Война и мир

«Соловьи». Перевод с житейского

Я тоже плачу, слушая песни Великой Отечественной войны. Всегда стеснялась этого, но вот Андрей Битов не побоялся прослыть на всю страну старомодным и сентиментальным – теперь и другим легче. Эта война до конца дней будет для меня величайшим потрясением, хотя я родилась в глубоко мирное время и слышала грохот канонады только в кино. Думаю, что мостом в прошлое стали песни тех лет. Мало что сравнится с ними по красоте и силе, к тому же, эти песни – «про меня».

Без них война так и осталась бы главами школьных учебников со схемами наступлений: красные и синие стрелки, наши и не наши. Конечно, многое могли бы рассказать мои дорогие родители. Папе было 20 лет, когда началась война. Еще в мирное время он успел окончить летную школу и был призван в Военно-воздушные силы. Четыре года бомбил врага. Дошел, вернее, долетел до Берлина, в домашнем иконостасе есть медаль за взятие. Мама тоже ветеран войны, работала в госпитале при военном аэродроме, там они с папой и познакомились. Но родители не хотели грузить детей военными воспоминаниями. А если и начинали рассказывать, то выходило как-то буднично, совсем не страшно и даже иногда смешно, ведь они были молоды и влюблены.

Папа мог на полном серьезе выдавать байки, как их звено добывало ликер «Шасси» (с ударением на первом слоге). Летчикам полагался технический спирт для борьбы с наледью на стеклах. Не дрогнув ни единым мускулом лица, папа говорил доверительным голосом: «Бывало, высунешь руку во время полета, поскребешь пять минут вручную – сто грамм твои». А мама вспоминала, как папа-ухажер летал ради нее на своем Ли-2 из Бобруйска в Москву в коммерческий магазин за шоколадными конфетами. Было ясно, что они многое не договаривают, а возникавшая картинка была неподвижной, как те стрелки из учебника. Но стоило потечь из радиоприемника: «Пришла и к нам на фронт весна, солдатам стало не до сна» – случалось волшебство.

Под эти звуки все оживало, даже свежесть весенней ночи забивалась под воротник. Май. По березам курсирует березовый сок, по людям – любовный. На ступеньках барака папа с закрытыми глазами слушает шальных соловьев. Перекатывает губами гроздь сирени, как на моей любимой фотографии. А я и рядом с ним, и одновременно в нем самом, и тоже влюблена до сладкой сиреневой боли в груди. То ли в маму, то ли в папу. В них обоих, в их молодость.

Как-то в детской возне я нащупала под папиными волосами шрам и допыталась: ночной бомбардировщик летал, конечно, не в столицу за шоколадками, а во вражеский тыл. Долгое время везло, но в 1943 все-таки подбили. Самолет падает, внизу лес. Папа отдает штатный приказ команде в случае поражения: прыгать, и слышит от боевых товарищей незабываемый ответ: мы с тобой всю войну летали, вместе и умирать будем. Так папа выжил, спасая друзей. Посадил самолет прямо на лес, на верхушки елей. Деревья, конечно, не выдержали, машина наклонилась вперед и врезалась носом в землю, но высота была уже не смертельная. «Упали бы в другом месте – прощай, ликер „Шасси“, –  папа подмигнул, – но нас подобрали партизаны Ковпака. А голова это ерунда, сшили в мамином госпитале». Папа рассказывал о подвигах так буднично, как будто это был поход в магазин за картошкой. То ли стеснялся высоких слов, то ли у них тогда и мыслей не было, что они совершают что-то героическое. Просто тяжелая работа, которую нельзя не выполнить. Любой ценой.

То, чего мне так не хватало в папиных рассказах, я находила в песнях. «И сосны слышали окрест, как шли, как шли на битву партизаны». На слове «слышали» неизменно сжималось горло, и я мгновенно оказывалась в непроходимой чаще брянского леса. Наш партизанский отряд движется по узкой тропе растянувшейся цепочкой. Первые остановились и машут руками. Они уже разглядели сквозь туман страшные очертания рухнувшего самолета. Там в кабине без сознания лежит папа, уткнувшись головой в приборную доску. «И соосныслы шалиокрест какшли…» Мужские голоса эхом отражаются от стволов деревьев. Я одно целое с безымянными партизанами. Мы всегда идем друг за другом по тропе. Никакой другой жизни у меня не было.

