К семидесятилетию поэта

Цитата из Иосифа Бродского

Мое «открытие» поэта Иосифа Бродского началось с несколько необычного, если не сказать драматического обстоятельства. «Виной» тому – события более чем сорокалетней давности, ставшие значимым фактом моей биографии. Быть может, по этой причине настоящие заметки покажутся кому-то чересчур пристрастными, с чем я охотно соглашусь, учитывая эти самые обстоятельства, о которых пойдет речь.

Шел 1967 год. Только что с большой помпезностью отгремел 50-летний юбилей советской власти. В один из осенних ленинградских дней на стихийной «тусовке» на даче моего институтского приятеля-сокурсника мне сунули в руки несколько рукописных листков и попросили запомнить имя человека, ровным счетом ничего мне не говорившее, о котором там шла речь. И еще попросили в качестве «платы» за возможность ознакомления переписать текст не менее, чем в трех экземплярах (компьютеров тогда не существовало, пишущие машинки были недоступной роскошью, а копировка – дрянь!) и вернуть обратно. Позже добавили: «О нем еще услышат!»

Всего людей из тогдашней «тусовки», получивших подобное предложение, было человек пять-шесть. Один из них, впоследствии активно трудившийся на ниве переписывания, вынужден был (не по доброй воле, разумеется!) переместиться из положения «сидя» в положение «стоя», т.е. сменить студенческую скамью на армейский строй. Остальные же отделались кто легким, а кто и основательным испугом. Мог ли тогда кто-либо предположить, что чуть ли не в каждой студенческой группе имелся свой «штатный» стукач…

В тогдашний водоворот событий, прямо или косвенно поднятых делом о распространении материалов о процессе над И. Бродским, волею случая оказался вовлечен и я. Драматические события, свидетелем и даже частичным участником которых я тогда стал, произвели на меня столь глубокое впечатление, что как-то автоматически возбудили интерес к человеку, явившемуся причиной (хоть и весьма отдаленной!) разыгравшейся на моих глазах «экзекуции», устроенной упомянутому студенту руководством факультета и комсомольским начальством.

Удовлетворять этот интерес по-настоящему стало для меня возможным намного позже, пожалуй, лет через двадцать, когда И. Бродский  был уже увенчан Нобелевской премией и стал широко известен не только на своей бывшей родине, но и во всем мире (сбылось таки пророчество!). К тому времени табу с его имени было в СССР частично снято и поэта начали понемногу издавать, однако достать книги его стихов было практически невозможно.

Тогда же, в конце 60-х, на листках, случайно попавших мне в руки, был помещен небольшой фрагмент записи позорного судилища над И. Бродским, сделанный в феврале 1964 г. в зале суда на ул. Восстания известной журналисткой Фридой Вигдоровой. К нему, как сейчас помню, прилагалось несколько стихотворений поэта, из которых почему-то запомнилось одно выразительное восьмистишье, сохранившееся по прошествии четырех с лишним десятилетий в памяти лишь контурно, но восстановленное мной по известному сборнику (И. Бродский «Избранное», М, Эксмо, 2003). Привожу его в том виде, в каком впервые познакомился:

Я сижу на стуле в большой квартире.

Ниагара клокочет в пустом сортире.

Я себя ощущаю мишенью в тире.

Вздрагиваю при малейшем стуке.

Я закрыл парадное на засов, но

Ночь в меня целит рогами Овна,

Словно Амур из лука, словно

Сталин в ХVII съезд из «тулки».

По содержанию стихотворного текста отчетливо видно, какой непростой период своей жизни переживал поэт.

Не забуду, как поразили меня тогда в этих строках неожиданно-парадоксальные сравнения. Впрочем, ничуть не меньше, чем тот хамски развязный тон судьи (по фамилии, кажется, Савельева) по отношению к профессору ЛГПИ им. Герцена Е.Г. Эткинду, замечательному филологу, блестящему лектору и эрудиту (впоследствии – диссиденту), выступавшему тогда свидетелем по делу поэта и, разумеется, в его защиту. По сделанной протокольно точной записи было уже заметно, что из цепких лап советского «правосудия» «тунеядцу» И. Бродскому вырваться вряд ли удастся.

Так по сути и произошло. Хотя И. Бродскому, осужденному на 5 лет принудительных трудовых работ, «посчастливилось», благодаря заступничеству западных интеллектуалов, в частности, Ж.П. Сартра, отбыть лишь 1,5 года.

За давностью лет сложно утверждать, это ли обстоятельство явилось одной из причин того, что, как пишут составители книги Л. Лосев и П. Вайль «Иосиф Бродский: труды и дни», «Бродский категорически не желал ни быть, ни считаться жертвой режима. Ему была невыносима сама мысль, что травля, суды, психушки, ссылка – именно эти гонения на родине способствовали его взлету на недосягаемые вершины мировой славы». Взлету этому, без сомнения, способствовал высочайший уровень его поэтического дара и мастерства, уникальность его духовной позиции, явившие собой принципиально новый феномен в мировой культуре.

