Дирижер

Дело жизни Рудольфа Баршая       

Камерный оркестр представляет удивительное совершенство музыки и исполнения.

Характерным для артистов Московского камерного оркестра является

единство истории и современности: не искажая текста и духа старинной музыки,

артисты делают ее современной и юной для наших слушателей.      

Дмитрий Шостакович

В маленьком, не помеченном даже на карте, швейцарском городке Рамлинсбург вот уже почти 30 лет живет легендарный дирижер и альтист, создатель не менее легендарного Московского камерного оркестра Рудольф Борисович Баршай. Недавно судьба и дальние родственные связи свели меня со знаменитым Маэстро.

1.

…Из Цюриха едем в сторону Базеля. Проезжаем небольшой город Листаль – центр кантона Базель-Ланд – живописный, как все живописно в Швейцарии – домики с красночерепичными крышами на склонах зеленых гор, синие вагончики железной дороги, непонятно как проложенной среди альпийских гор. После третьего светофора сворачиваем, как и объяснил нам сын Рудольфа Борисовича Владимир, направо. Еще немало петляем по шоссе, пока, наконец, замечаем скромный дорожный указатель: «Ramlinsburg». Слава Богу – доехали! Теперь надо еще найти нужную улицу и нужный дом. Но как их отыскать, если улицы круто взбираются по холмам, а дома – каждый в особинку – забрались еще выше и скрылись за яркой зеленью деревьев и цветов?! Крутимся, плутаем по городку, наконец, находим улицу Hombergstrasse, а вот искомого дома обнаружить никак не удается. Приходится звонить по телефону хозяевам и уточнять. «Так вы же стоите под нашим домом! – отвечает Лена, жена Рудольфа Борисовича. – Вернитесь чуть назад, за собакой, которая мимо вас прошла, а я выйду вас встречать». Возвращаемся назад, за собакой, которой уже и след простыл, но видим на взгорке у светлого дома женщину в ярких брюках. Она приветствует нас и решительно приглашает следовать за ней наверх, к дому. Это и есть Елена Баршай-Раскова, талантливая органистка и клавесинистка, работавшая с Рудольфом Баршаем еще в его Московском камерном оркестре и уехавшая из СССР вслед за мужем в 1979 году.

Поднимаемся на второй этаж просторного и – сразу видно – добротного дома и попадаем в широченную, залитую светом гостиную с огромным концертным роялем посередине. Одна стена залы – стеклянная, она выходит на зеленый склон горы, на уходящие вдаль и вниз холмы, яркие черепичные крыши, утопающие в зелени и цветах.

– Рудик, гости приехали, они уже здесь, встречай их! – торжественно объявляет Елена, и, оторвавшись от телевизора, где идет старый советский фильм «Пираты ХХ века», с диванчика медленно встает невысокий пожилой человек, в кепке, надвинутой на лоб, в простой клетчатой рубашке и легких брюках с подтяжками.

– Здравствуйте, здравствуйте! С приездом! Рад вас видеть, – говорит, улыбаясь, Рудольф Баршай и добавляет, чуть смущенно, – извините, не мог вас встретить сам, недавно ногу сломал, вот вновь учусь ходить…

Усаживаюсь рядом с ним на диванчике и показываю свою газетную статью «Баршай, Габай, Мартинсон». В ней рассказывается о нашей близкой и дальней родне, живущей в разных странах мира, говорится, естественно, и о Рудольфе Баршае, о его сыновьях – японском – Саше-Такеши и «тайландском» – Володе-Вальтере. Статья эта обошла Интернет, печаталась во многих газетах. Но странно, что ее не видел Рудольф Борисович. Он с некоторым волнением глядит на статью, на снимки, помещенные в ней, и пускается в матримониальные воспоминания, которые, как ни  крути, тесно связаны с музыкальными.

Взглянув на фотографию Сергея Мартинсона, своего бывшего тестя, РБ замечает:

– Я был свидетелем того, как где бы он ни появлялся – в парке, на улице, в магазине – его тут же окружала стайка девушек, которые просили автографы – он же был невероятно популярен. Вообще, необыкновенный был человек…

И тут же – прыжок через три поколения, к правнуку Сергея Мартинсона:

– А вы не видели внука моего, Бени, сына Володи? Он на днях приезжал к нам сюда. Какой парень! Красавец! Уже выше Володи. Он ведь спортсмен, чемпион Калифорнии по плаванию среди юношей! И потом он – футбольная звезда. Его даже приняли в какой-то особый университет и освободили от платы за учебу, лишь бы он за их команду играл, не уходил! Какой приятный, умный – толковый парень!..

