Литературная страница
Одинокое явление
Когда от нас в мир иной уходит большой писатель, совсем недавно полный творческих замыслов, когда этот писатель еще и ваш близкий друг, потеря действительно невосполнима.
Об Андрее Кучаеве, скончавшемся в Мюльхайме 27 мая 2009 года написано уже много комплиментарных, порой восторженных статей и будет, наверное, написано еще больше. Вот как отозвалась о его последних романах «Литературная газета», в которой он делал свои первые шаги к будущему успеху:
«Его новые книги писались как русский декамерон, вошедшие в них рассказы о любви полны молодой фантазией изобретательного автора, грустного лирика и точного психолога, умевшего спрятать глубоко в тексте неистребимую усмешку».
Тонкая ирония и кучаевская усмешка были неистребимыми не
только в текстах, и не только тогда, когда фортуна не отворачивалась от него.
Они были его сутью, фирменным знаком его неординарности.
В молодости Андрей оставил свою перспективную инженерную специальность ради литературы. Ко времени отъезда из Москвы в Германию он был уже значительной величиной в литературе. Из любимого автора 16 полосы «Литгазеты» он быстро вырос в известного писателя-сатирика, работал с молодыми, вел свой семинар, писал пьесы и киносценарии, и стал мэтром, в том числе и для меня. Его учениками были известные уже тогда в России и за ее рубежами писатели. Но его дорога в эмиграции отнюдь не была усыпана розами. Мне кажется, что его читателям и почитателям следует знать правду и об этом, самом трудном периоде его жизни.
Родители Андрея умерли давно, сестра погибла в горах еще в юные годы, жена, художница, с которой он приехал из России и которую искренне любил, человек близкий ему по художественному восприятию мира (он и сам неплохо рисовал), вскоре скончалась в Германии от тяжелой болезни, а после смерти единственного сына в Москве, в конце 2008 года, из родных не осталось совсем никого.
Несмотря на почти затворнический образ жизни, который Андрей вел после смерти жены, он был открыт для общения. Иногда он выбирался ко мне в Берлин, несколько раз в последние годы мы встречались в Москве, но в основном, общение, конечно, было телефонным. Мы беседовали с ним часами, и он был единственным собеседником, который меня никогда не утомлял. Масштабы его многогранной эрудиции поражали. Она ощущалась во всем, что он говорил и писал. Меня покоряла еще и его убежденность в предназначении, несмотря на удары судьбы.
«Ничего не предвещало беды» было написано в одном из некрологов. Предвещало, еще как предвещало. Андрей давно задыхался здесь в переносном и прямом смысле.
В периодике его печатали мало. Критика в этот тяжелый период жизни практически замалчивала. На издание своих книг не было ни средств, ни спонсоров. Даже за публикации в журналах он практически не получал гонораров, зачастую приходилось еще и доплачивать, а ведь нужны были и средства для поездок на родину, к больному сыну. Но он продолжал работать, много работать.
– Пусть не сейчас, пусть после смерти, но опубликуют, не в сюиминутной популярности счастье, – уверял он меня, – наш скорбный труд не пропадет.
Он оказался прав, но не совсем. Новые книги Андрея Кучаева увидели свет еще до его кончины, и он успел их увидеть. Это и «Тысяча и один афоризм на ночь», роман в рассказах «Похождения трупа», роман «Секс вокруг часов» (2009) и другие.
Возможность выхода к широкой читательской аудитории писателя Кучаева в период эмиграции, на мой взгляд, значительно уступала масштабу его дарования. И причина была не только в том, что он покинул Россию, хотя уехать – это уже отчасти умереть.
Болгарский журнал «Факел» к своему 25-летию опубликовал интервью, взятое у Андрея Кучаева. Вот фрагмент из этого интервью:
«В своем эссе о вас А. Королев пишет, что он “ваш ученик”. Но у него уже четыре романа, вышедших на болгарском, а у вас только первый. У кого и чему учились вы?
В современной русской литературе вы довольно одинокое явление. Есть ли у вас еще ученики?»