Тем не менее, будучи уже в эмиграции, поэт неоднократно подвергался упрекам за то, что он не хочет своими рассказами о тяжелой доле политзаключенных в СССР привлекать к этому вопросу внимание западной общественности. И действительно, никакой специальной правозащитной деятельностью поэт, живя в США, не занимался. Преподавая в различных университетах, он в первую очередь являлся активным проводником русской культуры, которую неустанно пропагандировал. На первом же месте стояла, естественно, полная погруженность в поэзию.

Все это, однако, не означает, что И. Бродский оставался совершенно безучастным к тому режиму, в условиях которого ему пришлось прожить 30 с лишним лет и «прелести» которого испытать на собственной судьбе. Подтверждение тому – его замечательные по интеллектуальной мощи и философской глубине эссе, написанные в разные годы. И, разумеется, знаменитая Нобелевская лекция.

Один из таких сборников – книга под названием «Меньше единицы», изданная поэтом в 1986 году на английском («Less Than One»), была признана лучшей литературно-критической книгой года США (на русский переведена в 1999 году).

Состав книги – восемнадцать эссе, написанные за десятилетие с середины 70-х до середины 80-х. Из общего числа первое «Меньше единицы» и последнее «Полторы комнаты» – сугубо биографические, попытку собственного «прочтения» которых я и выношу на суд читателя.

Избранные эссе Бродского – это не просто пласт литературы, через который автор как бы пропускает Время.  

И действительно, путь Бродского к высотам мировой поэзии, дар его уникального интеллекта явился следствием его феноменального, всепоглощающего самообразования. Не окончивший школы и формально не имеющий никакого образования, он преподавал в течение 24 лет в 6-ти американских и британских университетах. При этом вел семинары для студентов и аспирантов, широко издавался, читал публичные лекции, став одним из самых ярких интеллектуалов ХХ века. Все это помимо занятий стихами. Неслучайно называет поэт в своей Нобелевской лекции книгу «…средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы» (The Nobel Foundation).

Как отмечается в уже цитировавшейся книге Л. Лосева и П. Вайля, «эрудиция его (Бродского) была воистину устрашающая…». В книге приводится эпизод, где, консультируя одного из аспирантов, поэт лишь ему персонально читает вводный экскурс по истории греческой, римской и европейской поэзии, цитируя по памяти умопомрачительное количество источников. При этом по завершении еще больше потрясает слушателя репликой, что это лишь одна десятая часть того, что ему необходимо знать, приступая к исследованию. 

15-летним мальчиком, отчетливо осознав, что школа ничего не может дать для его духовного развития, будущий поэт встает посреди урока и покидает ее, чтобы никогда туда больше не вернуться. «Ты должен либо драться за место, либо его оставить. Я предпочитал второе. Вовсе не потому, что не способен драться. А скорее из отвращения к себе: если ты выбрал нечто привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса». (И.Бродский «Меньше единицы». Избранные эссе)

Советская школа как первое олицетворение несвободы была маленьким слепком с того общества, в котором жил поэт. «Это была комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над столом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, кладет на парту ручку и тетрадь, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею».

Будучи  составной частью тоталитарного государства, школа не предоставляет человеку никакого выбора. Одним оригинальным сравнением Бродский расставляет все по своим местам: «В централизованном государстве все помещения похожи: кабинет директора школы был точной копией следовательских кабинетов, куда я зачастил лет через пять».

Невозможность сосуществования с этой властью проявилась в будущем поэте, что называется, с «младых ногтей». Характеризуя тех, кого эта власть вознесла на самую вершину, Бродский отказывается от излишней психологической стилистики и сразу, как говорится, расставляет точки над i: «Жил-был мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло».

Последнее обстоятельство, точнее, его причина, занимает, на мой взгляд, поэта больше всего. Хорошо познавший на примере собственного жизненного опыта нравственную природу тоталитарного режима, Бродский пытается дать психологически тонкий и художественно убедительный анализ этой формы государственной деспотии, передающейся как вирус и человеку: «Определенное преимущество тоталитаризма заключается в том, что он предлагает индивидууму некую личную вертикальную иерархию с совестью во главе. Мы надзираем за тем, что происходит у нас внутри; так сказать, доносим нашей совести на наши инстинкты. А затем себя наказываем. Когда мы осознаем, что наказание соразмерно свинству, обнаруженному в собственной душе, мы прибегаем к алкоголю и топим в нем свои мозги».

Будучи самым «несоветским» гражданином, как аттестовали поэта многие, хорошо знавшие его по Ленинграду, Бродский, оказавшись в эмиграции, тем не менее не начал новый этап своей литературной деятельности с публичной критики советского  режима. Его не интересовали частности. В своих эссе позже он разворачивает проблему намного шире и масштабнее: насколько эта система вообще была и остается соизмеримой с человеческой природой.

«Безусловно, национальная катастрофа, потрясшая Россию в этом столетии, не знает аналога в истории христианского мира. В свою очередь ее разрушительное воздействие на человеческую психику было настолько радикальным, что позволило властям предержащим толковать об «обществе нового типа» и о «человеке нового типа»; с другой стороны, именно в этом и состояла суть всего предприятия: безвозвратно оторвать биологический вид от его духовных корней». И далее: «Иными словами, все происшедшее было беспрецедентной антропологической трагедией, генетическим регрессом, конечным результатом которого стало жестокое усечение человеческого потенциала».