И вновь перемена интонации. От явно горделивой, восторженной – к ироничной, шутливой:

– Володя недавно вновь женился – на девушке из Лаоса – Пэт, вы ее видели. Он пошел по стопам своего отца. Я ведь тоже женился на японке в свое время. И у меня есть сын – Саша, по-японски – Такеши. Какой мальчик! Он врач очень высокой квалификации, уролог. Делает операции чрезвычайно сложные. У него у самого уже двое детей.

– А Саша носит фамилию матери, он не Баршай?

– Да, матери. Я пытался дать ему свою фамилию. Обращался в японское правительство, мне посол Японии в СССР – мы дружили с ним – посоветовал лучших адвокатов, это стоило огромных денег, но ничего не помогло. Японское правительство мне ответило, что поскольку сын родился в Японии, то должен оставаться японцем, должен носить фамилию матери и не имеет права эту фамилию менять, кроме того, он должен отслужить в японской армии. Так что ничего не вышло, к сожалению.

– Жена рожала его в Японии?

– Да. А её не пускали ко мне, в Советский Союз, но уже не японцы, а наши, так сказать, советские. Она была на девятом месяце. И уже собралась лететь, вроде разрешили. Она хотела по туристской визе приехать. И послала мне телеграмму, мол, лечу, как туристка. А я подумал: «Ну, дурочка, зачем же ты пишешь это, они же здесь все читают!». Все-таки, в назначенный день собрался, отменил репетицию и поехал в аэропорт – встречать ее. Самолет-то из Японии благополучно прилетел, а моей Тэруки в нем не было. И только на следующий день утром получаю телеграмму от нее: «Не пустили в самолет. Спроси, почему так жестоко?!». Через пару недель она родила. Мальчика. И лишь через год с лишним ей с сыном разрешили приехать в Москву.

Но и после всего этого безобразия, какое издевательство было над ней там, в Советском Cоюзе, когда мы жили с ней в Москве! Это целая эпопея! Ей не давали жизни. За ней следили. Куда бы я ни ехал на гастроли, ей – как иностранке – не разрешали ехать со мной. Или, скажем, хочу снять дачу. Перед этим я должен в милиции взять разрешение на жену. Прихожу, чин говорит: «Минуточку!», выходит в другую комнату, там карты висят всякие, схемы. Он возвращается и объявляет: «Нет, туда нельзя иностранцам!». «А куда можно, вы скажите?». «Нет, этого я вам сказать не могу, вы выберите место, приходите к нам, мы скажем – можно или нельзя». Ну, форменное издевательство! А какая слежка была за ней! Однажды я с оркестром своим, камерным, поехал в Ленинград на концерт. И она со мной, естественно. Ну, остановились мы в гостинице ленинградской, все хорошо, принимают нас прекрасно. Утром занимаюсь с оркестром,  вдруг она прибегает на репетицию, вся в слезах, рыдает. «Что такое, что случилось, Тэруко, почему ты плачешь?». «Меня выгнали из гостиницы. Сказали, что здесь нельзя иностранцам жить. „Уходите! Уходите немедленно!“ Просто выгнали и все. Не дали даже собраться». Я прервал репетицию, поехал в гостиницу, не стал ничего выяснять, переехали в другую – гостиницу «Октябрьскую», что у Московского вокзала. И таких вещей было сколько угодно...

В связи с этим  вспоминаю эпопею со Святославом Рихтером. Рихтер показал себя таким замечательным другом в этой истории. Его в первый раз пригласили в Японию играть. А это был такой момент,  когда мы очень сблизились, сдружились с ним, поскольку у него в это время случился какой-то кризис в отношениях с Гербертом фон Караяном. И после этого Рихтер в каком-то интервью сделал заявление, что теперь он играет только с двумя дирижерами – Бриттеном и Баршаем. Только с ними. И когда его японцы пригласили, он сказал: «Хорошо, я буду сольные концерты играть, а симфонические – только если поедет Баршай». Он уже понимал, что меня не пускают никуда. Ох, какая тут история началась, какая история! Я, значит, прихожу к Фурцевой, министру культуры. Она отсылает меня к своему заместителю – он, мол,  этими делами занимается – внешними сношениями. Прихожу к нему, а он мне так тихонько: «Невозможно! Это невозможно!». Я говорю: «Как же так, она же японка, и ей нельзя со мной в Японию ехать? Ее не пустят в Японию?». Он говорит: «Пустить-то ее туда пустят, она поедет с вами, а вот обратно в Советский Союз ее уже вряд ли впустят, ей придется остаться там, и вы ничего сделать не сможете, и мы вам не сможем ничем помочь…». Откровенно так.