Есть еще, есть, и очень известные, и в России и за ее пределами, много публикующиеся, выступающие на радио и мелькающие на телевидении. Достаточно назвать Александра Кабакова, Игоря Иртеньева, Виктора Шендеровича, Аpтура Ио, но за последние десять лет эмиграции единственный телеведущий, вспомнивший в своей передаче о писателе Андрее Кучаеве, за что ему отдельное спасибо, был Лев Новоженов, посетивший как-то Берлин.
Андрею необходимо было, конечно, чем-то снимать возникавший стресс. Извечное русское лекарство ему было категорически противопоказано, вот он и курил. Курил опасно много, чем здоровье свое и подорвал. Смерть сына, по всей вероятности, оказалась последней каплей, катализатором резкого развития болезни.
Если права медицинская наука, утверждающая, что рак – болезнь интеллектуалов, то Андрей подтвердил ее правоту. Его интеллигентность шла и от родителей, и от того московского окружения, которое само по себе – подарок судьбы. Он дружил с детьми Виктора Ардова, в доме которого познакомился с Анной Ахматовой, с сыновьями Шостаковича и Дунаевского. Его, Андрея, жена была актрисой театра «Современник». Окружение воспитывало и даже обязывало. Он написал воспоминания о великом композиторе, со своим особым, по-кучаевски деликатным видением живого Гения. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что его московские друзья и ученики могли сделать для него значительно больше, чем просто поставить свои подписи под некрологом.
Его любимый писатель Роберт Музиль высказал мысль об «онтологическом парадоксе»: писателю, для того, чтобы жить, нужно умереть. Но совсем не радует, что Андрей уже успел подтвердить и этот, хоть, по большому счету, и верный, но печальный парадокс.
Повторю не новую мысль, что когда человек уходит от нас, это не он умирает, это мы все умираем в его сознании, а он живет с нами до тех пор, пока его помнят. Наша живая память – это и есть сегодня бессмертие Андрея Кучаева, которого, безусловно, помнить будут, и не просто помнить, а издавать и читать.
Борис ЗАМЯТИН
ЗАПЕРТАЯ ДВЕРЬ
Перед тем как уехать надолго за границу, он сдал две комнаты из трех в своей квартире. Третью комнату запер, закидав туда свои вещи и частично вещи отца, что оставались после его смерти, – бумаги, книги, словари, старый арифмометр и «костяные» архистарые счеты (на память) и даже драное кресло, в котором любил сидеть отец, хотя оно давно просилось на свалку.
Чета аспирантов, что сняли квартиру, смотрела с любопытством.
– Ради этого старья вы готовы потерять в деньгах? Три комнаты можно сдать подороже.
– Считайте, что тут будет жить мое второе «я», – хмуро пошутил он. Он вообще с радостью не сдавал бы, да деньги были нужны на отъезд.
Как и ожидалось, он вернулся. Промыкавшись на чужбине несколько лет, лишь изредка наезжая в Россию, он не выдержал и воротился.
За предыдущие свои наезды он не навещал сданного внаем жилища, ограничивался звонками, останавливался у друзей, – так ему было удобней. А в уголке сознания жила неприязнь к чужим, хозяйничающим в родных его стенах, людям.
На этот раз он предупредил их, что возвращается и аренду прекращает. Они расстроились, стали уговаривать продлить: «У вас же есть комнатка, как-нибудь поместимся!» Он был непреклонен и попросил съехать, а ключи оставить соседям.
Через месяц он приехал с одной сумкой, ткнулся к соседям. Они молча отдали ключи – выразили неодобрение его прибытию, как раньше выражали неодобрение его отъезду. Их амплуа образцовых соседей и коренных насельников этой дыры было – неодобрение.
Он открыл квартиру, поморщился. Сквозь чужие запахи с трудом пробивался забытый свой – табака, отцовских книг и его болезни, специфический. Он все-таки еще держался до сих пор.
