Вадим ЕГОРОВ
МОИ ШЕСТИДЕСЯТЫЕ
Дожди
Я вас люблю, мои дожди,
Мои тяжелые, осенние,
Чуть-чуть легко, чуть-чуть рассеяно
Я вас люблю, мои дожди.
А листья ластятся к стволам,
А тротуары словно зеркало.
И я плыву по зеркалам,
В которых отражаться некому.
Где как сутулые моржи,
Машины фыркают моторами,
И льются рельсы монотонные,
Как серебристые ужи.
Где оборванцы-фонари
Бредут шеренгою заляпанной,
И осень огненный парик
Сдирает ливневыми лапами.
Спасибо вам, мои дожди,
Спасибо вам, мои осенние,
За все, что вы во мне посеяли,
Спасибо вам, мои дожди.
Патриаршие пруды
Патриаршие пруды,
утки около воды
замерли,
Ветер песенку поет,
уткам грезится полет
за море.
Уткам скоро улетать,
здесь так холодно и так
голодно,
Над прудами тает день,
тает день витает тень
Воланда.
К Патриаршему пруду
на скамеечку приду
К бабушкам.
ни русалок, ни наяд –
лишь стареющий ноябрь
рядышком.
В свете меркнущего дня
Вдруг опутает меня
Оторопь,
И проступят из воды
Бывшей Козьей слободы
Контуры.
И уже я не живу,
И как будто наяву
Снится мне,
Что, летя в желанный ад,
Маргарита кружит над
Сивцевым,
Хвост поднявши, словно меч,
Бегемот толкает речь
Тронную,
И прогнулась у стены
Под пятой у Сатаны
Бронная.
От подобнейших чудес
Может, кто бы и полез
на стену,
Для меня же благодать-
Да вот только не видать
Мастера.
В той долине теневой
Да пребудут для него
Зорькую
Патриаршие пруды,
Как награда за труды
Горькие.
...Вечер, отходя ко сну,
Красной по небу мазнул
Краскою.
Оградят ли от беды
Патриаршие пруды
нас с тобой?
Оцарапав, как иглой,
Что-то на сердце легло
Камушком –
То ли вспомнил про дела,
То ли масло пролила
Аннушка...
песенная иллюстрация к проблеме акселерации
Оголила за окном верба веточки,
потянулись за моря гуси-уточки...
Говорит мне моя дочка-шестилеточка:
«Папа, можно мне тебя на минуточку?»
Папа что же – папа все может вытерпеть.
Папа – как Хемингуэй – в грубом свитере.
«Если надо, – говорит, – носик вытереть,
щас я маму позову. Мама вытерет».
Но на папину беду
так сказала дочь папаше:
«Папа, в нашем детсаду
есть такой Горелик Саша.
Он, как я, не ест омлет,
он ужасно синеглазый,
и за все свои шесть лет
не описался ни разу».
Разговор неотвратим:
«Говори мне, дочка, прямо –
что хотите вы?» – «Хотим
вместе жить – как ты и мама.
Вместе, папа, под дождем,
вместе – в грязь, в жару и холод.
А с детьми мы подождем
до конца начальной школы».
Чую – весь я аж горю,
чую – рушатся устои.
«Слушай, дочка, – говорю, –
это дело не простое.
Как мне маме объяснить?
А жилплощадь? А финансы?
Надо чуть повременить –
ну хотя бы лет двенадцать».
«Что ты, папа, – был ответ, –
это даже слушать странно:
ведь через двенадцать лет
я совсем старухой стану.
Не могу я ждать ни дня –
вам совсем меня не жалко –
ведь Саша плюнет на меня
и уйдет с Козловой Алкой!»
Чую – близится гроза.
Дочь глазами так и жалит,
а потом на те глаза
бабьи слезы набежали.
Бабьи слезы, а потом –
ай да дочка, ну, умора! –
начался такой Содом...
я б сказал – Содом с Гоморрой.
«Что ты, папа, „ох“ да „ах“! –
времена переменились:
нынче, папа, в детсадах
все давно переженились.
Только я одна иду –
все направо, я – налево...
Да меня уже в саду
называют старой девой!»
