K 70-летию убийства Льва Троцкого
Монстр, погубивший Россию, или возможный ее спаситель?
Ведя толпу за собой, берегись – затопчут!
Аркадий Давидович
20 августа исполняется 70 лет со дня убийства Иосифом Сталиным сотоварища по большевистскому руководству Льва Троцкого. Найдутся, вероятно, читатели, которые захотят меня поправить: дескать, точно известно, что Троцкого убил испанский коммунист Рамон Меркадер, отсидевший за это от звонка до звонка 20 лет в мексиканской тюрьме. Но, если майор Евсюков застрелил из пистолета несколько человек, мы же не говорим, что их убил пистолет. Точно так же Меркадер явился только орудием убийства в длинной руке Сталина, который более 10 лет по всему миру охотился на Троцкого, пока его не убил.
Но это, так сказать, присказка. Сказка, как обычно, впереди. Но, должен признаться, я имел в виду по этому случаю предложить вам совсем не ту «сказку», которая сейчас будет предложена. Изменить свой замысел меня вынудила опубликованная в июльском номере «Еврейской газеты» статья «Вечный комиссар» Александра Воронеля. Почему, я надеюсь, вы поймете из дальнейшего изложения.
Начало
Лев Троцкий (Лейба Бронштейн) родился 25 октября (7 ноября по новому стилю) 1879 года (опередив на 1,5 месяца своего будущего убийцу) в селе Яновка Херсонской губернии в семье землевладельца, иногда даже пишут – помещика. К моменту рождения нашего героя поместье включало более ста десятин (десятина = 1,09 га) собственной земли и порядка двухсот десятин арендованной, паровую мельницу, механическую мастерскую, много разного скота. В сезон полевых работ в поместье работали десятки наемных крестьян, иначе говоря, батраков. То есть поместье было не маленьким, и к революции 1917 года оно еще более расширилось, но сам «помещик» Давид Бронштейн, как пишет Троцкий в своем труде «Моя жизнь», «научился разбирать по складам уже стариком, чтобы иметь возможность читать хотя бы заглавия моих книг». Правда, мать была грамотная и детей не только научила грамоте, но и привила им вкус к чтению.
А вот в каких условиях, по тому же описанию, жили эти «помещики»: «Жили мы в том самом земляном домике, который был построен старым полковником (у которого и было куплено «поместье». – И. З). Крыша была соломенной, с бесчисленными воробьиными гнездами в застрехе. Стены снаружи давали глубокие трещины, и в этих трещинах заводились ужи. В большие дожди низкие потолки протекали, особенно в сенях: на земляной пол ставили чашки и тазы. Комнаты были маленькие, окна подслеповатые, в двух спальнях и детской полы были глиняные и плодили блох. В столовой настлали дощатый пол и раз в неделю натирали его желтым песком. А в главной комнате, шагов восемь длиною, которая торжественно называлась залом, пол был крашеный».
И в целом семья новоявленного помещика не жировала. Троцкий пишет: «Мое детство не было детством голода и холода. Ко времени моего рождения родительская семья уже знала достаток. Но это был суровый достаток людей, поднимающихся из нужды вверх и не желающих останавливаться на полдороге. Все мускулы были напряжены, все помыслы направлены на труд и накопление. В этом обиходе детям доставалось скромное место. Мы не знали нужды, но мы не знали и щедростей жизни, ее ласк… Это было сероватое детство в мелкобуржуазной семье, в деревне, в глухом углу, где природа широка, а нравы, взгляды, интересы скудны и узки».
Но и эти скромные условия жизни резко отличались от условий, в каких жили и работали в имении батраки. Вот как это описано у Троцкого: «Постоянных рабочих, не покидавших экономии круглый год, было немного. Главную массу, исчислявшуюся сотнями в годы больших посевов, составляли сроковые рабочие, киевцы, черниговцы, полтавцы, которых нанимали до Покрова, то есть до первого октября… Жильем служило чистое поле, в дождливую погоду – стога. На обед – постный борщ и каша, на ужин – пшенная похлебка. Мяса не давали вовсе, жиры отпускались почти только растительные и в скудном количестве».
Впечатлительный мальчонка проходил своего рода народный университет: «В мастерской, в людской кухне, на задворках жизнь раскрывалась передо мною шире и по-иному, чем в семье. Присутствия моего никто не стеснялся, когда я был поменьше. Языки развязывались свободно. При свете кузнечного горна или кухонного очага родители, родственники, соседи представали передо мною нередко совсем в новом освещении. Многое из тех бесед вошло в сознание навсегда. Многое, может быть, легло в основу моего отношения к современному обществу».
Александр Воронель свое эссе в «Еврейской газете» начинает с описания возмущения, охватившего библейского Моисея при виде надсмотрщика, избивавшего еврейского раба. И далее автор сообщает нам: «Науке не вполне ясно, кем был исторический Моисей, но всем уже давно ясно, что его одержимость идеей справедливости навеки запечатлелась в характере еврейского народа» (слова здесь и далее выделены мной. – И. З.)
На мой взгляд, скорее уж можно сказать, что «всем уже давно ясно», что «в характере еврейского народа запечатлелась» одержимость идеей золотого тельца или идеей установления еврейского мирового господства.