Там и тут валялись ошметки схлынувшей временной жизни молодой пары: кассета с бородой узенькой пленки, варежка с одной руки, сломанный зонт, бессмысленная брошюра – кажется, свидетелей Иеговы, призывающая прямо в праведность и транзитом в рай.
Дверь его комнаты стояла запертой.
«Представляю, какая там пылища! Лучше пока не соваться».
Он прошел в кухню, нашел беспризорную кастрюлю, поставил на газовую плиту, чтобы приготовить чай, – чай у него хватило ума захватить.
Сел на стул у стола, который помнил отца. Посмотрел на дохлых мух на подоконнике, на окна дома напротив, такого же серого, невзрачного, с казенными какими-то балконами и рухлядью на них, сохнущим бельем, и с ужасом понял, что пяти последних лет как не было, словно их вычеркнула чья-то безжалостная рука. Пустота. Дырка.
А они ведь были!
Где отец?
Где Кёльнский собор? Париж?
Где он прежний? Неужели вот этот человек за столом, который сидит в пустой гулкой квартире и не понимает, кто он, и есть ОН?
Зачем ОН сидит? И с ужасом думает, что через короткое время стул, на котором он сидит, опустеет? И кто же будет думать о нем? О том, куда он подевался? Стул?
Он криво улыбнулся, заварил в кружке, которая всегда стояла на краю раковины, чай и закурил.
«С дороги надо вымыть руки» – у него был «комплекс Пилата»: он мыл руки при каждом удобном случае.
В ванной комнате, совмещенной с другим удобством, валялись, как и следовало ожидать, клочки салфеток, которыми промокали крем и помаду, судя по отпечаткам рекламных губ. Лежали забытая зубная щетка и грязные вкладыши к станку бритвы «Жилетт», что напомнило ему заграницу, – напомнило как о чем-то, что следует прочнее забыть.
Взгляд его упал на рулон туалетной бумаги. Он был едва начат. А в углу, рядом с корытом ванной, лежала упаковка с другими рулонами.
«Интересно, если меня... не будет, сколько бумаги останется? Успею я израсходовать ее всю?»
Такие мысли теперь частенько посещали его, он только кривился, не пытаясь ни отвечать, ни философствовать. Хотя ехидно толкалась в дверь следующая мыслишка: «Жизнь можно измерять в количестве израсходованных рулонов туалетной бумаги...»
Потом он подумал: почему забыли постояльцы эту бумагу? И дурацкое предположение, что никто не забывал, а куплена она невидимым жильцом, проживающим за запертой дверью его комнаты, заставило его опять покривиться и даже ругнуться про себя: «Завороты!»
Он стал жить в своей квартире, но комнату не открывал. Отложил до генеральной уборки.
Постепенно обрастал он хозяйством. Старый холодильник натужно гудел, пытаясь еще выжать холод из остатков фреона. Хотя в холодильнике особой нужды и не было: питался хозяин квартиры кашей на воде. В морозильнике дежурили упаковка маргарина да покрытые инеем и плесенью огурцы в пакете.
«Если я, живя за границей, практически не жил и годы эти как бы исчезли из моей памяти и, таким образом, из жизни, – выходит, где-то кто-то жил за меня?»
Естественно, он обратился мыслями к запертой двери. Постояльцы несколько странно говорили с ним по телефону, словно он от них скрывал что-то: «Мы понимаем, вам нужно не афишировать некоторые вещи... Мы вам не помешаем, даже если вы будете приглашать к себе девушек... Время не имеет значения...»
Сначала он не придал значения этим словам, только теперь сообразил: его наниматели намекали на то, что он тайком являлся в запертую комнату и так же тайно уходил.
Ему стало немножко неприятно. Все эти призраки и раздвоения душ, вся эта чертовщина, он считал, – выдумки прощелыг для дамочек и слабонервных. Но дверь молча стояла, скрывая тайну, и гипнотизировала его.
Он твердо решил не открывать ее.
«А вот это уже в самом деле чертовщина!» – поймал он себя на трусости, приступ которой вызван был подозрением, что в его квартире обитает кто-то еще.