Словом, ничего у нас с Рихтером не получилось в тот раз. Из-за жены-японки я стал неблагонадежным гражданином для советской власти.

Да, кто бы мог выдержать откровенное издевательство власти над человеческим достоинством, над элементарными и естественными потребностями человека. И Тэруки не смогла свыкнуться с той сумасшедшей жизнью, пусть даже и рядом с любимым человеком, отцом ее ребенка. В 1974 году вместе с шестилетним Сашей-Такеши она вернулась в Японию и больше уже никогда не была в СССР.

Не смог выдержать этого безумия и Рудольф Баршай. Через три года и он вынужден был покинуть свою родину. И это тоже была целая эпопея. Снова в его жизни возникла романтическая история, и вновь это сильно не понравилось властям. И она, как могла (а могла она крепко), отравляла существование выдающегося музыканта и молодой, талантливой органистки и клавесинистки Елены Расковой. Именно Лена стала героиней последнего романа Рудольфа Баршая. Именно с ней он хотел уехать на Запад, устав от издевающихся над ним бюрократов. Но не тут-то было! Рассказывает Рудольф Борисович:

– Я получил приглашение из Израиля и подал заявление на отъезд. А Лену не пускают со мной ни в какую. Мы и так, и эдак – ей категорически запрещают выезд, хотя мы с ней живем вместе уже больше года, мы – муж и жена фактически, хотя и без бумаги с печатью. Но вот для лицемерной власти комуняк это была главная зацепка. Не потому, конечно, что они так радели о нравственности, а потому, что печать для них – удобнейший инструмент иезуитских пыток.

У меня был большой приятель, прекрасный философ Борис Грушин, к сожалению, ныне покойный. И вот когда меня не пускали, он предложил созвать совещание, провести такой «мозговой штурм» по поводу моей ситуации. Собрались у него дома люди, заинтересованные в том, чтобы мне помочь, толковые, умные люди, его друзья,  в том числе писатель Александр Зиновьев, к тому времени уже получивший разрешение на выезд из СССР. И вот совет решил, что я до отъезда не должен расписываться с Леной ни в коем случае, а ехать один, ибо еще свежа была история Валерия Панова (Шульмана), замечательного танцовщика Кировского театра. Ведь его два года мучили, в тюрьму сажали, за то, что он хотел уехать в Израиль. И не пускали его, представляя дело так, будто жена его не может ехать с ним из-за того, что ее больная мать не дает ей разрешение на выезд. Запугали ее, надавили, как это обычно делалось. Поэтому наш совет постановил, что я должен ехать один, и уже оттуда бороться за выезд Лены. Иначе неизвестно, что произойдет, можно еще десять лет здесь просидеть.

Примерно в то же время пришел я к Фурцевой, министру культуры. И говорю: «Вы же меня сами гоните из страны. Я не хотел и не хочу уезжать из России. Но что мне делать? Играть современную музыку, которая во всем мире давно считается классикой, вы мне не даете. Сколько сил и нервов я потратил на то, чтобы получить разрешение исполнять Хиндемита, Стравинского! Вы периодически запрещаете мне выступать на Западе. Вы разве не помните, как было, когда меня пригласили в Лондон дирижировать? Там уже выпустили афиши, продавались билеты. И вдруг Госконцерт сообщает моему импресарио Хохаузеру: «Баршай болен, приехать не сможет». Тот прилетает в Москву и находит меня на репетиции в Большом зале консерватории. И, сразу же поняв ситуацию, побежал к вам сюда, в министерство культуры просить оформить мне визу. А ему здесь снова говорят: „Баршай болен“. – „Как же, я его только что видел в Большом зале!“ – „Нам лучше знать!“. Так я и не поехал...».

Тем не менее, должен сказать, что Фурцева ко мне лично относилась очень хорошо. Я ей тогда же и сказал: «Все, я уже заявление подал на выезд, так теперь не выпускают Лену, мою невесту». А она: «Так что же вы мне с самого начала не рассказали, Рудольф Борисович, что вы хотите жениться. Я бы вам помогла. Я и сейчас вам буду помогать, сколько смогу». И действительно, помогала. Все же женщина. Понимала, знаете ли.

