Открываем таланты

Письма из детдомовского детства*

* Продолжение. Начало в № 2.

Надо, чтобы было красиво

«Будем вставать, уже пора», – сказала нянечка. Открыл глаза. Тишина. Я встал, оделся и вышел из спальни. Нянечка помыла холодной водой моё лицо и руки, усадила завтракать. Творог ел с неохотой, а сладкий чай с хлебушком и маслом – с удовольствием! Когда я позавтракал, нянечка убрала посуду и предложила  помочь ей с уборкой. Она дала мне мокрую тряпку и фронт работы – вытереть стол, за которым я завтракал, но так, чтобы ни одна крошка со стола не упала, и показала, как это делается.

Хаотично сметал крошки в свою ладошку. Естественно, на ладошку попадало очень мало крошек, большинство благополучно находили место на полу. Я заметил: когда вытираешь стол мокрой тряпкой, остаются очень красивые, блестящие следы. Надо, чтобы весь стол был красивым! Я стал вытирать его более равномерно – без пропусков. Яркий дневной свет отражался на влажной поверхности стола, и было очень красиво. Меня это очень радовало. Помочь, да так, чтобы было красиво. Через какое-то время я с ужасом увидел, что красота куда-то исчезла. Стол стал не таким красивым. Ну, ничего не понял, что произошло? Взял тряпку и по новой протёр стол. Через какое-то время красота опять куда-то исчезла.

Нет, надо, чтобы было красиво, и я в третий раз протер стол.  Опять результат тот же. В четвертый раз протер, и на этот раз стол стал бледным. Пришла нянечка и похвалила меня за хорошую  работу. Я был этим польщен, но ведь некрасиво. «Что мне ещё делать?» –  спросил я. «Да ничего, можешь отдохнуть или поиграться», – ответила  она и дала мне какие-то кубики, которые меня совсем не заинтересовали. Нянечка открыла окно, и вся комната залилась громким-громким  птичьим концертом. Свежесть хлынула от окна. Нянечка куда-то собралась уходить и приказала мне к окну не подходить.

Мы познавали мир

Я стоял один, слушая птичьи песни. Мне очень хотелось увидеть зачинщиков концерта, ведь я их никогда не видел. Как они выглядят? Любопытство взяло верх! По-воровски вскарабкавшись на огромный кожаный стул, на котором сидел накануне вечером, и, встав на него, осторожно высунулся в окно. Прохладный воздух окатил меня с головы до ног. Глянул вниз и удивился чудесной картине. Мокрые дорожки с огромными лужами, листочки на яблонях, трава – всё блестело на солнце, а в воздухе над яблонями весело кружились воробьи и скворцы, их было так много! Они зависали в воздухе на одном месте и быстро-быстро махали крылышками, широко открывая клювики  и, заливаясь песнями, кружились над яблонями.  

Повисев в воздухе какое-то время, резко складывали крылышки и, словно ныряя, прятались в мокрую листву. Другие же птицы стрелой вылетали из-под листвы, заливаясь песнями. Такая смена певцов происходила очень часто. Хозяйки яблочного сада чувствовали себя вольготно. Как им хорошо! Они умеют лететь и красиво петь. Мне бы так попробовать, хоть чуточку полетать! 

Только об этом подумал, как вдруг увидел, что внизу по асфальтовой дорожке очень быстрыми шагами шла нянечка. Спрыгнув со стула, притаился возле кубиков, делая вид, что играюсь с ними. По-видимому, нянечка не заметила меня в окне, т.к. она вошла и ничего мне не сказала. Затем был обед, и я лег спать, Уже засыпая, услыхал какие-то тихие шаги. С трудом открыл глазки и увидел нянечку с очень худеньким мальчиком. Как я узнал позднее, это был Рома Миницкий. Она укладывала его в кроватку, которая стояла возле окна  - через одну от меня. Я заснул. Примерно через полчаса я открыл глаза и увидел, как укладывают спать мальчика рядом со мной – у стенки. Это был Саша Захаров. Заснул опять. Проснулся, нас уже было четверо. В течение двух дней группа заполнилась детьми. Кончилось моё одиночество!