Шло время, он привык к присутствию «жильца», стал понемногу разговаривать с ним. Потом купил еще тарелку и чашку и за ужином ставил на стол второй прибор.
Настал день, когда он решил наложить в тарелку за завтраком своему «соседу» каши и налить чаю. Когда он вышел за сигаретами и вернулся – тарелка и чашка были пусты.
«Пока „он” меня боится, – подумал он с какой-то странной, неожиданной нежностью. – Ничего, привыкнет, и мы подружимся, все-таки не чужие...»
Он честно пытался рассматривать все происходящее как вяло текущий шизофренический кризис, вызванный прежней жизнью за границей и жизнью теперешней – вынужденным одиночеством и одичанием.
«Еда исчезает, потому что я сам ее куда-то выбрасываю в трансе, вызванном самовнушением. Говорю я сам с собой. Все признаки „шизни”. Если так дальше пойдет, я закончу в дурдоме».
Но когда он стал замечать, что запас туалетной бумаги тает вдвое быстрее, чем обычно, он встревожился всерьез.
«Что-то надо делать!»
И, как всякий трус, он решил бежать.
«Ночую последнюю ночь – и рву когти». Он лег не раздеваясь, не выключая свет, потому что страх рос лавиной. Лежал, курил и прислушивался. Квартира постепенно наполнялась звуками. Он отчетливо слышал, как отворяется и закрывается дверь в «запертую» комнату, стучит дверь ванной, шумит вода.
«Нельзя, похоже, уйти от самого себя. Жалко, нет выпивки. Так я просто не выдержу. Надо сбегать, работают ночные ларьки».
Когда он выходил, дверь в ванную захлопнулась, словно кто-то не хотел обнаруживаться.
Он купил бутылку и бегом кинулся назад. Почему-то он решил, что надо спешить.
В квартире пахло горелым, он не стал искать источник запаха, сразу прошел в кухню, налил водки в чашку и выпил залпом. Страх отступил, стало почти весело. Запах усилился, из-под двери ванной выползал дым. Он попытался открыть – дверь не поддавалась. Он вышиб ее плечом.
Эмалированная ванная была черной, в ней полыхала груда размотанной туалетной бумаги. Огонь уже добрался до занавески из пластика, тлели полотенца, плавился пластмассовый таз. Он в ужасе открыл оба крана. Дым быстро заполнял ванную, выползал в коридор, нечем было дышать. Он бросился к входной двери, но она была заперта, а ключа в ней не было. В большой комнате было уже полно дыма, не продохнуть, – когда успел сюда проникнуть дым? Им овладела паника.
Грохнуло в ванной комнате, – видно, огонь добрался до химии, которая там стояла в шкафу. Для спасения от огня и дыма оставалась единственная комната, дверь в которую как бы звала его, приглашала. Он разбежался и ринулся на эту дверь. На этот раз она не была заперта, он влетел и грохнулся, словно пол ушел куда-то из-под ног, как бывает на роликовых коньках…
Проснулся он наутро с дикой головной болью. Он, видно, прикончил водку и заснул прямо за столом в кухне. Запах гари оставался в воздухе.
Он пошел в ванную, сунул голову под кран. Воняло, как и следовало ожидать, от сваленных в корыто ванной рулонов туалетной бумаги. Они в смотанном состоянии так и не разгорелись, просто мерзко обуглились, он их ночью залил водой, хотя уже не помнил, когда и как. «Надрался!»
Дверь в «запертую» комнату он таки вышиб спьяну. Там было пыльно и пахло мерзостью запустения. Валялись разбитые счеты, костяшки раскатились – это на счеты он наступил ночью, когда грохнулся...
Все остальное было сном. Затянувшейся галлюцинацией.
Галлюцинация, «шизня», после ночной встряски закончилась, и он понял, что надо просто жить дальше с той точки, на которой жизнь остановилась перед его отъездом за рубеж.
Но жить почему-то не хотелось, словно он прожил все, что было отмерено ему.
Он или кто-то другой – это теперь не имело значения.