часть отысканного и дезактивированного многовекового скарба самобытной земли Полесья, который сумела вернуть нам своим нелёгким трудом историко-культурологическая экспедиция, в работе которой давно участвует поэтесса. С ней мы беседовали после открытия этой выставки, и не только о литературе.

– Лина Васильевна, каковы масштабы находок и обретений в зоне отчуждения за последние годы?

– Я бы начала с масштабов потерь Полесья, которые уже мало кто себе представляет. После аварии на ЧАЭС исчез целый материк уникального этнокультурного значения – речь не просто о потерянных, ушедших под землю, закопанных бульдозерами или же оставшихся без жителей сёлах. Более 150 тысяч людей эвакуировали. Украина потеряла 4125 квадратных километров и 178 населённых пунктов только в зоне отчуждения. Но есть ещё третья зона – это 635 сёл и городишек, где проживают свыше 650 тысяч людей. Мы потеряли территорию, равную Словакии, или двум Бельгиям, или трём Израилям. И почти целиком – удивительный этнос Полесья: коренные полещуки рассеялись по миру, где-то они становятся полтавчанами, где-то херсонцами, но как уникальный славянский этнос исчезают.

На протяжении 1993 – 2008 годов состоялось 70 специализированных экспедиционных выездов и ещё 35 комплексных историко-этнографических поездок в загрязнённую зону Чернобыля. А сама экспедиция, возглавляемая неутомимым подвижником Ростиславом Омеляшко, теперь преобразована в Государственный научный центр защиты культурного наследия от техногенных катастроф. В результате археологических разведок в пострадавшей зоне в 2003-м году археологами был открыт глубинный пласт – Чернобыль средних веков (XI – XII столетий), а ещё – ранненеолитическая стоянка 6-го тысячелетия до нашей эры и ряд археологических памяток разных времён в загрязнённых районах Житомирщины.

Ныне музейно-архивный фонд нашего Центра насчитывает почти 42 тысячи историко-этнографических и археологических экспонатов, почти 125 тысяч архивных документов. По материалам наших полевых исследований выпущены свыше 30 научных и научно-популярных изданий (в том числе – о языковых особенностях и диалектах отдельных сёл зоны!), три компакт-диска с традиционной музыкой Полесья, смонтировано несколько фильмов. Собранные нами колоссальные материалы уже сегодня являются весомой базой для создания уникального музея-архива и научно-информационного фонда этнокультурного наследия поражённого Полесья. Но вот уже не первый год эти ценности сложены на трёх складах: в кинотеатре Чернобыля, в ангаре-складе в Иванкове и ещё на одном складе в Киеве.

А преградой на пути к созданию архива-музея чернобыльской Атлантиды является отсутствие помещения (необходимо до 3000 квадратных метров). Может, неравнодушные журналисты помогут донести этот крик до власть имущих?

– Вспоминаются ваши давние слова: «Легче спеть „Ще не вмерла Україна“, чем поехать туда, где она действительно умерла»…

– В экспедиции на мне лежат обязанности прежде всего архивиста, и вот в покосившейся хате одного из сёл среди зимы мне довелось выковыривать из-подо льда семейные фотографии бывших жителей. Для чиновников это наверняка мелочь, не стоящая внимания, да и не любят бывать там чиновники или народные депутаты! А моё тогдашнее ощущение: вот я выковыриваю из-подо льда свой народ. Вообще же, наряду с уникальными, порой двухсотлетними, предметами быта полещуков, древними неповторимыми иконами, вышиванками, выдолбленными из колод ульями, рушниками и прочими этнокультурными раритетами мы там обнаруживаем не только семейные, но и показательные в плане советского головотяпства документы. В целом это сам по себе гениальный материал для писателя – подобного нигде не найти.

– Да, но вы что-то не торопитесь отдать его в издательство, выпустить книгой, хотя ещё семь лет назад говорили, что заканчиваете повесть на постчернобыльскую тему…

– Теперь это уже далеко не одна повесть. Но, во-первых, ещё советская власть, отлучившая меня от публикаций почти на 20 лет, выработала привычку, так сказать, не спешить печататься. А во-вторых, материал всё время пополняется и углубляется, а не хочется, чтобы текст был на уровне банальной хроники или «плача». Но кое-что я уже передаю в издательство, и вскоре оно должно быть опубликовано.