Но то ладно, читаем эссе дальше: «Примерно с такого же эпизода началась борьба за справедливость в скромной семье разбогатевшего еврейского арендатора Давида Бронштейна, когда маленький Лев впервые увидел на пороге своего дома босую женщину-батрачку, терпеливо ожидающей своей платы… Как бы то ни было, сам Лев Давидович объяснял потом затяжной конфликт с отцом своим врожденным инстинктом справедливости… молодого Бронштейна борьба с семьей привела к отчуждению от еврейства. Лев Давидович превратился в яркого строптивого отщепенца сначала в семье, потом в своей среде, в своем народе, а затем и в стране… Лишенный семейного тепла, он не может понять и других нерациональных пружин человеческой лояльности».
Не знаю, откуда автор взял сцену с босой батрачкой, в автобиографической «Моя жизнь» этой картины нет. Возможна, она есть в другом произведении Троцкого. Так или иначе, как мы видели выше, впечатления о том, что мы называем социальной несправедливостью, у мальчика Левы начали формироваться рано, и именно в отчем доме. И все же не эти впечатления привели позднее юношу к «затяжному конфликту» с отцом и семьей. Да и не был этот конфликт затяжным.
Воронель ставит все с ног нa голову: 17-летний Лева Бронштейн пришел к конфликту с семьей от конфликта с обществом, а не наоборот. Леву порой смущали отношения отца с его работниками, но то же самое и даже худшее он видел вокруг. В той же книге «Моя жизнь» он описывает окружающих помещиков: «Печать обреченности лежала на этих помещичьих семьях Херсонской губернии. Они проделывали крайне быструю эволюцию, и все больше в одну сторону – к упадку, несмотря на то, что по составу своему были очень различны: и потомственные дворяне, и чиновники, одаренные за работу, и поляки, и немцы, и евреи, успевшие купить землю до 1881 г.» (при новом царе Александре III, в числе множества других антиеврейских мер, евреям запретили покупать в Новороссии землю). Основоположники многих из этих степных династий, рассказывает он далее, были людьми упорными, хваткими, иногда и с уголовщиной. Начиная часто с ломаного гроша, они создавали большие владения, а второе – третье поколения этих помещиков мало того, что все соки из работников выжимали, так еще и созданное основателем на ветер пускали.
А вот что он пишет о своем отце: «Отец мой был земледельцем, сперва мелким, затем более крупным. Мальчиком он покинул со своей семьей еврейское местечко в Полтавской губернии, чтоб искать счастья на вольных степях Юга. В Херсонской и Екатеринославской губерниях имелось в те годы около сорока еврейских земледельческих колоний с населением около 25 000 душ. Евреи-земледельцы были уравнены с крестьянами не только в правах (до 1881 г.), но и в бедности. Неутомимым, жестоким, беспощадным к себе и к другим трудом первоначального накопления отец мой поднимался вверх». Согласитесь, в этих строках чувствуется уважение к труду отца. Он не без гордости сообщает, что даже немецкие колонисты приезжали советоваться с отцом по хозяйственным вопросам. И, в конце концов, это труд отца и матери позволил ему и его брату и сестрам стать образованными людьми.
Дмитрий Волкогонов в своем двухтомном труде «Троцкий» так пишет о молодом Льве: «Он мечтал учиться после окончания реального училища на математическом факультете Новороссийского университета. Он мог стать ученым. Вероятно, крупным». Но вмешалась случайность: «Заканчивал реальное училище Лев Бронштейн в Николаеве в 1896 году. С этого года начинается революционная биография 17-летнего Бронштейна. Он поселился у знакомых, где в семье было два взрослых сына, увлекавшихся социалистическими идеями… Первые месяцы молодой постоялец был довольно равнодушен, как он выражался, к „теоретическим утопиям“. Послушав и усмехаясь тому, что братья доказывали друг другу „пользу для истории социализма“, он уходил к себе в комнату и садился за учебники. Его не на шутку влекла магия цифр, формул, бесстрастных холодных истин». Кстати, Льву тогда было не 17, а только 16 лет, 17 ему исполнилось осенью того года.
А ведь он был прав – насчет «теоретических утопий»! Как было бы славно, остановись он тогда на математике! Но судилось иначе: «Втянувшись однажды в спор молодых социалистов, придерживавшихся народнических взглядов, он уже больше никогда не мог отрешиться или избавиться от этого турнира мысли. Отныне идейная, политическая борьба станет смыслом существования молодого Бронштейна». Верх взяла его страстная натура…
Не буду пересказывать, как он поначалу, новоиспеченный народник, отвергал марксизм, даже брался его опровергнуть, а потом до конца жизни прикипел к нему.
А тут как раз родители приехали сына проведать, естественно, с дарами своего хозяйства. Лев со всем жаром неофита принялся им доказывать, что «царя надо убирать, добывать свободу». Родители, понятно, пришли в ужас. Волкогонов сообщает: «Размолвка с родителями окончилась временным разрывом. Младший Бронштейн, захлебываясь от чувства независимости и самостоятельности, отказался от их материальной помощи. Продержавшись несколько месяцев, в коммуне Швиговского, бунтарь пошел на мировую». Троцкий и сам признает: «Осенью 1896 г. я все же посетил деревню. Но дело ограничилось коротким перемирием с семьей. Отец хотел, чтоб я стал инженером. А я еще колебался между чистой математикой, к которой чувствовал большое тяготение, и революцией, которая постепенно овладевала мною. Каждое прикосновение к этому вопросу приводило к острому кризису в семье».