Короче говоря, мне пришлось уехать одному. И практически с первого дня моей жизни на Западе началась борьба за то, чтобы Лену выпустили из Советского Союза. Но кто мне помог по настоящему – это Голда Меир. Ох, какой это замечательный человек был! Невероятно! Однажды она пришла ко мне на концерт в Тель-Авиве и после окончания поднялась на сцену. Поздравить. Обняла меня прямо на сцене. И говорит по-русски: «Господин Баршай, почему вы такой грустный?». Я говорю: «Мою жену не выпускают из СССР». «Ой, как же это?». А она уже слышала, что мы хлопотали, посылали всякие прошения, обращения, ничего не помогает. «Что вы делаете завтра в 12 часов?» – спрашивает. «Завтра у меня свободный день». «Приходите ко мне в офис, я буду вас ждать». Я пришел назавтра ровно в 12. Она говорит: «Садитесь, рассказывайте». Я рассказал. Голда подумала немного и говорит: «Так, а если я поговорю с Айзиком Стерном, и мы напишем письмо советскому правительству от имени самых выдающихся артистов мира?». Я сказал ей сразу: «Нет, артисты для них – не авторитет. Они не будут реагировать». «А кто – авторитет?». «Король или, по крайней мере, премьер-министр какой-нибудь страны». «Да?» И сразу же: «Вилли Брандт годится?». Я говорю: «Лучшего кандидата для этого дела трудно придумать!». Она берет телефон – тут же, прямо при мне набирает номер: «Алло, Вилли? Здравствуй, Вилли, дорогой, это я, Голда. Как у вас там дела?». По-немецки говорит с ним. «Вилли, вот здесь у нашего известного дирижера трудности – его жену не выпускают из СССР, надо что-то сделать». И потом слышу: «Что? О, Вилли, узнаю, узнаю тебя, мой Вилли! Хорошо, хорошо,  я все ему передам…». А я как раз должен был на днях ехать в Штутгарт. Я там работал в оркестре Южногерманского радио – «Зюйддойче рундфунк». Голда говорит: «Он сказал – как только дирижер приедет в Штутгарт – пусть сразу мне позвонит. Вот, дал два телефона – надо сразу же позвонить ему. И, наверное, он попросит, чтобы вы приехали к нему в Бонн и подробно рассказали свою историю».

Так все и было. Мне тут же интендант Радио дал свою машину, и меня отвезли в Бонн, к канцлеру ФРГ Вилли Брандту. Я ему все рассказал. Он внимательно меня выслушал и сказал: «Я постараюсь сделать все возможное, чтобы вам помочь. Буду говорить на самом высоком уровне». И потом я регулярно – через два-три дня получал от него письма, в которых он информировал меня о том, как продвигается дело. Ну, как говорится, ждем. А я в это время курсировал между Тель-Авивом, где у меня были концерты, и Штутгартом. И вот однажды меня в гостинице ждет очередное письмо от Вилли Брандта. И с первых же строчек я чувствую какой-то неприятный холодок. И дальше я понимаю, в чем дело. Он пишет очень сухо: «Я предпринял все возможные шаги, как и обещал. И был заверен высшими руководителями СССР, что гражданка Раскова Елена может в любой момент покинуть Советский Союз, но она не хочет ехать из-за престарелой мамы». Вот так! Я тут же звоню в Москву и рассказываю Лене о содержании письма, о том, кто такой Вилли Брандт, и прямо спрашиваю ее, так ли это?». «Нет, конечно, – отвечает Лена, – это не так. Мама не возражает против моего отъезда, она очень положительно относится к нашему союзу. Вас обманывают, они просто не хотят выпускать меня!». Я тотчас же пошел к интенданту Радио, был такой доктор Бауш, замечательный человек, близкий друг Аденауэра. Я ему все рассказываю, показываю письмо В. Брандта. Он говорит: «Дас гибт эс нихт! Это неправда! Этого не может быть!». Я говорю: «Я только что с ней разговаривал по телефону». Он покачал головой: «Ай-яй-яй! Вы должны об этом написать Вилли Брандту. Немедленно!» «Хорошо. Я напишу все это, как я понимаю, по-русски, а потом переведу вам». Я написал так: «Глубокоуважаемый и дорогой Вилли Брандт! Я ни в коем случае не хочу Вам этого говорить, но, получив Ваше письмо, решил, что истина дороже, и поэтому говорю Вам, дорогой Вилли: Вас обманули. Я только что говорил по телефону с Еленой, она хочет ехать, мать ее не возражает, Раскову попросту не пускают власти». Вижу, доктор Бауш страшно возбужден, сердится, что-то кричит. Но письмо мое он все-таки передал. А что там было дальше, я точно не знаю. Позже мне рассказывали, что, по-видимому, Вилли Брандт позвонил по прямому телефону Брежневу – а это все-таки форс-мажор, ситуация не обычная – и сказал Леониду Ильичу все, что он думает по этому поводу. Короче говоря, вскоре поехал я на очередные выступления в Тель-Авив, а утром мне в гостиницу приходит телеграмма из Москвы, от Елены: «Виза получена. Вылетаю такого-то в Вену». Все-таки мы победили, хотя на это ушло два года жизни!