– Интересно, а как бы вы оценили с высоты сегодняшнего дня «оранжевую революцию»?

– Она принадлежит истории. Она принадлежит всему народу, и она была прекрасна, хотя вожди и сдали её, предали. Но суть не в этом. Так или иначе, сама революция не была такой-сякой, как сейчас многие пытаются её преподнести! Кстати, она началась, по сути, как журналистская революция, к чести вашего брата. И сейчас я больше уповаю не на депутатов или властных чиновников, а именно на журналистов. Правда, им нынче самим сложно, может, труднее будет, нежели ранее, бороться с «темниками» (предписаниями хозяев о том, что можно, а что – «никада»). В условиях очередных выборов и этого самого кризиса у нас ещё активнее попытаются сделать журналистов, извините, дурачками. И не только хозяева медиа, но и сами политики. Тут остаётся лишь надежда на порядочность хоть какой-то части журналистов.

– Ещё в годы горбачёвской перестройки вы образно и точно охарактеризовали время: «Гряде неоцинізм – я в ньому не існую». А как вы оцениваете нынешнее состояние украинской литературы и кто же в ней существует теперь?

– С тех времён какого-то поворота к лучшему не наблюдается, наоборот: шумят «про малое – се великое». Преобладают произведения без какого-либо нутра, чувств и авторского умения, недалёкий и жалкий постмодернизм правит бал не хуже сатаны. Настоящее художественное слово обесценено до края, то есть уже – неоцинизм в квадрате. Тем более, что у нас практически не осталось элиты – почти некому отличать настоящее от наносного и жалкого. Не слышно законодателей высокого вкуса, потому всё и рвётся там, где тонко… Я уж не говорю о том, что из-за отсутствия имевшейся ранее системы книгораспространения Украина как некая культурная целостность подаёт не так много признаков жизни, разорвана на отдельные регионы, разве что наличествуют местные тусовки. А телевидение добивает своей антикультурностью, чужой отравленной «клубничкой».

Скажем, недавно в престижном столичном центре была выставка одного хорошо известного в Европе западного художника-постмодерниста. Среди главных экспонатов – такая вот инсталляция: отрезанная голова коровы за стеклом вместе с мухами. Вообще, к живописным творениям постмодернистов, точнее, к лучшим из них, я отношусь с интересом. Эта голова коровы по-своему тоже впечатляет – как апофеоз бестолковости современного общества. Но подобную отрезанную голову, и не только коровью, а и голову лося, скажем, я видела в чернобыльской зоне – своего рода тоже постмодернизм, но созданный самой жизнью, без необходимости участия художника. И вот я думаю: тот известный в Европе человек оказался в центре внимания наших соотечественников со своей выставкой, а вот, скажем, экспозиция добытых раритетов из чернобыльской зоны – спасённые трёхсотлетние иконы и народные скульптуры из дерева, уникальные предметы быта, собранные и дезактивированные усилиями энтузиастов, – с каждым годом занимает всё меньше места по площадям в залах и по общественному вниманию к ней, хотя пополняется всё новыми уникальными шедеврами.

А что касается нашей литературы, то, по моему убеждению, господствующий в ней постмодернизм своё давно отжил, необходимо что-то качественно новое, совсем другое. Не случайно в бытующем теперь выражении «укрсучліт» («українська сучасна література») обычно делают ударение на втором слоге…

– Когда-то вы сказали поразительные слова: «В первый раз меня обыскали ещё в колыбели». Посещаете ли свою малую родину – Ржищев?