Мы познавали мир. Складывались какие-то отношения между нами. Формировался характер.

Маленькая мама

В 1957 году нас перевели с верхнего этажа на нижний. Это были огромные хоромы. Громаднейшая спальня с мансардой, огромный зал с полукруглым выступом и окном, при входе столовая. Напротив нашего особняка строилась школа, я часто смотрел в окно и наблюдал за её строительством. В конце апреля я увидел очень красивую, маленькую девочку с кудряшками – просто кукла! Это была ты, Нина! И через пару дней (в начале мая) тебя перевели в нашу группу.

Было очень тепло на улице, и мы все были одеты достаточно легко. Ты, Нина, подошла ко мне и сказала, что будешь моей мамой, а мне так хотелось иметь маму! Ты, моя мама, пыталась меня на ручки взять. Три или четыре попытки поднять меня не увенчались успехом. Я думал, что сделать, чтобы ты меня носила на ручках, как мама. И мне пришла прекрасная идея: меньше кушать, и я буду лёгким, а ты будешь хорошо кушать, силенок поднаберёшься. Этот вариант меня очень устраивал: т.к. я очень плохо ел, а тут прекрасный стимул ещё хуже есть. Если вы заметили, я всегда последний из-за стола выходил, и воспитательница была недовольна, как я ложкой орудую.

Моя первая инициатива

На стене – рядом с полукруглым выступом – висело радио. Его очень редко включали, в этих случаях я всегда подходил к нему и слушал. Звучали очень красивые песни в исполнении Руслановой: «Валенки», «Ах эти черные глаза меня пленили...» и другие. Часто оркестры исполняли классические произведения. Русланова – ещё понятно! Но, как могли уместиться в этой коробке на стене целые оркестры – не укладывалось в голове! Часто какой-то мужик басистым голосом говорил о каких-то планах, процентах. «За прошлый год в нашей стране выпущено на 24 тысячи грузовиков больше, чем в предыдущем году», «Как завещал товарищ Сталин...», и т.д. и т.п.

В октябре в нашу группу привезли худенького-худенького мальчика, косточки у него просвечивались насквозь, лицо бледное-бледное, на голове прямо на темечке была гнойная рана, из носа всё время текли прозрачные сопли. Он не умел говорить, был всегда замкнутый и мрачный. Его звали Павлик. Павлика все дети сторонились, никто с ним не играл и не общался. Как-то слушал я радио и вдруг объявляют: «Песня в исполнении Федора Шаляпина „Дубинушка“». Это же надо, подумал я, в коробку посадили Федора и Шаляпина, да ещё умудрились дубину туда засунуть! Я слушал песню, глядя на радио и думая, как они там себя чувствуют, этот Федор, да ещё какой-то там Шаляпин, и мой взгляд упал на Павлика, который сидел одинёшенько у стенки – напротив радио.

А как чувствует себя этот Павлик, если он всегда один? Мне его стало так жалко, и так захотелось его обогреть, развеселить. Подозвал Рому Миницкого, который бегал и прыгал с мальчишками, и говорю ему: «Павлик всегда один, ему всегда скучно, давай разговорим его, пообщаемся. Ему будет приятно, он, может быть, изменится. Давай попробуем это сделать». Рома согласился с моим предложением. Мы подошли к Павлику и сели рядом с ним, вытянув ножки – по правую сторону от него. Я пытался его разговорить, в ответ тишина, только пару раз головой мотнул – в знак согласия. Посоветовался с Ромой, говорю: «Давай рядом с ним, просто посидим, чтобы он не был один». Мы очень долго сидели втроём, слушая бодрящие мелодии, которые звучали по радио. Крадучись, моя  левая ручка потянулась к Павлику, я взял его правую ручку и так, держась за ручки, сидели и продолжали слушать музыку. И вдруг лицо Павлика изменилось, он впервые заулыбался, глаза его светились радостью, его было просто не узнать. А нам с Ромой было так приятно, что обогрели его душу. Говорю Роме: «Смотри, как он радуется, как он изменился». Рома восторженно в ответ: «Вижу!  Вижу!». Сидели и радовались, пока нас на обед не позвали.