На деле короткими оказывались не перемирия, а скорее очередные размолвки. Лев вернулся в Николаев, где вместе с единомышленниками создал революционную организацию, которая начала агитацию среди рабочих. Конспирация былa та еще, и скоро они все оказались в тюрьме. Сами понимаете: размолвка – не размолвка, ссора – не ссора, но еврейские родители этого выдержать не могли. Троцкий пишет о своем пребывании в херсонской тюрьме: «Арестантскую похлебку давали раз в день, в обед. Паек ржаного хлеба с солью служил мне завтраком и ужином. У меня не было смены белья. Три месяца я носил одну и ту же пару. У меня не было мыла. Тюремные паразиты ели меня заживо. Мне шел девятнадцатый год… К концу третьего месяца, когда тюремный хлеб, мешок, набитый соломой, и вши стали для меня незыблемыми элементами жизни, как день и ночь, надзиратели вечером внесли ко мне гору предметов из другого, фантастического мира: свежее белье, одеяло, подушку, белый хлеб, чай, сахар, ветчину, консервы, апельсины, яблоки... „Это вам мать доставила“, – сказал мне помощник. И как ни плохо я тогда читал в человеческих душах, но по тону его понял сразу, что он получил взятку».
Посчитайте сами, как долго длилась на этот раз его размолвка с семьей. Вскоре Льва перевели в одесскую тюрьму, и здесь его по очереди навещали мать, отец, старшая сестра. Затем был суд, ссылка в Сибирь. Там он женится на своей единомышленнице Александре Соколовской, которая была на 6 лет старше его. Через два года Лев из ссылки бежит, оставив жену с двумя крохотными девочками. Вскоре ему удается перебраться за границу.
Но еще находясь в пересыльной тюрьме, Лев сообщил родителям о своем намерении жениться. Те по какой-то причине воспротивились этому, и между ними и сыном опять возник разлад. Но уже в 1903 году родители приехали к Троцкому в Париж, чтобы, как сообщает Волкогонов, «помириться с сыном, которым в душе гордились». А когда они встретились, «Лейба показал матери вырезки из газет со своими статьями, афиши, извещающие о „выступлении Н. Троцкого“, рассказал о широком круге знакомых среди знаменитых людей. Восхищенные глаза матери выдавали ее отношение к сегодняшней жизни сына. Мать вслух читала заголовки статей Лейбы, отец с благоговением слушал. Стареющие Бронштейны наконец поняли, что другой жизни сын теперь не приемлет; кто знает, может быть он станет великим писателем? Уезжая из Парижа, колонисты с далекой Херсонщины оставили сыну денег и пообещали помогать двум его дочкам в России».
Какие еврейские родители не будут в восторге от духовных достижений своего ребенка?
Когда грянула революция 1905 года, Троцкий, естественно, примчался в Россию и фактически возглавил Петроградский совет. После его разгрома оказался под судом. В книге «Моя жизнь» он рассказывает: «И отец, и мать присутствовали на процессе. Их мысли и чувства двоились. Уже нельзя было объяснять мое поведение мальчишеской взбалмошностью, как в дни моей николаевской жизни в саду у Швиговского. Я был редактором газет, председателем Совета, имел имя как писатель. Старикам импонировало это. Мать заговаривала с защитниками, стараясь от них услышать еще и еще что-нибудь приятное по моему адресу. Во время моей речи, смысл которой не мог быть ей вполне ясен, мать бесшумно плакала. Она заплакала сильнее, когда два десятка защитников подходили ко мне друг за другом с рукопожатиями... В перерыве старики глядели на меня счастливыми глазами. Мать была уверена, что меня не только оправдают, но как-нибудь еще и отличат. Я убеждал ее, что надо готовиться к каторжным работам. Она испуганно и недоумевающе переводила глаза с меня на защитников, стараясь понять, как это может быть. Отец был бледен, молчалив, счастлив и убит в одно и то же время».
Троцкий был приговорен к бессрочной ссылке, но уже в пути бежал и затем снова перебрался за границу. Волкогонов сообщает: «Семья… до самой революции (в том числе и за границей) поддерживала Троцкого материально. В этом отношении его положение было гораздо предпочтительнее, чем положение большинства других революционеров».
Важно отметить, что не только родители тепло относились к сыну, но и он отвечал им взаимностью. Мать в 1910 году умерла. Отец посещал Льва за границей уже сам. Об одном таком посещении Троцкий пишет: «Я с волнением следил за ним в 1910 г. в Берлине, когда он настойчиво стремился понять мою книжку о немецкой социал-демократии». Разве в этом волнении сына не чувствуется теплое чувство к отцу? Напомню, что отец его до конца жизни так и остался неграмотным.
А у Воронеля читаем: «Троцкий, будучи на вершине большевистской иерархии, отверг домогательства еврейской делегации, которая явилась к нему как к еврею. Он заявил им, что он не еврей, а интернационалист. Наверное, он думал, что проявил впечатление своей непреклонностью… Страшнее выглядит его отношение к отцу, который после революции не смог приехать к сыну из-за отсутствия сапог, а Троцкий „не смог ему помочь“, так как „в стране слишком много раздетых и разутых“. Старый Бронштейн умер от тифа в 1922 г., и даже его последнюю просьбу – похоронить его на еврейском кладбище – сын отказался выполнить».