Нехемия Леванон – он, по-моему, был заместителем министра иностранных дел Израиля и подчинялся непосредственно Голде Меир, такой милый человек, чудесно ко мне относился,  – сказал мне: «Обязательно поезжайте в Вену встречать жену». Я, конечно, полетел, и там была такая встреча торжественная. Привез ее в Тель-Авив, и в Израиле был очень теплый прием. А когда вернулся в Штутгарт, меня ждало письмо от Вилли Брандта: «Уважаемый маэстро Баршай и уважаемая фрау Баршай! Рад приветствовать вас на земле свободной Германии, желаю вам счастливой жизни и творчества на нашей свободной земле!».

Справедливости ради, должен сказать, что борьба за выезд Елены велась и там, в Москве. Горячее участие в этом деле принял Дмитрий Дмитриевич Шостакович, который был моим учителем, кроме всего прочего. Как-то я был у него дома и рассказал ему эту историю. Он говорит жене: «Подумай, какое несчастье!» и, обращаясь ко мне: «Я запишусь на прием к Косыгину!». (Алексей Косыгин в ту пору – председатель Совета министров СССР. Прим. мое – А.Б.). «Пойду-пойду к Косыгину, пойду!». А на следующий день мне звонит жена Шостаковича и говорит: «Какая беда случилась! На завтра Дмитрий Дмитриевич записан на прием к Косыгину. А сегодня утром он гулял по парку на даче в Жуковке, упал и сломал ногу. Сейчас лежит в больнице. Естественно, не сможет пойти к Косыгину».

Но что сделал этот удивительный человек!? Он позвонил оттуда, из больницы, Хачатуряну и сказал ему: «Арам, я знаю, что ты лично знаком и даже дружишь с Андроповым. Так вот, у меня к тебе просьба. Ты как можно быстрей подъезжай ко мне в больницу, я написал тут одно письмо на имя Андропова, я уверен, что ты тоже согласишься подписаться под этим письмом». Потом мне Дмитрий Дмитриевич рассказал, что как только он Хачатуряну сообщил обо мне, тот сразу закричал: «Так это же великий дирижер!». «Ну, вот, тем более. Значит, ты точно подпишешься. В общем, вот тебе это письмо, подпиши сам и поезжай – дай подписать Хренникову. И сразу же передай наше письмо в руки Андропову – не через секретаря, не по почте, а только лично в руки. Обещаешь мне?» Тот говорит: «Да-а!».

И потом так получилось, совпадение такое. Я должен был лететь в Армению, дирижировать ереванским симфоническим оркестром. Меня пригласил главный дирижер оркестра Вартанян – сын большого московского начальника из Комитета по делам искусств. Приезжаю я в Ереван, меня встречают по-царски, то есть, с кавказской широтой и гостеприимством. Устроили торжественный обед в ресторане на открытом воздухе, в парке, где-то за городом. С соседних столиков посыпались к нам бутылки с вином и коньяком. Слышим восторженный шепот: «Это Вартанян – ученик Караяна, и его гость – дирижер из Москвы». Публика, конечно, немного преувеличила – Вартанян не был учеником Герберта фон Караяна, просто побывал однажды на семинаре великого дирижера. Но не важно. Продирижировал я оркестром, уж не знаю, как дирижировал после таких возлияний. А утром в гостиницу на мое имя  пришла телеграмма от Хачатуряна: «Ваша просьба удовлетворена!».

Но, увы, все наши мытарства продолжались: Лену все равно еще два года не выпускали, и мне пришлось уехать самому. Тем не менее, я не мог не восхищаться поступком Шостаковича, да и Хачатуряна тоже. Это были необыкновенные люди, подлинные интеллигенты и верные друзья-коллеги!.. 