Это была первая моя инициатива, которая увенчалась успехом. К сожалению, Павлику на следующий день было очень плохо. Он всё время лежал на полу и не мог поднять свою гнойную головку, помазанную зелёнкой вокруг раны. Приехала скорая помощь, его одели, завернули в тёплое одеяльце и увезли. Больше мы его не видели, хотя я его очень ждал... Он пробыл в нашей группе около двух недель.

Новенькая

1 ноября в 1957 году у нас был банный день. Было очень хмуро и сыро, серые, тяжелые облака  низко висели над нами и нехотя перемещались по небу. Мы строились по парам на мокрой от дождя дорожке, и вдруг вижу, что воспитательница привела за ручку девочку и поставила в строй, в пару с одной девочкой. «Новенькая», – услышал я в хвосте группы. Я всегда плёлся в хвосте – из-за моего маленького роста. Построились и, обойдя наше здание, оказались у бани, которая находилась в подвале. Баня ещё была занята другими детьми, и мы стояли на улице… Я спустился в подвал – в предбанник, и слышу, наша новенькая поет очень красивую песню. Только подошел, а она уже закончила её петь. Я попросил её ещё раз спеть. Девочка, ничуть не стесняясь, с задором сразу же стала её петь. «Кур ту теци, кур ту теци, гайлитман…» Пела, вкладывая всю свою душу, а глаза искрились в полутёмном предбаннике, в который свет падал только от открытой двери. Её тоненький голосок вносил живительную радость. Когда она окончила, я начал с ней говорить, но девочка ничего толком  ответить не могла. Кто-то мне объяснил, что она не знает русского языка, только по-латышски разговаривает. Я попросил, чтобы она ещё что-нибудь спела, но нас позвали мыться в баню, и на этом импровизированный концерт окончился. На ходу узнал, что девочку зовут Гунта.

На следующий день выпал первый снег, и около десяти часов утра начал он подтаивать. Мы вышли гулять, воспитательница дала нам задание: метёлочками, лопатками почистить снежок. Лопатки и метёлочки стояли в кладовке под горкой. Взяли метелочки и стали около горки чистить снежок, почистили дорожку не более трёх метров. Думаю, нас два или три человека чистят, где же другие? Зашел под горку, а там Гунта что-то по-латышски говорит. Всем интересно, ведь мы никогда другого языка не слышали. Метёлочки побросали и вокруг Гунты колечком стали и слушали её. Стали немного замерзать, и Гунта выскочила из-под горки и на горку сразу поднялась и стала спускаться,  мы за ней и так катались или сбегали с горки, пока  воспитательница не пришла и не загнала нас в группу, на ходу ворча, что так нас много было, а почистили дорожку всего-то пару метров.

На чем висят звезды?

В декабре к нам в группу пришел какой-то дядька, в колпаке и в длинном халате красного цвета. Воспитательница нас всех позвала, и этот дядька что-то нам рассказал, что-то пожелал и подарил нам четверо голубых, а по середине три красные реечки, совсем новеньких саночек. «Будете кататься на них», – сказал он, попрощался с нами и ушел. Я долго ломал голову и никак не мог понять, как можно на них кататься, если вообще нет колёс!?

Как-то раз, после полдника с проклятой брюквой, мы собрались гулять. Когда одевались, один мальчик сказал, что на небе звёзды висят. Я понял это в прямом смысле слова и представил, как дяденька стоит на длинной лестнице и прибивает гвозди к небу и за ниточку подвешивает звезды. Ведь лампа висит, яблоки на яблонях висят, радио на стене висит, и звезды тоже висят! Всё понятно и ясно!

Вышли на улицу, мороз градусов десять, снега было очень много, дорожки почищены, и было такое впечатление, что мы находимся в снежном коридоре. Воспитательница вынесла санки и объяснила, как нам кататься: «За верёвочку тащить санки, а второй на санках сидит, потом меняться ролями». Нина на санки, я в упряжку, тащу эти санки. Упирался, как мог, и потихонечку по дорожке продвигался. Длина дорожки небольшая, метров сорок пять или пятьдесят, но чтобы преодолеть их, требовалось много усилий и времени. Довольно быстро стемнело. Кряхтя, пыхтя дотащил санки до конечной цели, и мы поменялись ролями. Нина в упряжку, а я на саночки сел. Санки потихонечку продвигались вперёд. Через какое-то время лёг на санки и стал любоваться небом.