Что касается отношения Троцкого к своему народу, сказанное Воронелем подтверждается многими другими авторами. Более того, Ричард Пайпс в 3-м томе своей «Русской революции» сообщает: «Британский ученый обнаружил в советских архивах свидетельства того, что Троцкий „получал сотни донесений о погромах и грабежах, чинимых его солдатами в украинско-еврейских поселениях“», но никак не реагировал на эти донесения. Тут можно вспомнить, что и Бухарин кричал (цитирую по памяти): «Плевать мне на Россию. Я не русский, я – большевик». И о Ленине тот же Пайпс писал, что у него «не было национального чувства». Все так, но все же русские в России не подвергались уничтожению как русские, и только евреев громили и убивали именно как евреев. В этих условиях отмежевание Троцкого от своего народа иначе, как омерзительным, назвать нельзя.
Но вот отношение к отцу – откуда это Воронель взял? Не принято в эссе указывать источники информации. Волкогонов сообщает нечто иное: «Когда отец лишился состояния, Троцкий помог устроить его управляющим реквизированной в пользу народа мельницей под Москвой. До самой своей смерти старый Бронштейн смотрел на сына с восхищением…»
И сам Троцкий писал в той же книге: «Октябрьская революция застигла отца очень зажиточным человеком. Мать умерла еще в 1910 г., но отец дожил до власти Советов. В разгар гражданской войны семидесятипятилетнему старику пришлось сотни километров пройти пешком, чтоб найти временный приют в Одессе. Красные были ему опасны, как крупному собственнику. Белые преследовали его, как моего отца. После очищения юга советскими войсками он получил возможность прибыть в Москву. Октябрьская революция отняла у него, разумеется, все, что он нажил. Свыше года он управлял небольшой государственной мельницей под Москвой. С ним любил беседовать по хозяйственным вопросам тогдашний народный комиссар продовольствия Цюрупа. Отец умер весной 1922 г. от тифа в тот час, когда я выступал с докладом на IV конгрессе Коминтерна».
Тут явно видно сочувствие к отцу, забота о нем, порою, как и ранее, проглядывает гордость за отца. И «возможность прибыть в Москву» он получил, надо думать, не без участия сына. Волкогонов по другому поводу пишет: «У Троцкого много слабых, уязвимых мест, если не сказать больше. Но обвинять его в тайных симпатиях сионизму просто нечестно». Перефразируя это высказывание, можно сказать: «…но обвинять его в равнодушии к судьбе родного отца просто нечестно».
Таким образом, мы убедились, что юный Лев Бронштейн пришел в революцию отнюдь не от неприятия отца – эксплуататора, и что его конфликт с семьей был не причиной, а, напротив, чем-то вторичным от его революционности, и что конфликт этот никак нельзя посчитать затяжным. В итоге рушится образ человека, «лишенного семейного тепла», и потому превратившегося в монстра, которому не свойственны никакие человеческие чувства.
Но, если бы Воронель этим и ограничился. Так нет, его тянет на обобщения: «Такой путь к революции, довольно характерный для революционеров-евреев, оказывается, вовсе необязателен для многих известных революционеров других национальностей. Энгельс, Плеханов, Ленин не вступали в такие непримиримые конфликты с семьей, социальной средой и собственным народом, какие характерны для Лассаля, Розы Люксембург и Троцкого. Несомненно, что образ поведения Троцкого, форма жизненной карьеры, его отношение к миру являются в чем-то характерными для многих ассимилированных евреев, воспроизводят один из специфических вариантов еврейской судьбы».
Надеюсь, вы сами понимаете: эти монструозные еврейские личности, лишенные нормальных человеческих привязанностей – к своей семье, к своему народу – представляют тем более страшную угрозу чужому народу, в данном случае – русскому.
Но каждое положение в последнем пассаже Воронеля вызывает протест. Выше, как мне представляется, было убедительно показано, что «конфликт с семьей» Троцкого никак нельзя назвать «непримиримым». Что касается «ассимилированных евреев», то имеются точные данные, показывающие, что процент евреев в эмиграции в несколько раз превышал их долю в населении Российской империи, и были это почти исключительно ассимилированные евреи. В большевики, кроме незначительного числа ассимилированных интеллигентов типа Троцкого, Зиновьева, Каменева, шли местечковые полуобразованцы. И от своих народов точно так же, как еврейские большевики, отмежевывались грузины Сталин и Орджоникидзе (это они возглавили тогда уничтожение грузинской государственности), поляки Дзержинский и Менжинский, латыши Лацис и Петерс, и т.д.
Но уж у русских революционеров все было по-другому? Вот о чем пишет Ричард Пайпс во 2-м томе «Русской революции»: «Меньшевистская и большевистская фракции различались по социальному и национальному составу. В обеих непропорционально большую часть составляли дворяне – 20% по сравнению с 1,7%, которые дворяне составляли от общей численности населения». И что же, русские дворяне, уходя в революцию, разлада с семьями, со средой не испытывали?
