Памяти Андрея Вознесенского

«Нас мало. Нас, может быть, трое», – так охарактеризовал поэзию 1930-х Борис Пастернак. «Нас мало. Нас, может быть, четверо», – откликнулся тридцать лет спустя Вознесенский. Кто оказался  четвертым – Булат или «Боберт» (так звали страшно заикавшегося и не выговаривавшего букву «р», что, впрочем, не мешало ему быть одним из признанных королей поэтических подмостков, Роберта Рождественского)? Зато про первых трех было понятно всем: сам Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко и Бэлла Ахмадулина. И вот их, как в песенке про негритят, осталось двое...

В начале 1960-х, когда Хрущев назвал абстракционистов «пидорасами» (а заодно досталось и поэтам), по стране прокатился слух: Евтушенко покончил с собой. Однако слухи о его смерти оказались несколько преувеличенными. Пятнадцать лет спустя прогремела история с альманахом «Метрополь» и от его обласканных властью участников, прежде всего от Вознесенского, ждали каких-то решительных действий, а наш поэт улетел вместо этого на северный полюс, к нему тут же пристало насмешливое прозвище «сдрейфившая льдина».

Пристало, но не надолго. К Вознесенскому ничто не приставало надолго. Наверное, потому, что при всех своих несомненных странностях он был глубоко порядочным человеком. Евтушенко, впрочем, тоже таков – но это далеко не для всех очевидно (не было очевидно, например, для Бродского). А про Вознесенского это понимали – и прощали ему в общем-то неописуемую и не представимую по нынешним меркам всемирную славу. Куда там рядовым (да и нерядовым) «нобелям»!

Начало 1970-х. Я в гостях у знаменитой переводчицы Татьяны Григорьевны Гнедич. Она в больших тревогах: только что передали, что в Москве арестован по пьяному делу непечатающийся питерский поэт Виктор Ширали. «Надо звонить Вознесенскому!» Он что, министр? Прокурор? Он поэт. Но Татьяна Григорьевна звонит, застает Вознесенского дома, и тот тут же отправляется хлопотать, после чего Ширали выпускают. Кстати, и рекомендацию в Союз писателей тому же Ширали дал Вознесенский.

2003 год. Ко мне в редакцию приходит смущенная и взволнованная Елена Шварц: ей только что присудили премию «Триумф» (50 000 долларов). Этой премией рулит Вознесенский. Он, как выясняется в разговоре, прочитал сборник ее малой прозы, выпущенный в «Лимбусе» к Франкфуртской книжной ярмарке. Выпущенный тиражом в тысячу экземпляров, но вот к ярмарке мы успели напечатать всего два – лично для Елены Андреевны. Один из этих двух она и преподнесла во Франкфурте Вознесенскому.

Помню Вознесенского на сцене. Читал он великолепно. Однажды, в молодости, я слушал его два вечера подряд: сначала спектакль «Антимиры» по его стихам, а потом самого поэта. Так вот, в одиночку он переигрывал всю знаменитую Таганку. Читая стихи, он хитрил: всё было вроде бы напечатано (а значит, разрешено) – вот только не в том варианте, который звучал со сцены. Иногда эта борьба с цензурой доходила до анекдота. «Мой друг говорил мне: в Риге к нему забежала горничная. Утром вздыхала горестно: так и не поговорили!» Так он читал. А в книжном тексте вместо Риги фигурировал Рим, потому что (очевидно) итальянские горничные с постояльцами спят, а латвийские (то есть советские) – нет.

В поэзии он шел от Пастернака, Маяковского и напрочь забытого в наши дни Асеева. Были у Вознесенского полу-ученики, полу-эпигоны, самый известный из которых – Петр Вегин (не путать с нашим земляком Петром Чейгиным) – уехал потом в Америку. И, что куда важнее, из «шинели Вознесенского» вышли в начале 1980-х метаметафористы, и, прежде всего, Алексей Парщиков, тоже, увы, покойный.

Лучшие поэтические книги Вознесенского – «Антимиры» и «Груша» (то есть «Тридцать отступлений из поэмы «Треугольная груша»), да и, пожалуй, «Оза», посвященная его будущей спутнице жизни Зое Богуславской. Брак (счастливый брак) принес покой – и, как, увы, часто бывает, обернулся творческим застоем. О графических и прочих экспериментах Вознесенского  («Чайки – плавки господа бога» и т.п.) неловко и вспоминать. А вот «Стынет девочка в автомате»... А вот «Свисаю с вагонной плошадки»... А вот «Монолог Мерлин»... А вот многое и многое другое из раннего и ранне-зрелого...

Есть известный парадокс: писателю в России нужно жить долго, а умирать молодым.

Виктор Топоров,

«Фонтанка.ру», 2 июня

Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Осень в Сигулде

Свисаю с вагонной площадки,
прощайте,
прощай, мое лето,
пора мне,
на даче стучат топорами,
мой дом забивают дощатый,
прощайте,
леса мои сбросили кроны,
пусты они и грустны,
как ящик с аккордеона,
а музыку – унесли,
мы – люди,
мы тоже порожни,
уходим мы,
                      так уж положено,
из стен,
                матерей
                               и из женщин,
и этот порядок извечен,
прощай, моя мама,
у окон
ты станешь прозрачно, как кокон,
наверно, умаялась за день,
присядем,
друзья и враги, бывайте,
гуд бай,
из меня сейчас
со свистом вы выбегаете
и я ухожу из вас,
о родина, попрощаемся,
буду звезда, ветла,
не плачу, не попрошайка,
спасибо, жизнь, что была,
на стрельбищах в 10 баллов
я пробовал выбить 100,
спасибо, что ошибался,
но трижды спасибо, что
в прозрачные мои лопатки
вошла гениальность, как
в резиновую
                     перчатку
красный мужской кулак,
«Андрей Вознесенский» – будет,
побыть бы не словом, не бульдиком,
еще на щеке твоей душной –
«Андрюшкой»,
спасибо, что в рощах осенних
ты встретилась, что-то спросила,
и пса волокла за ошейник,
а он упирался,
спасибо,

я ожил, спасибо за осень,
что ты меня мне объяснила,
хозяйка будила нас в восемь,
а в праздники сипло басила
пластинка блатного пошиба,
спасибо,
              но вот ты уходишь, уходишь,
как поезд отходит, уходишь,
из пор моих полых уходишь,
мы врозь друг из друга уходим,
чем нам этот дом неугоден?

Ты рядом и где-то далеко,
почти что у Владивостока,
я знаю, что мы повторимся
в друзьях и подругах, в травинках,
нас этот заменит и тот, –
природа боится пустот,
спасибо за сдутые кроны,
на смену придут миллионы,
за ваши законы – спасибо,
Но женщина мчится по склонам,
как огненный лист за вагоном...

Спасите!

1961 год