Я меняю тему и решаюсь задать маэстро-родственнику  вопрос, который давно не давал мне покоя:

– Рудольф Борисович, скажите, пожалуйста, я слышал, что ваша мама была казачка еврейского исповедания из станицы Лабинской Краснодарского края, вы ведь там родились, на Кубани?

– Да, дед мой, мамин отец, принял еврейство, он был из секты субботников. И поскольку он был атаманом Кубанского казачьего войска, главным генералом на Кубани, то склонил многих казаков принять еврейство. Его звали Давид Алексеев. Как мне рассказывали, он был набожный невероятно, строго соблюдал иудейские законы, кашрут. Не дай Бог, увидит где-то молоко рядом с мясом, он мог разнести всю кухню. Да, многие кубанцы, вояки были иудейской веры. Вот в эту войну, во Вторую мировую. Мой дядя Володя воевал, мамин брат, казацким был офицером.

– А как звали вашу маму, и как Борис Владимирович с ней познакомился?

– Маму звали Мария, Мария Давидовна Алексеева. Но потом, конечно, она стала Баршай, когда они поженились. Мой отец в те годы – еще НЭП не кончился – был торговым агентом – коммивояжером, он разъезжал по России и там, на Кубани, встретился с Марией. Она была красавица, говорили, Мария – самая красивая казачка на Кубани, она могла свести с ума кого угодно. Вот и отца моего свела с ума. Они поженились и стали там жить в Лабинской в одном из двух домов, которые были у бабушки моей – вдовы атамана, она подарила его Марии. Но потом начались сталинские репрессии, и те, к примеру, у кого был собственный дом, вполне могли быть расстреляны либо прямой дорогой попасть в ГУЛАГ. И нам пришлось бежать.

Папа в ночь, когда узнал, что расстреляли маминого кузена, велел всем тотчас собираться. И я отчетливо помню себя четырехлетним мальчиком, на рассвете, часа в четыре утра, сидящим на телеге в бабушкином платке, на груде узлов и чемоданов. Мы ехали сначала до железной дороги в Армавир, а потом попали в Среднюю Азию, в Узбекистан. Так папа, почти по Солженицыну, спас семью – и бабушку, и маму, и меня. Потому что местные чекисты преследовали неблагонадежных только по своему округу, а дальше розыск прекращался. Узбеки были к нам дружественны. Папа был главным бухгалтером в хлопковом совхозе, его всюду уважали. Но как только он встречал какого-нибудь знакомого – мы немедленно переезжали в другое место, в другой город или кишлак. Кончилось тем, что мы сели на пароход и через Каспийское море переплыли в Баку... В общем, детство у меня было живописное….

2.

Еще о многом, разумеется, хотелось мне спросить Рудольфа Борисовича в тот день, но пора было и честь знать: дать отдохнуть хозяевам, да и нам нужно было спешить обратно в Цюрих, где нас ждали билеты в оперный театр – «Opernhaus Zurich» – на оперу Верди «Луиза Миллер».

Но, вернувшись домой, в Израиль, я позвонил Рудольфу Баршаю и задал ему еще несколько вопросов.

Александр Баршай: – Я вот забыл спросить вас, Рудольф Борисович, вы работаете сейчас над чем-то? Я видел у вас ноты, клавиры недописанные повсюду…

Рудольф Баршай: – Я все время работаю. Постоянно. В данный момент я завершаю работу над «Искусством фуги» Баха, делаю другую редакцию переложения для оркестра. У меня была первая редакция уже давно, но сейчас, я думаю, она будет гораздо совершеннее.

– «Искусство фуги» написано для фортепиано или для какого-то другого инструмента?

– Оно написано ни для какого инструмента. Там не указано, для какого инструмента или оркестра. Там даны четыре строки и все. А почему не указано? Да потому что Бах не успел закончить эту работу. Но это итог его жизни, всего его музыкального творчества. Бах работал над этим произведением 30 лет и умер, не завершив его. Там в нотных знаках зашифровано его имя – Бах, его нотограмма. Это как бы подпись под всей его жизнью

– Это можно рассматривать, как учебное или, может быть, теоретическое сочинение?

– Ни в коем случае не учебное, скорее теоретическое, а еще точнее – супертворческое произведение. Почему оно называется «Искусство фуги»? Потому что в нем Бах собрал всевозможные методы и формы создания фуги и даже такие свои новые приемы, которые еще никогда не использовались. Это вершина творческой лаборатории композитора, его музыкального гения. Произведение невероятной силы и невероятной глубины! Многие выдающиеся музыканты считали и считают «Искусство фуги» лучшим произведением Иоганна Себастьяна Баха.