Мороз пощипывал за щеки, ярко светила луна, иногда она пряталась за редкими облаками. И звездное небо. Огромное звёздное небо. Звезд так много, некоторые мерцают, одни ярко горят,  а другие тускло, в некоторых местах их много-много, в других пореже. Очень красивое звёздное небо, оно таит в себе какое-то таинство. Слышен гул в морозном воздухе. Мне казалось, что это гул из звездного неба. Я не увидел на небе ни одного гвоздика и ни одной ниточки. Звёзды на небе висели, но каким способом, мне было непонятно! Саночки остановились, и моя очередь в упряжку. Тащил саночки, на которых царственно сидела Нина, а звездное небо приковало всё моё внимание, оторвать глаз от этого небесного зрелища невозможно. Я опять ложился на санки и в небо смотрел, а звёзды на нас с Ниной. Ох, если бы достать одну звездочку, подарил бы её Нине, но она хороша и без звезды! Закончилась наша прогулка по морозному воздуху. Звездное небо мне впервые приснилось во сне. Оно долго-долго не отпускало меня.

Что мне предстоит, когда вырасту?

1 мая 1958 года. Позавтракали и вышли на улицу  гулять. Свежий весенний воздух насыщается весенним теплом. Нежные, клейкие салатные листочки пробиваются из распухших почек к свету. Я любовался нашим палисадником, как вдруг из-за забора раздалась громкая музыка. Мы побежали в палисадник к забору, и я увидел огромную, нарядную колонну людей. Впереди шли оркестранты и дули в медные трубы. Чувствовалось праздничное настроение: все улыбались. В руках у многих были флажки, разноцветные шары, девушки были в очень красивых ситцевых платьях и несли зеленые веточки. Колонна двигалась очень быстро, и в конце её, отставая, плелись двое дяденек, невысокого роста, они громко смеялись, один из них что-то придерживал левой рукой под пиджаком. Я тоже, когда вырасту, буду ходить в колонне, но я тоже невысокого роста, значит, моё место в конце, мне флажки и шарики нести не разрешат, а вот что-то под пиджаком – это пожалуйста! Я частенько бегал в палисадник и смотрел через блочно-бетонный забор, через дырочку – в надежде увидеть колонну и тех двух дядечек. Было очень интересно узнать, что мне предстоит нести в праздничной колонне, когда вырасту? 

Восточная мелодия

Перед маем в нашей группе появился двухколёсный новенький, блестящий зелёненький велосипед,  чуть большеватый для нашего возраста. Я всё время ходил вокруг него и мечтательно представлял, как буду кататься на нём и всё надеялся, что нам когда-нибудь разрешат покататься на нем. Через какое-то время, рядом с велосипедом, который стоял в зале, на небольшом столике появился проигрыватель, который принесла воспитательница из дома. Его включили только один раз, и мне понравилась одна песня. Примерно через две недели воспитательница куда-то ушла, и я попросил нянечку послушать эту пластинку. Нянечка включила проигрыватель и поставила пластинку. Через шуршаво-скрипящие помехи лилась прекрасная мелодия, с не менее прекрасными словами:

Я встретил девушку,

Полумесяцем бровь,

На щечке родинка,

А в глазах любовь.

Ах, эта девушка         

Меня с ума свела,

Разбила сердце мне,

Покой взяла.

Эта восточная мелодия словно вливалась в меня, наполняя всё моё внутреннее состояние какими-то возвышенными, непонятными чувствами. Мне очень трудно это объяснить, но мне казалось, что я не соприкасаюсь с полом, и моё тело тянется куда-то вверх – туда, в загадочное будущее. Очень не хотелось выходить из этого состояния, и я буквально упросил нянечку поставить эту пластинку второй раз. Звучала песня – словно мой внутренний гимн: чистота и надежда гармонично вплетались в мелодию, которая заполняла моё сердце и душу.