Всю жизнь взращивавший в себе индивидуальность и самим фактом своего существования морально противостоявший режиму, поэт не жалеет красок, характеризуя человека «нового типа», представителя самого «передового класса», порожденного этой системой. Так под пером Бродского рождается собирательный образ «гомо советикус»: «Там, на заводе, став в пятнадцать лет фрезеровщиком, я столкнулся с настоящим пролетариатом. Маркс опознал бы их немедленно. Они – а вернее, мы – жили в коммунальных квартирах – по четыре – пять человек в комнате, нередко три поколения вместе, спали в очередь, пили по-черному, грызлись друг с другом или с соседями на общей кухне или в утренней очереди к общему сортиру, били своих баб смертным боем, рыдали не таясь, когда загнулся Сталин, или в кино матерились так густо, что обычное слово вроде «аэроплана» резало слух, как изощренная похабщина, – и превращались в серый равнодушный океан голов или лес поднятых рук на митингах в защиту какого-нибудь Египта».

В годы, когда Бродский писал свои эссе, среди интеллигенции Запада, да и в интеллигентской прослойке вообще бытовал кое-где и до сего дня сохранившийся стереотип о том, будто образованность человека и гуманизм неразрывно взаимосвязаны. Со всей безжалостностью развенчивает поэт в своей Нобелевской лекции это горькое заблуждение: «Ленин был грамотным, Сталин был грамотным, Мао Цзэдун – тот даже стихи писал. Однако список их жертв намного превышает список прочитанных ими сочинений».

Труднее всего, однако, Бродскому было примириться с необходимостью находиться в ограниченных рамках того культурного пространства, которое установила власть. Запрет на издания писателей, поэтов, чьи произведения невозможно оторвать от русской и мировой культуры, периодически устраиваемые публичные разносы в прессе за «отклонение от линии» (налицо пример самого поэта!) позволяют ему с горечью констатировать: «Страна с изумительно гибким  языком, способным передавать тончайшие движения человеческой души, с невероятной этической чувствительностью (благой результат ее в остальном трагической истории) обладала всеми задатками культурного, духовного рая, подлинного сосуда цивилизации. А стала адом серости с убогой материалистической догмой и жалкими потребительскими поползновениями» (Иосиф Бродский «Меньше единицы»).  По поводу же полностью «вытоптанного» в стране культурного слоя поэт отзывается предельно кратко: «Руину не прикроешь газетой „Правда“». 

Читать эссе И.Бродского без карандаша в руке, надеясь на собственную память, означает неминуемую потерю чего-то очень важного, очень существенного для приращения собственного интеллекта. Каждая мысль поэта и сегодня удивительно злободневна как никогда. Взять хотя бы эту:

«Жечь книги – это всего лишь жест; запрещать их публикацию – это фальсификация времени. Но опять же именно в этом и  заключается цель данной системы – внедрить свою версию будущего».

Жечь и запрещать это, конечно же, не только несовременно, но и отдает мракобесием (что, впрочем, уже случалось!). В конце концов можно ведь поступить и более элегантно: издать, к примеру, указ, объявляющий то или иное воззрение на советское историческое прошлое фальсификацией истории, наносящей ущерб интересам России. Так что «версию будущего», как выразился поэт, внедряют, увы, те же, кто ныне  создает и новую «версию прошлого». Как говорится, «хозяин – барин».

Совершенно неверно представлять, будто в содержательном плане биографические эссе Иосифа Бродского это своего рода концентрированная критика советского режима. Такую задачу, думается, поэт перед собой  явно не ставил. Для него, как мне кажется, важнее другое: отстаивание самоценности человеческой индивидуальности, противопоставление ее всему массовому – государству, режиму, идеологии, классовой культуре, т.е. тому, что заведомо ограничивает свободу творчества художника.

Размышляя о таинстве поэзии, И.Бродский не раз употребляет обороты речи, за которыми скрывается опыт переживания трагедии существования человека. Стихотворение для поэта это «…колоссальный ускоритель сознания», а «писать стихи – это как бы упражняться в смерти». (Нобелевская лекция).

То же вполне можно сказать и о его прозе: «Если искусство чему-то и учит (художника – в первую голову), то именно частности человеческого существования».

Когда же речь заходит  о человеческом достоинстве и свободе личности, Бродский не приемлет никаких компромиссов с совестью: «Лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии». Столь бескомпромиссно характеризуется им и само понятие: «Демократия – это понятие, которое должно быть самодостаточным и не допускать употребления прилагательных».

Ну, а закончить хотелось бы жизнеутверждающей цитатой из поэта, которая подчеркивает его неразрывную связь с русской культурой, патриотом которой он всегда оставался.

Выталкиваемый КГБ, покидая в 1972 году страну, И.Бродский  за несколько часов до отлета написал историческое письмо Генсеку ЦК КПСС Л. Брежневу, в котором есть такие строки: «Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет... Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге».

Время полностью  подтвердило справедливость его предвидения.

Александр Малкин