Перешла на ультразвук моя деточка.
Я на все уж был готов – но вот туточки
говорит мне мой сынок-семилеточка:
«Папа, можно мне тебя на минуточку?»...
1982
Начинаю прямо с сути:
нынче в нашем институте
по гражданской обороне обучение.
Во кипучей нашей буче
нынче каждого обучат
оптимизма не терять при облучении.
Вот, собрав ума остатки,
встал полковник наш в отставке:
он не то чтобы дурак, а что-то около.
Он не вредный – шо ты, шо ты! –
Но в условьях хозрасчета
от него ну никакого проку нам.
А тут полковник закричал: «Газы!»,
и – если, братцы, говорить вкратце,
то кто-то так перетрухал сразу,
что газы начали и впрямь стлаться.
После страшного приказа:
«Всем надеть противогазы!»,
все надели их, не тратя ни минуточки.
Пухов стал похож на фавна,
а Глафира Николавна,
та совсем не изменилась – ну ни чуточки.
Беркенблит одел, зараза,
сразу два противогаза –
их с него стянуть теперь посмейте-ка!
А Мордасова Наташа
стала просто вдвое краше –
ей противогаз ну как косметика.
А тут полковник закричал: «Танки!»,
и кто-то в обморок упал сразу,
а лаборантки Томка и Танька
увеличили процент газу.
А полковник все стращал танком
и, хуже горькой надоев редьки,
он всех женщин называл «Анка»,
а не женщин называл «Петька».
Тут полковник вовсе сбрендил
и понес такие бредни –
только мы не сразу это поняли –
про пассаты, про муссоны,
про жидов и про масонов,
и про капитуляцию Японии.
А потом, шепнув: «Мужайтесь!»,
всем велел быть под Можайском
или, на худой конец, под Рузою.
И, велев нам быть под Рузой,
закричал, что он Кутузов
и что мы сейчас пойдем француза бить.
А когда его несли к «Скорой»,
он походные свистел марши,
и кричали мы ему хором:
«Выздоравливайте, фельдмаршал!»
1988
Мои шестидесятые
Кружусь со всеми прочими в пожизненном балете я,
и все плотнее времени смыкается кольцо.
Двадцатый век мне выделил мое десятилетие,
а у десятилетия всегда свое лицо.
На отраженье в зеркале смотрю почти панически,
но в памяти слабеющей покоятся, светлы,
мои шестидесятые, где свет в Политехническом,
мои шестидесятые, где буйствуют битлы.
У этих лет растаявших стою, как у подножия
горы, где ветры вечности секут нас и косят.
На шестьдесят все радости на том подножье множу я,
а все напасти-горести делю на шестьдесят.
Увы – мы стали лысые, седые и усатые,
но мы не раз оглянемся, устав и постарев,
на те неповторимые, на те шестидесятые,
где юность наша замерла, как мошка в янтаре.
1986
Юбилейный плач по Высоцкому
Все смешалось в душе – и соблазны бесовские,
и горящий Бродвей, и поющий Боб Дилан...
Я встречаю в Нью-Йорке день рожденья Высоцкого
на Седьмой авеню, по которой ходил он.
Над Манхэттеном звезд дотлевают окурочки.
Под неоновым нимбом рекламного света
вот он рядом идет в своей кожаной курточке...
Но, увы – ах, увы! – мне лишь кажется это.
Вроде дата чужая - а донельзя личная,
и рыдает сегодня душа, а не хнычет,
и хотя я привез для подарка «Столичную»,
я «Столичную» эту раскупорю нынче.
И в немом полумраке заморского бдения,
позабыв докторов наставленья благие,
я приму полстакана за Ваше рождение
за полшара земного от Вашей могилы.
На английском, на русском, на хинди, на идише
в день рождения Ваш все слова забываю,
но, в Москве никогда наяву Вас не видевший,
прошепчу Вам в Нью-Йорке такие слова я:
Наши слезы по Вас, как и прежде, соленые,
наша память о Вас все острей год от года,
и да вечный покой Вам, Владимир Семенович,
на Ваганьковском кладбище справа от входа.