– Точнее говоря, тогда допрашивали моего отца и спросили, где он прячет свой компромат. Он показал на мою детскую коляску и грустно произнёс: «Вот он!» – мол, в коляске, а больше ничего, кроме этого, нет. И всё равно получил перед войной десять лет ГУЛАГа. За что? Мой отец был учителем в родном Ржищеве (где со времён Киевской Руси возвышалась крепость Иван-город), преподавал в довоенной школе почти все предметы и знал 12 языков. Он, видимо, просто «слишком много знал»… Правда, после нескольких месяцев отсидки его выпустили, переведя срок на условные десять лет. Система репрессий в начале тридцатых лишь набирала обороты…

Практически ничего в Ржищеве у меня уже не осталось. Дедов дом, в котором я прожила первые шесть лет жизни (до переезда в Киев), не сохранился. Да и близких родственников, сестёр матери и отца, там давно нет в живых. И сам Ржищев теперь совсем другой: когда-то это был дивный городок с монастырём, который, кстати, любил посещать замечательный русский прозаик Николай Лесков – блестящий знаток Киева (его сестра была монахиней в Ржищеве). К старенькому дебаркадеру подходили по Днепру кораблики. А потом построили дамбу, изменили уровень воды. Очарование после этого пропало, и желание ездить тоже…

– Как вы после войны очутились в Москве и вспоминаете ли годы учёбы и своих тоже известных однокашников по Литинституту? Во мне почему-то часто отзывается ваше стихотворение о тех временах, когда вы были «така свавільна, вільна, молода», и вот гурьбой вы в стужу идёте на лыжах по Переделкину, где живут Пастернак, Чуковский, Хикмет. Там ещё есть ностальгическая концовка о том, что окно тогда светилось в доме Александра Довженко, когда вы, студенты, возвращались назад…

– Сперва мы с мамой вернулись в освобождённый Киев, испытав, как и многие, все тяготы судьбы военных беженцев. Впрочем, за годы вынужденных странствий мы не раз находили приют и радушие в домах представителей разных народов в Поволжье и в Подмосковье, которые делились всем, хотя и самим жилось им отнюдь не сытно. После этого я поступила в Киевский пединститут. Но очень быстро выяснилось, что атмосфера там, как и во всей культурной жизни Украины, удушающая. А в Москве дышалось заметно свободнее. Да ещё и удивительная литературная среда студентов из разных республик и других стран. Руководителем моего семинара в Литинституте, куда я поступила в 1952-м, был Михаил Светлов, а рецензентом дипломной работы (следовательно, рукописи первой книги, которая потом вышла в Киеве в 1957-м) выступил тоже хорошо известный Всеволод Иванов, который оценил мою работу довольно высоко. А рядом за партами сидели Роберт Рождественский, Фазиль Искандер, Юнна Мориц, армянский поэт Паруйр Севак, Наум Коржавин, прекрасные поэтессы из Прибалтики. Вообще, шестидесятники были значительным культурным и литературно-общественным явлением, невзирая на какие-то его изъяны. Я здесь имею в виду и российских, и представляющих другие страны, и украинских шестидесятников – дорогих мне Василя Стуса, Ивана Светличного, Аллу Горскую, Вячеслава Черновола, Мыколу Винграновского, Ивана Дзюбу, большинства из которых уже нет среди нас. Тогдашняя молодёжная среда чрезвычайно много дала каждому из будущих литераторов и обществу в целом.

– Хотелось бы выведать у вас ещё одну тайну – из разряда тех, о которых вы говорить не любите: я слышал, что вашу поэзию успела оценить Анна Ахматова, благодаря одному морскому офицеру увидев ваш сборник на украинском. Но это лишь первая часть вопроса, а другая касается немного иного ракурса: в 1980-м вы вместе с ленинградскими литературоведами создавали музей Ахматовых в Слободке Шелеховской на Хмельнитчине, где долго жила и похоронена тётя Анны Андреевны и где неоднократно гостила сама поэтесса. Вы не раз говорили: хорошо было бы поехать в Шелеховскую, где давно вас ожидают, тем более что в этом году исполнилось 120 лет со дня рождения Ахматовой...

– Относительно первой части вопроса – знаю, что в Комарове один морской офицер (и немного литератор) дал Анне Андреевне, находясь на её даче, мою раннюю книжечку и сказал что-то хорошее обо мне. Ахматова взяла её в руки и, пристально всмотревшись в мой портрет, на котором я была ещё совсем молоденькая, задумчиво произнесла, что этой девушке выпадает очень нелёгкая судьба, которой не позавидуешь. Кроме вот такого её физиономического предвидения мне чего-то более конкретного из её оценки практически неизвестно.