Мама, которая не имеет дома

Июнь, солнечный день. После обеда все дети пошли спать, а меня воспитательница взяла за руку и вывела на улицу и вручила какой-то тётеньке. «Гуляйте только по территории, и, когда вы будете уходить, обязательно скажите мне», – сказала воспитательница и ушла в здание. «Я твоя мама», – представилась мне тётенька. Внимательно рассматривал маму. Она была красивая, кудрявые, черные волосы, лукавые глаза, слегка полноватая, зажигательно улыбалась. Я своей маме, внутренне, не очень-то обрадовался. У меня в воображении была та мама: в пёстро-салатовом платье с крупными ромашками. Мы пошли в беседку, мама достала кулёчки с конфетками, дала мне, взяла меня на коленки, и мы долго беседовали.

«Мама, забери меня домой, хочу домой.» «Я тебя к себе взять не могу.» «Мама, почему ты меня взять не можешь?» «Живу в общежитии, а там детям жить нельзя». «Дома жить можно, забери домой.» «У меня нет дома.» «А что надо делать, чтобы был дом?» «Работать.» «Так работай, мама, и у нас будет свой дом и мы будем жить вместе!» «Хорошо, заберу тебя!» – рассмеявшись, сказала мама. Не очень-то я поверил этому обещанию, но где-то в глубине души теплилась хрупкая надежда, что меня все же заберёт мама. Распрощались, и в расстроенных чувствах я вернулся в группу. Долго душевная тяжесть владела моим настроением: ведь живут же дети дома с мамами, а мне, видать, не придётся жить дома…

Мама приходила в это лето ещё два раза, и каждый раз мне было больно за неё и за себя. Лучше бы вообще не приходила!!! Душевный барьер расширялся очень быстро, и вскоре я перестал совсем думать о ней.

Летняя гроза

Июньский жаркий день. Солнце безжалостно палило. Казалось, вокруг всё вымерло, какая-то загадочная тишина. Мы в относительно прохладном здании. Из взрослых никого, ушли за обедом – в главный корпус. Исчезло солнышко. По небу надвигались низкие, серо-тёмные, тяжелые тучи. Резко потемнело, поднялся ветер. Яблони, усыпанные невызревшими плодами, своими кронами зашелестели, их трепало в разные стороны. Казалось, что они не выдержат нагрузки и переломятся. То они очень низко нагибались к земле, то вдруг их резко бросало в другую сторону. Яблони не находили себе места, словно в кипятке, всё бурлило. Всё это было похоже на страшный танец чертей вокруг своей жертвы! В небе что-то блеснуло, через несколько секунд, неожиданно, страшно загрохотало, даже стёкла задребезжали, и вдруг дождь забарабанил по стёклам со страшной силой. Мы быстро закрыли окно. Асфальтовая дорожка в момент покрылась огромными лужами, точнее, это была одна лужа, просто весь асфальт был под водой. Дождь крупными каплями мощно хлестал по огромной луже, которая безнадёжно защищала себя воздушными пузырями. Этот мнимый панцирь постоянно обновлялся новыми пузырями, но их вмиг сметало, и тут же появлялись другие. Я с любопытством и со страхом смотрел на всю эту картину, словно спектакль, где природа демонстрировала свою мощь и гнев, которые слились в один неукротимый напор.

Из группы какой-то мальчик заявил, что пойдет побегает под дождём. Кто-то его отговаривал, мол, будет воспитательница ругать, но мальчишка выбежал на улицу и через несколько секунд влетел в здание весь мокрый. Он снял с себя всю одежду и в одних трусиках опять нырнул на улицу. Через минуту прибежал довольный и радостно заявил, что лужи очень теплые и позвал нас на улицу. На это приглашение первая откликнулась Гунта, ну а уж где Гунта, там и все. Мы быстро посбрасывали с себя одежду и в одних трусиках, с голыми пузами, выбежали гурьбой на улицу. Неослабевающий дождь массировал наши тельца, мы, босоногие, радостно крича, бегали по тёплой водной дорожке. Уже гром и молнии нам были нипочем. Своими ножками мы сильно стучали по бушующей луже, а дождь лупил по нашим пузатым телам и лужам. Небо сотрясалось громом, но даже этот огромный барабанный оркестр утопал в нашем визге-писке. Было так здорово, что даже солнышко на небе не выдержало – оно как будто отодвинуло в сторону черную тучу и своим солнечным светом, пробиваясь через дождевую пелену, потянулось лучами к нам, и на наших пузах всё засверкало. Дождь и солнце общались с нами довольно долго. Казалось, что это чудо будет бесконечным, но дождь резко кончился. Мы продолжали весело носиться по испаряющейся луже, пока не пришла воспитательница с обедом и не загнала нас в здание. 