январь 1988, Нью-Йорк
Разметало по свету гирлянду огней.
Тот во Франции светит, а этот – в Канаде.
Вот вернулся Любимов на несколько дней,
А вот Галич уже не вернется и на день.
Уходя, я на фото его оглянусь,
На немые черты в черно-белом овале.
И пойму, что слагая «когда я вернусь»,
Он конечно же знал, что вернется едва ли…
Ах, как наши предсердья глаголом палит,
Этот птенчик ахматовский, этот неброский
гражданин США, он же невский пиит,
он же нобелевский тунеядец. И Бродский,
в пустоте, в перегной, в подзоле, в золе,
мне не различая ни звуков, ни красок,
на французском погосте, в парижской земле
тлеет киевский пасынок Виктор Некрасов.
Что случилось с тобой, российский Парнас,
И когда же ты пенье сменил на мычанье?
Это было вчера, это было при нас,
При бунтующем нашем при грозном молчанье.
Где взирая на шабаш партийных пашей,
Сами не замечали, как страшно мельчали,
Мы не били под дых, мы не гнали взашей,
Мы молчали, молчали, молчали, молчали…
Имена твоих светлых изгоев, страна,
Буду как покаянье до смерти хранить я.
Александр Аркадьевич, ваша струна
Нас, молчавших, связует единою нитью.
Ваша память светла, ваша совесть чиста,
Нас с ее чистотой не изведать сращенья.
Там, где вы не смолчали, там наши уста
Не отверзлись, и нет нам за это прощенья.
Дождь смоет все следы
В ту ночь, когда Москву обшарил первый
ливень,
Я, брошенный к столу предчувствием беды,
В дрожащей полутьме рукой дрожащей вывел:
«Дождь смоет все следы, дождь смоет все
следы».
Четырежды падут все вехи и устои,
Исчезнут города, осыплются сады,
Но что бы ни стряслось, тревожиться не стоит,
Дождь смоет все следы, дождь смоет все следы.
Ведь время – тоже дождь, который вечно длится,
Который не щадит ни женщин, ни мужчин.
Он хлещет наугад по крышам и по лицам,
По инею волос и кружевам морщин.
И сколько б ты не жил, в какой бы не был силе,
И кто бы не склонял тебя на все лады,
И сколько б не вело следов к твоей могиле –
Дождь смоет все следы, дождь смоет все следы.
Так думал я, когда от грома задрожали
Промокшие дворы и два моих птенца,
Которых мы с тобой так рано нарожали,
Устроили галдеж перед лицом отца.
И понял я в тот миг, от ливня изнывая,
Что детский этот крик ворвавшийся сюда
И есть тот самый след, который несмываем,
Который негасим никем и никогда.
А дождь идет вовсю и помощи не просит,
Звенящую метлу зажав в своей горсти,
Он драит тротуар, как палубу матросик,
И мокрый тротуар, как палуба, блестит.
И опустится ночь, и осыплется град,
и обрушится меч на клейменые лица...
Подойди же ко мне, мой товарищ и брат,
помолись за меня, не умея молиться.
И когда поутру, отрешась от тревог,
мы пойдем на помост сквозь гоненья и гогот, –
да поможет нам Бог, да поможет нам Бог,
да поможет нам Бог – нам, не верящим в Бога.
Да поможет Он нам мановеньем руки
осчастливить друзей, расквитаться с врагами,
да поможет Он нам всем богам вопреки
на безбожной земле стать земными богами.
Всем, кто жалок и нищ, всем, кто сир и убог,
дать немного тепла и терпенья немного,
да поможет нам Бог, да поможет нам Бог,
да поможет нам Бог – нам, не верящим в Бога.
В невозможный тот миг, в неизбежный тот час,
когда будничный рай обернется содомом,
и замолкнут уста, и глаза закричат,
мы из жизни уйдем, как уходят из дома...
Подымающим пыль поднебесных дорог,
в бесконечную высь уходящим полого,
да поможет нам Бог, да поможет нам Бог,
да поможет нам Бог – нам, не верящим в Бога.
1973
НЕИЗВЕСТНЫЙ ЕГОРОВ