Но самое «смешное» в этой истории то, что известный моим читателям махровый русский антисемит Андрей Буровский характеризует еврейских революционеров ровно обратным образом по сравнению с Воронелем. Во 2-м томе своего труда «Евреи, которых не было» он пишет: «Огромная часть еврейских революционеров происходит из зажиточных купеческих семей… Множество свидетелей могут подтвердить, что проблемы отцов и детей в еврейских семьях, как правило, не возникало. Примеров – океан. Герц Лурье или киевский врач Исаак Каминер поддерживали детей всем, чем угодно…. Террористы братья Гоцы вышли из рода чайных фабрикантов Гоцов и Высоцких, людей необычайно богатых. Причем деды, владельцы и распорядители семейных денежек, пожертвовали эсеровской партии сотни тысяч рублей, а внуками просто гордились».
Ну, тут и ежу понятно: когда еврейские отцы и деды всячески поддерживали своих революционных детей и внуков, это опять же шло во вред России и русским…
Еврейская канистра с бензином в русском стогу сена
Читаем Воронеля дальше: «В книге современного идеолога русского антисемитизма проф. И. Шафаревича, наряду с мифотворческим энтузиазмом содержится очень серьезная мысль: момент распада Российской империи совпал со временем усиленного разложения еврейского патриархального уклада, и это совпадение страшно повлияло на судьбы обеих сторон».
Ну, «страшно повлияло» на судьбы самих евреев – так им и надо: нечего было им «распадать» свой «патриархальный уклад» как раз в тот момент, когда распадалась Российская империя, могли и подождать. Но за что же наказаны ни в чем не повинные Российская империя и русский народ, на чьи судьбы это совпадение тоже «страшно повлияло»?
И вот конкретно, по Воронелю, в чем это страшное еврейское влияние выражалось: «Еврей, вырвавшийся из-под еврейского культурного влияния в среду другого народа, чьи практические нормы иные, опасен, как канистра с бензином в стогу сена».
Без особых объяснений понятно, что самой большой и опасной из этих еврейских канистр с бензином был Троцкий, что он и доказал, возглавив в обеих Русских революциях Петроградский совет. Ясно, что Троцкий и был в обоих случаях поджигателем России.
Тезис Шафаревича был с энтузиазмом подхвачен тем же Андреем Буровским и другими русскими юдо-озабоченными, а теперь, как видим, и бывшим отказником, бывшим основателем и редактором самиздатовского журнала «Евреи в СССР» (1972 – 1979 гг.) Александром Воронелем.
Непонятно только, почему Воронель обзывает академика Шафаревича «идеологом русского антисемитизма». Антисемитом можно назвать человека, который возводит на евреев напраслину, клевещет на них. Но, если Воронель согласен с главным тезисом русских антисемитов, который гласит, что это евреи повинны в Русской революции, – тогда они никакие не антисемиты.
Но, может быть, стоит посмотреть, не совпали ли с распадом Российской империи еще какие-либо разрушительные процессы? Кажется, помимо «еврейского патриархального уклада», в России существовал еще русский патриархальный уклад. Как с ним обстояли дела в то время? На этот счет у нас есть эксперт, которому и Шафаревич, и Воронель должны довериться.
Александр Солженицын в работе «Размышления над Февральской революцией» перечисляет множество причин краха империи, но вот одна из них: «Не сотряслась бы, не зинула бы пропастью страна, сохранись крестьянство её прежним патриархальным и богобоязненным. Однако за последние десятилетия обидной послекрепостной неустроенности, экономических метаний через дебри несправедливостей – одна часть крестьянства спивалась, другая разжигалась неправедной жаждой к дележу чужого имущества – уже во взростьи были среди крестьян те убийцы и поджигатели, которые скоро кинутся на помещичьи имения, те грабители, которые скоро будут на части делить ковры, разбирать сервизы по чашкам, стены по кирпичикам, бельё и кресла – по избам… Это уже не была Святая Русь. Делёж чужого готов был взреветь в крестьянстве без памяти о прежних устоях, без опоминанья, что всё худое выпрет боком и вскоре так же точно могут ограбить и делить их самих. (И разделят...)
Падение крестьянства было прямым следствием падения священства. Среди крестьян множились отступники от веры, одни пока ещё молчаливые, другие уже разверзающие глотку: именно в начале XX века в деревенской России заслышалась небывалая хула в Бога и в Матерь Божью. По сёлам разыгрывалось злобное бесцельное озорство молодёжи, небывалое прежде. (Тем более оно прорывалось в городах, где безверие воспитывалось ещё с гимназической реформы 60-х годов)».
А, между прочим, русских, да еще с украинцами и белорусами, было в империи в десятки раз больше, чем евреев. Так не логично ли предположить, что разложение русского патриархального уклада стало куда более важным фактором распада империи, нежели разложение еврейского уклада?
Кстати, по признанию Солженицына, и не его одного, в Феврале не только еврейских, но и любых других революционеров в Петрограде не стояло, а от Февраля к Октябрю покатило автоматически. И он прямо пишет – это уже во 2-м томе «Двести лет вместе» – «Да, верно: в 1917 году мы свою судьбу сварганили сами, своей дурной головой – начиная и с февраля и включая октябрь-декабрь».
Лучше всех о роли евреев в Русской революции сказал Василий Маклаков, правый кадет, последний посол России во Франции, в письме Василию Шульгину, тоже весьма озабоченному «еврейским вопросом»: «Наблюдая развитие русской революции, я мог бы Вам сказать то, что сказал Лаплас Наполеону о Боге: „Для объяснения того, что происходит в мире, я не нуждался в этой гипотезе“, точно также, для того, чтобы понять, как развилась революция в России, мне вовсе не нужно было говорить об еврейском вопросе; его роль настолько второстепенна, что я убежден, что если вычеркнуть даже всех евреев, то в главных чертах революция совершилась бы точно таким же способом, как она совершилась. Это вовсе не значит, что он («еврейский вопрос» – И. З.) никакой роли в событиях не играл и притом роли отрицательной, а просто, что сравнительно с общими причинами катастрофы, эта причина была поистине квантитэ нэглижабль». Последнее французское выражение означает «пренебрежимо малая величина».