– Значит, вы исполняли первую свою редакцию переложения для оркестра? А с кем вы ее играли?

– Я играл «Искусство фуги» со своим оркестром, с Московским камерным. Пришлось учиться игре на инструментах той эпохи. И музыканты прекрасно овладели ими.

Должен Вам сказать, что Дмитрий Дмитриевич Шостакович с большой теплотой, с огромным интересом отнесся к моей работе. Он так поощрял меня на это дело, что просто удивительно.

– А когда вы задумали, когда начали работу над переложением «Искусства фуги» для оркестра?

– Сейчас вам скажу, когда. Это было в 50-е годы. Вы знаете, была такая легендарная русская пианистка Мария Юдина. Однажды я стою с группой моих приятелей во дворе Московской консерватории, около памятника Чайковскому. Дверь открывается, выходит Юдина. А она ходила с палкой. Мария Вениаминовна оглядела всех внимательно и быстро направилась к нам, к нашей группе. Подошла ко мне, ткнула палкой меня в грудь и говорит: «Рудик! Вы знаете, что вы должны сделать? Это ваша обязанность, ваш долг, ваша миссия – инструментовать „Искусство фуги“»! Повернулась и ушла.

Я пришел домой, открыл Баха и так увлекся этой фантастической, бездонной музыкой, что уже остановиться не мог и работаю над ней до сих пор!

Два человека помогали мне в моей работе над «Искусством фуги». Один из них – это Александр Локшин. Вы слышали, наверное, о нем. Это был гениальный композитор, в высшей степени образованный, очень тонкий и глубокий, замечательный человек. Надо вам дать почитать, что писала Юдина про него в письмах своих. Вот одно, я вам его процитирую:

«Теперь должна Вам сообщить нечто величественное, трагическое, радостное и до известной степени тайное. Слушайте: я написала письмецо – „профессионально-деловое“ по одному вопросу в связи с Малером – Шуре Локшину, который его знает, как никто. В ответ он написал мне, что очень просит меня повидаться с ним. Я согласилась. Вчера он сыграл мне свой Реквием, который он писал много лет, вернее „подступал к нему“ и бросал и, наконец, „одним духом“ написал его два с половиной года тому назад. На полный текст такового, полнее Моцарта. Что я сказала ему, когда он кончил играть? – „Шура, я  всегда знала, что вы гений“.

Да, это так и это сильнее многих, из-за кого я „ломаю копья“ и равно (теперь) только Шостаковичу (не последнему...) и Стравинскому. Сыграно это сочинение быть не может ни у нас, ни не у нас, что понятно... Это – как Бах, Моцарт, Малер, и эти двое. Он совершенно спокоен, зная, что это так и что оно не будет исполнено. Шостакович теперь просто боготворит его».

Так вот, я приходил к Локшину, показывал ему куски работы, он смотрел, что-то критиковал –  «так не пойдет, это надо переделать», – что-то принимал. Я уходил – переделывал, шел дальше, дня через два вновь приносил ему, он говорил: «О, это интересно, это то, что надо!», и так я работал. Это было очень хорошее подспорье.

А второй человек, который очень поддержал меня в этой работе, был Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Это было уже ближе к завершению ее. Я тоже приносил ему отдельные фуги, он долго вглядывался в них, а потом говорил: «Так хорошо. Знайте, у вас будет много критиков. Прошу вас, никогда никого не слушайте, ничего не переделывайте, идите своим путем. У вас будет много советчиков, но вы доверяйте своему внутреннему чувству, все у вас получается нормально»…

– А сколько времени вы работали над первой редакцией «Искусства фуги» и когда вы сыграли ее впервые?

– Я работал над ней двадцать лет. Впервые мы исполнили ее с моим оркестром в 70-е годы в Большом зале Московской консерватории. Шостакович был на премьере, пришел ко мне после концерта, долго тряс руку, а потом сказал: «Я уверен, что вы даже не понимаете, что вы сделали!». Так он сказал. Я был счастлив, конечно, что вы! Получить такую оценку от Шостаковича!..

– А Локшин тоже слышал это исполнение «Искусства фуги»?

– Да, он тоже слышал, и ему очень понравилось. Но он слышал не только это. Он успел услышать и свои собственные произведения в моем исполнении. Вот тот же гениальный «Реквием», о котором писала Юдина. Я сыграл «Реквием» в Париже и послал ему запись. Мы исполнили и его Одиннадцатую симфонию, которую он сочинил позже и посвятил мне. Она написана на стихи португальского поэта Луиса де Камоэнса. Он прислал мне ноты, все тексты, и мы сыграли ее именно в Португалии, с Лиссабонским симфоническим оркестром. А потом я послал ему эту запись в Москву.