Господи, ну как они это умели? Слово, что ли, заветное знали? Так ведь нет же, ничего особенного: туманы – партизаны, налетели – засвистели. Не Пастернак. Светом души автора тоже не объяснить харизмы его творения, когда знаешь, что Анатолий Софронов заработал в истории литературы дурную славу погромщика. Да и не создал он больше ничего равновеликого, хотя слыл в свое время весьма популярным песенником. Может быть, моего сердца достигают не столько слова, сколько музыка? Сигизмунд Кац подобрал к стихам удивительной красоты мелодию: распевную, в неожиданном для походной темы трехдольном размере. А в том месте, где у меня неизменно начинают течь слезы, звучит пронзительнейший интервал нона, который образуют крайние звуки разбега: «со-о-сны слы-», зависающий на неустойчивой ступени лада. Каким же праведно-сладким кажется после этой воздушной ямы возвращение на землю – в тонику!  (Поинтересовалась – композитор брал уроки у ученицы Антона Рубинштейна Елены Ветошкиной, у корифеев Александра Гольденвейзера и Михаила Гнесина).

В «Соловьях» мне даже не хочется задумываться об их «действующей силе». Кажется, что слова и музыка родились в едином порыве, настолько они гармоничны: каскад нисходящих секвенций в музыке идентичен каскаду рифмованных двустрочий в стихах. А вместе – и боль за каждую отдельную жизнь, и принятие неизбежной общей судьбы. Как у мудрого Баха, тоже любившего секвенции. Трудно поверить, что слова и музыка были написаны с разрывом в два года. Фатьянов долго не решался показать новые стихи не только в редакции, но даже своему другу, композитору Соловьеву-Седому, потому, что уже обжегся на «Тальяночке», которую сочли чересчур оптимистичной для военного времени.

Цензорам угодить было трудно. Автора знаменитой «Землянки» Алексея Суркова, наоборот, обвиняли в упадничестве: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага». Но как раз «неправильные», с точки зрения первого отдела, песни и стали самыми любимыми. На фронте охотнее всего пели не про подвиги и невзгоды, а про далекий мир: про синий платочек с плеч, про улыбку твою и глаза, про ты меня ждешь, про детскую кроватку – про то, что в любые времена для человека важнее всего на свете. Устареть такое не может, пока люди живут и любят.

Среди огромного числа замечательных военных песен есть одна совершенно особая: «Священная война», гимн Великой Отечественной. Слова идеологически безупречны, музыка им под стать, а сила такая, что мурашки по коже. Эта песня не про каждого в отдельности, а про всех вместе, но каждый, кто ее слушает, чувствует себя частью «всех вместе». И тогда, и сейчас. Из какого она «сора»? Ольга Севина считает стихи собранием лозунгов и ходячих штампов газетной лексики предвоенных лет. Она пишет, что «В.И. Лебедев-Кумач просто правильно расставил по местам давно всеми произносимые слова». Правда, добавляет в конце: «Сделал он это гениально». На это хочется возразить: а разве бывает иначе? Именно тогда и получается что-то стоящее, когда художник не выдумывает, не занимается словесной акробатикой, а просто рифмует воздух, которым дышит. Чтобы сочинить стихи, способные воодушевить на борьбу целый народ, нужен особый дар. Только вслушайтесь: «Не смеют крылья черные над родиной летать» – образ потрясающей художественной силы, в миллионы вольт превышающий заряд газетных передовиц. Это и заставляет еще раз задуматься, из какого же воздуха он родился: из официальных призывов 1941 года или четвертью века раньше, как считают родственники Александра Адольфовича Бове, учителя Рыбинской мужской гимназии, которые утверждают, что он декламировал эти стихи еще в 1916 году.

Гениальные стихи соединились с не менее гениальной музыкой Александра Александрова. Мелодия тоже категорична, она вторит литым строкам. Решительные квартовые ходы, движение по тоническому трезвучию, опоры на доминанте и тонике – прямолинейность, никаких сомнений в правоте. А при этом размер три четверти! Марш пополам с вальсом. Даже сквозь гневный и твердый призыв проступает лиризм загадочной русской души.

Да что разбирать приемы! Ясно, что сила наших военных песен вовсе не в мастерских трюках. Каким-то загадочным образом, не зависящим ни от личных качеств художников, ни от их профессиональных умений, авторы угадали то, что чувствовал тогда каждый, и перевели это на язык вечности. «Соловьи» и «Землянки» стали зеркалом, отразившись в котором, отдельные жизни слились в единую четырехлетнюю судьбу всего народа, и каждый оказался поднятым до общего бессмертия. Почему-то эта причастность к общему бессмертию дарится и мне, позднему негероическому слушателю – каждый раз, когда я завожу пластинку. И всегда накатывает такое же острое чувство. Наверное, настоящим автором этих песен было само великое время.

Мои дети не застали дедушку в живых и росли уже на других песнях. Правда, когда они еще были головоногими моллюсками, мы с мужем перепели им, убаюкивая на ночь, весь репертуар Клавдии Шульженко, Марка Бернеса и Краснознаменного ансамбля, хотя последний получался у нас менее убедительно. Видимо, что-то запало. Недавно – через двадцать лет после наших домашних концертов – нашла в компьютере закладки старшего сына на youtube и не поверила глазам. Бессмертные шальные соловьи снова не дают заснуть папе перед полетом.