А относительно Шелеховской, то это, действительно, дорогая для меня память. Это было именно начало 80-х, и я ещё не совсем «вышла из подполья». Но вместе с удивительными людьми из Ленинграда, литературоведами и ценителями творчества поэтессы нам удалось создать музей семьи Ахматовых и таким образом многое сберечь до сегодняшнего дня. Начиная с того сада, в тени которого Ахматова писала стихи, до личных вещей поэтессы и её тёти. А из Комарова, с могилы Анны Андреевны, привезли землю в капсуле и захоронили её у могилы тёти. Я действительно хотела бы побывать там – возможно, так оно и выйдет. Но это уже – как Бог даст…

Станислав БОНДАРЕНКО,

«Литературная газета» № 10, 17 марта

Лина КОСТЕНКО

* * *

Послухаю цей дощ. Підкрався і шумить.

Бляшаний звук води, веселих крапель кроки.

Ще мить, ще мить, ще тільки мить і мить,

і раптом озирнусь, а це вже роки й роки!

А це уже віки. Ніхто уже й не зна,

в туманностях душі чи, може, Андромеди –

я в мантіях дощу, прозора, як скляна,

приходжу до живих, і згадую про мертвих.

Цілую всі ліси. Спасибі скрипалю.

Він добре вам зіграв колись мою присутність.

Я дерево, я сніг, я все, що я люблю.

І, може, це і є моя найвища сутність.

* * *

А затишок співає, мов сирена.

Не треба воску, я не Одіссей.

Вже леви ждуть, і жде моя арена.

Життя, мабуть, – це завжди Колізей.

І завжди люди гинули за віру.

Цей спорт одвічний віднайшли не ми.

Тут головне – дивитись в очі звіру

і просто – залишатися людьми.

Коли мене потягнуть на арену,

коли на мене звіра нацькують,

о, я впізнаю ту непроторенну

глупоту вашу, вашу мстиву лють!

Воно в мені, святе моє повстання.

Дивлюся я в кривавий ваш туман.

Своїм катам і в мить свою останню

скажу, як той найперший з християн:

– Мене спалить у вас немає змоги.

Вогонь холодний, він уже погас.

І ваши леви лижуть мені ноги.

І ваши слуги насміялись з вас.

АСТРАЛЬНИЙ ЗОЙК

Добридень, люди! Вбитий на снігу,

я спам'ятався в зоряній пустелі.

І все, що має на землі вагу,

осипалось, як мертві імортелі.

Там, на землі, щось падало, цвіло,

було рожеве, синє і зелене.

Мені вітри позичили крило,

я бачив землю за віки від мене.

Я натомився жити без душі.

Нема на чому записати строфи.

Усі арапи-предки й гармаші

Кричать в мені зігрітися хоч трохи.

Я сам не знаю, скільки тут пробув.

Не хочу я ні вічності, ні слави.

В безсмерті холодно. Я хочу в Петербург.

Вдягтися в тіло і напитись кави.

Там, на столі, лежить моє перо.

Воно лежить, воно давно не пише.

Я хочу вірші написати про –

Про те, як вітер гілочку колише.

Я хочу встати вранці, на зорі.

Любити жінку, ждать листа з Одеси.

Я хочу волі, волі!.. А царі?

Я хочу жити, жити!.. А Дантеси?

Я сто поем ще маю на меті,

а я дивлюсь у вічі пістолету...

В безсмерті холодно. І холодно в житті.

О Боже мій! Де дітися поету?!

* * *

Ісус Христос розп’ятий був не раз.

Там, на Голгофі, це було уперше.

Умер од смерті, може, – від образ,

і за життям не пожалів, умерши.

А потім розп’яли на полотні,

у мармурі, у гіпсі і в граніті.

А потім розп’яли його в мені,

і розп’яли на цілім білім світі.

І тіло з’їли, кров’ю запили.

Ще рік, чи два, чи десять, чи довіку?

І продавали образ з-під поли,

і не дають умерти чоловіку.

Куди піду? Куди тепер піду?

Де на землі земля обітована?

Казарми в Гефсіманському саду,

І всі народи – як розкрита рана…