Зачем «идеологу русского антисемитизма» Шафаревичу понадобилось изобразить «страшное влияние» на судьбы России ассимилированных евреев, понятно. Но вот зачем Александру Воронелю понадобилось идти к нему в подмастерья, понять трудно.
Недоучка, ни на что положительное не способный
Чтобы придать больше убедительности концепции Шафаревича, Воронель решил добавить красок к портрету Троцкого: «Он недоучился еврейству у меламеда, он не сумел доучиться и до конца курса реального училища. Он не освоил никакой профессии, не приготовил себя к жизни ни в каком реальном обществе».
Портрет довольно точный – как обобщенный портрет революционера. Ну, кем мог стать «в реальном обществе», к примеру, недоучившийся семинарист Иосиф Джугашвили? Но к Троцкому портрет этот подходит менее всего. Опять возникает вопрос: откуда информация, противоречащая известным источникам?
Обратимся к первоисточнику – книге «Моя жизнь» Троцкого. Из предисловия автора: «Восемь лет учился в средней школе. Арестован был в первый раз через год после окончания ее». Имеется в виду реальное училище, приравнивавшееся к гимназии. Я возвращаю вас к приведенному выше отрывку из той же книги: «Осенью 1896 г. я все же посетил деревню… Отец хотел, чтоб я стал инженером. А я еще колебался между чистой математикой, к которой чувствовал большое тяготение, и революцией, которая постепенно овладевала мною».
Как рассказывает далее Троцкий, он застал у родителей гостившего у них дядю-инженера из Одессы. Дядя пригласил его к себе. И вот он в Одессе: «Поступление на математический факультет оттягивалось. Я жил в Одессе и искал. Чего? Главным образом, себя. Я заводил случайные знакомства с рабочими, доставал нелегальную литературу, давал уроки, читал тайные лекции старшим ученикам ремесленного училища, вел споры с марксистами, все еще пытаясь не сдаваться. С последним осенним пароходом я уехал в Николаев и снова поселился со Швиговским в саду». Революция пересилила математику.
Несколько иначе описание этого периода жизни нашего героя выглядит у Волкогонова: «После окончания николаевского реального училища для него начнутся „тюремные университеты“… поступление на математический факультет Новороссийского университета (который он почти тут же бросил), распространение прокламаций, женитьба…».
Но, независимо от мелких расхождений – собирался он только поступать в университет или все же поступил, но вскоре ради революции бросил – ясно одно: без аттестата об окончании реального училища ни об инженерной специальности, ни о поступлении на математический факультет и речи не могло быть. Так зачем Воронель выдумал, что Троцкий в училище «не сумел доучиться»? Для стройности лелеемой концепции?
Далее, обратимся к другому его утверждению: «Он не освоил никакой профессии, не приготовил себя к жизни ни в каком реальном обществе». То же самое можно сказать об Иосифе Бродском, который, кажется, даже из средней школы ушел, не доучившись. Но, как известно, Бродский самообразованием достиг уровня знаний, какого никакие университеты не смогли бы дать.
А вот что пишет о Троцком Волкогонов: «Находясь в эмиграции, Троцкий путем усиленного самообразования достигнет серьезных высот в различных сферах: истории, политике, экономии, философии, литературе… Все его биографы позже дружно отметят, что Троцкий был человеком с „большой европейской культурой“… Ни один день тюремного заключения не проходил для Троцкого бесследно. У него была поразительная способность к самообразованию… Заточение в знаменитых „Крестах“, Петропавловской крепости, Троцкий максимально использовал для самообразования… Камера Троцкого, по свидетельству очевидцев, была похожа на кабинет ученого: так много там было книг, журналов, газет…»
В «Кресты» Троцкий был заключен в начале 1906 года, после разгрома Петроградского совета. Но задолго до «Крестов», до эмиграции, в 19 лет он оказывается в Восточной Сибири в первой ссылке. Он сам рассказывает: «Вскоре по прибытии в Усть-Кут я стал сотрудничать в иркутской газете „Восточное обозрение“. Я начал с деревенских корреспонденций, перешел к литературной критике и публицистике. Газета неожиданно для меня повысила мой гонорар с двух до четырех копеек за строку. Это было высшим выражением успеха. Я писал о крестьянстве, о русских классиках, об Ибсене, Гауптмане и Ницше, Мопассане и Эстонье, о Леониде Андрееве и Горьком. Я просиживал ночи, черкая свои рукописи вкривь и вкось, в поисках нужной мысли или недостающего слова. Я становился писателем».
Находясь в эмиграции, он писал статьи для разных изданий, выступал с лекциями. Нет сомнения: не обладая дипломом о высшем образовании, Троцкий вполне мог стать профессиональным журналистом или писателем. И это не столь уж редкий случай.