На Западе изумительную музыку Локшина играют и ценят. А вот на родине исполняют редко и мало. В 2002 году, спустя 40 лет после создания «Реквиема», этот шедевр впервые прозвучал в Москве, в Большом зале консерватории. На вечере, посвященном памяти жертв ГУЛАГа я сыграл трагическую жемчужину Александра Локшина с Российским академическим симфоническим оркестром имени П. Чайковского. Считаю это исполнение одним из самых важных событий моей музыкальной биографии.

Между прочим, Локшин невольно дал толчок другой моей большой работе – делу, которому я тоже отдал 20 лет жизни. Как-то Александр Лазаревич пригласил меня к себе и поставил пластинку с Десятой симфонией Густава Малера. Впечатление было огромным. Последнюю, неоконченную симфонию великого венца реконструировал по сохранившимся эскизам известный английский музыковед и композитор Деррик Кук.

А мысль сделать собственную версию окончания малеровского шедевра подал мне Шостакович. Когда я принес ему завершение последней фуги из «Искусства фуги», он мне сказал: «Есть еще одно сочинение, которое ждет, чтобы его завершили. Десятая Малера».

И первое, что я сделал, уехав за границу, – стал искать манускрипт Десятой симфонии. Он обнаружился в Копенгагене у одного датского композитора, ученика Альбана Берга. Я на коленях умолял дать ее на несколько часов! Он отказывался: бесценная вещь, свадебный подарок его жены. Потом он пришел на концерт, где я исполнял Девятую симфонию Малера. На мое счастье, ему очень понравилось, и он согласился дать мне  партитуру на одну ночь. Я поехал на радио, там сделали копию. Хотя мне не все нравится в редакции Деррика Кука, надо отдать ему должное: он проделал колоссальную работу, расшифровав записи Малера, иногда почти не читаемые. 18 лет я обдумывал свой вариант завершения, следуя заветам Шостаковича – сочинять музыку в голове, а не за роялем и не за столом. И только когда партитура стала ясна, я приступил к записи и потратил на это еще два года. Она опубликована в венском издательстве «Universal». Да, это была большая работа, ведь ни одна часть симфонии не была закончена, из четырех частей, лишь одна инструментована.

И вот так получилось, что крупнейший в мире специалист по Малеру, известный английский музыковед Джонатан Карр, пришел на ее премьеру во Франкфурте, и после концерта подошел ко мне и сказал: «Наконец-то мы имеем Десятую Малера!». Мы потом настолько подружились с ним, что он прислал мне в дар свою  биографию Малера. Это было в 2001-м году, зимой, я играл с молодежным оркестром «Junge Deutschе Philharmonie». Этот оркестр, по моему мнению, – лучший в Германии. Потрясающий коллектив молодых музыкантов – студентов и недавних выпускников немецких консерваторий. Их туда принимают по конкурсу, и проходят лучшие из лучших. Феноменальный оркестр! Запись нашего концерта во Франкфурте пошла на пластинки и диски. А до этого я сыграл Десятую Малера в Ленинграде, то есть, в Петербурге с филармоническим оркестром.

– Я знаю, что вы входили в первый состав легендарного квартета имени Бородина. Может быть, поэтому вы так любите делать переложения квартетной музыки в оркестровую?

– Да, я много занимался квартетами, особенно написанными Шостаковичем. Я обработал для оркестра его Первый, Третий, Четвертый, Восьмой и Десятый квартеты, а также два квартета Бетховена, Первый квартет Чайковского, Второй – Бородина  и квартет Равеля.

Тем не менее, из всего мною сделанного хотел бы выделить две наиболее крупные работы, на которые ушло последние полвека. Я могу вам сказать, что если я сделал что-то существенное, важное в своей жизни, то это Десятая симфония Малера и «Искусство фуги» Баха...

Специально для «Рубежа»,

Иерусалим-Цюрих-Рамлинсбург

Май-август 2010 г.

Фото автора и из архива Р. Баршая

P.S. Пока этот материал готовился к печати, из Швейцарии пришла печальная весть: 2 ноября в больнице Базеля после тяжелой болезни на 87-м году жизни скончался герой этого очерка, выдающийся дирижер Рудольф Баршай.