Воронель, по сути, оболгал его. Зачем это ему понадобилось? Эссе – весьма своеобразный жанр, предполагающий личный и непременно своеобычный, новый взгляд на описываемый предмет. А где набраться своеобычных взглядов, если тема уже писана-переписана, топтана-перетоптана. Вот и приходится факты немного обтесывать… Добро бы в итоге его усилий действительно сложилась новая концепция участия евреев в Русской революции. Но получилась-то старая, молью траченная, почти столетней давности басня о зловещей и даже заглавной их роли в этой российской катастрофе.
Спаситель России от сталинской деспотии
А теперь перейдем к теме, которой поначалу я собирался посвятить весь этот юбилейный очерк. Точнее, это были две темы. Первая – о развитии соперничества между Сталиным и Троцким, вторая о том, что было бы, если после смерти Ленина во главе Советской России встал не Сталин, а Троцкий. Теперь, за недостатком места, от первой темы мне придется отказаться совсем, а по второй, как более важной, нужно хотя бы пробежаться галопом по европам.
Есть историки и философы, которые считают: окажись во главе СССР Троцкий, страна пошла бы совсем другим путем. В СССР был бы построен истинный социализм, а там, глядишь, люди в капиталистическом мире, сотрясаемом все новыми кризисами, увидели бы в Советском Союзе вдохновляющий пример… ну, дальше можно не рассказывать.
В заключительной статье нашей ленинианы («Рубеж», №4) я уже представлял вам двух российских неотроцкистов. Это Вадим Роговин (1937 – 1998), доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Института Социологии РАН, и ныне здравствующий кандидат исторических наук, писатель Яков Рокитянский.
Для начала посмотрим, мог ли, хотя бы в принципе, да и стремился ли Троцкий стать во главе партии и государства. Он сам в книге «Моя жизнь» пишет об этом: «На другой день (после переворота. – И. З.) на заседании Центрального Комитета партии Ленин предложил назначить меня председателем Совета народных комиссаров. Я привскочил с места с протестом – до такой степени это предложение показалось мне неожиданным и неуместным. „Почему же? – настаивал Ленин. – Вы стояли во главе Петроградского Совета, который взял власть“. Я предложил отвергнуть предложение без прений. Так и сделали… Завоевание власти поставило вопрос и о моей правительственной работе. Странное дело: об этом я не думал никогда. Ни разу мне не случалось, несмотря на опыт 1905 года, связывать вопрос о своей будущности с вопросом о власти. С довольно ранних, точнее сказать, детских лет я мечтал стать писателем. В дальнейшие годы я подчинил писательство, как и все остальное, революционным целям. Вопрос о завоевании власти партией стоял передо мной всегда. Я десятки и сотни раз писал и говорил о программе революционного правительства. Но вопрос о моей личной работе после завоевания власти не возникал передо мною никогда. Он застиг меня поэтому врасплох. После переворота я пытался остаться вне правительства, предлагая взять на себя руководство печатью партии».
И в этом не было кокетства или ложной скромности. Волкогонов считает, что, в отличие от Сталина, для Троцкого «интеллектуальное признание значило неизмеримо больше, чем занятие официальных постов, обладание высоким политическим статусом». Я бы рискнул добавить, что для Троцкого в революции, как для ученого в известном анекдоте, процесс был важнее результата.
Но был, конечно, еще один фактор. Ленин не отступал: раз не захотел стать во главе правительства, он «требовал, чтоб я стал во главе внутренних дел: борьба с контрреволюцией сейчас главная задача. Я возражал и, в числе других доводов, выдвинул национальный момент: стоит ли, мол, давать в руки врагам такое дополнительное оружие, как мое еврейство? Ленин был почти возмущен: „У нас великая международная революция, – какое значение могут иметь такие пустяки?“» Сошлись на том, что Троцкий стал во главе иностранных дел, но через три месяца ему пришлось, по настоянию Ленина, возглавить армию и флот.
К 1924 году, когда умер Ленин, антисемитизм в народе и в самой партии значительно обострился, да Троцкий по-прежнему и сам не рвался стать во главе партии и государства: каждодневная рутинная работа – это была не его стихия. Волкогонов сообщает: «Если роль Троцкого в революции и Гражданской войне выписана крупными буквами в летописи большевистского государства, то в мирных буднях кумир масс как-то быстро затерялся и не смог найти себя. Он преображался лишь тогда, когда его звали выступать на различные слеты, съезды, совещания, конференции». Трибуна оратора – это была его стихия.
В общем, он чем-то напоминает мне Че Гевару. Троцкий, вероятно, вполне удовлетворился бы ролью главного идеолога режима, но, конечно, не под главенством Сталина. А главное, ни в какой роли он Сталину и складывающемуся режиму и даром не был нужен. Крепнущая партийная и советская бюрократия, которая и стала опорой Сталина, «мировую революцию» Троцкого в гробу видала, ей гораздо удобнее было обустраивать свои теплые местечки в условиях «строительства социализма в одной стране». Аппарат во главе со Сталиным шел к своему термидору.
В другой своей книге, которая так и называлась – «Сталин», Троцкий передает относящиеся к 1925 году слова своего близкого сподвижника Иоффе: «Вы не отдаете себе полного отчета в том вырождении, которое претерпела партия. Подавляющее большинство ее, во всяком случае решающее большинство – чиновники; они гораздо больше заинтересованы в назначениях, повышениях, льготах, привилегиях, чем в вопросах социалистической теории или в событиях международной революции. В нашей политике они видят дон-кихотство». Троцкий добавляет от себя: «Я вспоминаю слова, которые передала из Берлина жена Крестинского: „Надо бросить оппозицию, надо пользоваться жизнью“». Крестинский был одним из близких сотрудников Ленина, членом Политбюро.
Вообще, тема термидора, который, в широком понимании, наступает, по-видимому, после каждой более-менее серьезной революции, – интереснейшая тема. То, что произошло в России в последнее десятилетие, – это тоже можно трактовать, как термидор. А тот, советский, термидор никаким троцким было не остановить.
Но пофантазируем немного: допустим, каким-то чудом Троцкий возглавил партию и государство. Было бы это для страны и народа лучше сталинского режима?
Волкогонов отмечает целый ряд черт, которые выгодно отличали Троцкого от Сталина и большинства других большевистских руководителей: он стремился европеизировать быт, приобщить массы к азам культуры, выступал против алкоголизации населения, за права женщин, заступался за литераторов, был менее агрессивен в антицерковной кампании, чем другие вожди. Во время Гражданской войны он резко высказывался против расстрелов без суда, против расправ с пленными, против огульного недоверия бывшим офицерам и т.д. И Троцкий – об этом он пишет сам в книге «Моя жизнь» – «уже в феврале 1920 г., под влиянием своих наблюдений над жизнью крестьянства на Урале, настойчиво добивался перехода к новой экономической политике». Ленин и Политбюро тогда к его мнению не прислушались, а жаль…
Тем не менее, тот же Волкогонов, задавшись вопросом, если бы победил Троцкий, «что могло бы кардинально измениться?», отвечает: «На мой взгляд, изменений было бы мало». И имеет для этого все основания, ибо Сталин, изгнав Троцкого, во многом выполнял его программу. В частности, в политике наступления на кулака и проведения индустриализации за счет крестьянства. В своем проекте «Платформы большевиков-ленинцев» к ХV съезду ВКП(б), состоявшемуся в декабре 1927 года и провозгласившему курс на коллективизацию сельского хозяйства, Троцкий обвинял «группу Сталина» в недостаточной борьбе с «растущей силой кулака, нэпмана, бюрократа». Так что доля вины за развернувшуюся вскоре волну репрессий на селе и в городе, не исключено, лежит на нем.
Волкогонов отмечает, что «Троцкий обладал неизмеримо большими прогностическими способностями, чем, допустим, Сталин и даже сам Ленин». Действительно, Троцкий, например, предсказал союз Сталина с Гитлером, а когда союз был заключен, – скорое нападение Гитлера на СССР. Но, когда читаешь его труды, особенно двухтомник «Сталин», создается отчетливое впечатление: человек все ясно видит, но затем сам накладывает себе на глаза шоры, чтобы не видеть. Этими шорами служил его фанатизм, фанатичная вера в силу и непогрешимость марксизма.
Он вспоминает свой прогноз еще от 1904 года о том, к чему приведет ленинский централизм в партии: «Аппарат партии замещает партию, Центральный комитет замещает аппарат, и, наконец, диктатор замещает Центральный Комитет». Но в написанном в конце 30-х годов «Сталине» Троцкий заявляет, что это была его юношеская ошибка. Он не отрицает того, что все именно так и произошло, но считает, что виноват в этом не ленинский централизм, а его извращение Сталиным. Хотя сам же свидетельствует, что уже на третьем съезде партии (апрель 1905 года!), где Сталина и близко не было, «наметился тип молодого бюрократа».
Он признает: «Единая партия запрещением фракций внутри ее делала бюрократию распорядительницей всех технических средств и приемов для массы: типографских машин, радио, помещений для собраний, здания вообще, площадей, наконец» (как это актуально и в нынешней России!), но не объясняет, почему же он и его фракция на Х съезде партии голосовали за запрет фракций!?
Или такой пассаж: «Условия советской реакции было для оппозиции неизмеримо тяжелее, чем условия царской реакции для большевизма». Спохватился, когда «условия советской реакции» коснулись его самого и его сторонников. А ведь он сам участвовал в создании этих условий – когда оппозицию составляли меньшевики, эсеры и пр.
Когда созданная при его активном участии система обернулась против него, он некоторые ее безобразия стал замечать. А если бы оказался победителем? Он, вероятно, не стал бы уничтожать «ленинскую гвардию», как это сделал Сталин, но эта «гвардия» составляла ничтожную часть населения, а для основной массы народа изменилось бы не так уж много.
Волкогонов так характеризует идеологию Троцкого: «Троцкизм явился экстремистской формой марксизма, многие элементы которой Сталин заимствовал затем в своей практике, естественно, никогда не ссылаясь при этом на своего предтечу… В троцкизме нашла выражение ленинская убежденность в возможности неограниченного насилия „пришпорить историю и в кратчайшие сроки добиться коренных социальных преобразований… В противовес Сталину теория Троцкого формально отвергала тоталитарность режима, хотя совсем не ясно, как тогда „применять“ диктатуру пролетариата, которой изгнанный революционер молился всю жизнь».
Нет никаких оснований связывать роль Троцкого (как и других революционеров еврейского происхождения) в Русской революции с тем, что он якобы был лишен «семейного тепла» и, соответственно, любых человеческих чувств. Но точно так же нет оснований для предположений, что он мог стать спасителем России от большевистской тирании.