Социальная несправедливость

Быстро пролетело лето. В школе начались занятия. Я с любопытством смотрел в окно на школьные классы, где ученики сидели покорно, а учителя что-то объясняли им. Зачастили холодные дожди и ветра. В яблочном саду земля укрывалась разноцветной листвой. В середине октября, после обеда, мы быстро надели на себя серые пальтишки и шерстяные шапочки и пошли гулять. Вышли за территорию и через дорогу пришли к большому деревянному зданию. Один раз мы были в этом здании. Смотрели в начале января, в огромном зале, большую, нарядную ёлку, обошли вокруг неё три раза, восторженно разглядывая красавицу, и ушли к себе. Теперь мы снова вошли в это же здание и нас уложили спать, ничего не объяснив.

После тихого часа поели и пошли гулять. Прошли через скотный двор и, повернув налево, оказались у канала. Через канал была просторная поляна, устланная тёмно-коричневыми дубовыми листьями, а сам красавец дуб своими могучими ветвями, с редкими оставшимися листьями, врезался в серое, пасмурное небо. Мы находились на довольно узком пространстве земли – с одной стороны забор и сарай, а с другой канал. На холодном и очень влажном воздухе дышалось паром. Только сейчас воспитательница объяснила нам, что теперь мы будем жить в этом здании. «Привыкнете, и всё будет хорошо», – сказала она. Я сразу вспомнил о нашем велосипеде, который остался в том здании. Так и не покатались ни разу на нём. Небось, достанется Петеньке (сыночек воспитательницы, он на два года был старше, один раз был у нас). Стало обидно!

А что такое – умереть?

Воспитательница предложила нам побегать, но мы продолжали стоять возле неё и о чём-то расспрашивали. Разговор зашел о росте и все стали меряться с воспитательницей. Кто-то спросил про бабушек, почему они такие маленькие? Воспитательница объяснила нам, что бабушки старятся, становятся маленькими и умирают. Гунта своим звонким голосом спросила: «А я тоже умру?». «Да, сперва ты вырастешь, потом состаришься и умрёшь». «Я умру! Я умру!» – радостно закричала Гунта, отойдя чуть в сторону и стала кружиться в шуршащей листве. «Я умру!», «Я умру!» – сообщала, смеясь, всем. Подбежала Галя Андреева к Гунте и сообщила ей, что она тоже умрёт. «Мы умрём! Мы умрём!» – повторяли они счастливо, смотря друг другу в глаза.

«А что такое – умереть?» – тихонечко спросил я у одного мальчика, глядя на радостные лица Гунты и Галки. Мальчик что-то мне сказал, но я ничего не понял! От воспитательницы почти все отошли и стали бегать по листве. Я стоял и смотрел на беготню, а вопрос об «умереть» и радость Гунты не давали мне покоя. Подбежала одна девочка и предложила мне побегать. «Что такое умереть?» – встречно задал я вопрос. «Это когда тебя не будет!» – и убежала. Как это меня не будет, а куда же я денусь? – раздумывал я про себя. Девочка опять подбежала ко мне, и я сказал, что ничего не понял – насчёт «умереть». Она быстро убежала и через пару секунд вернулась с одним мальчиком. Он мне популярно объяснил: «Умрёшь и тебя не будет.»  «А куда же я денусь?»  «Тебя в землю закопают» – и убежал вместе с девочкой. Как это в землю? Я не хочу быть в земле! Я смотрел на эту самую землю, низко опустив голову, и не верил этому! Такая перспектива меня не радовала, а почему Гунта так радовалась? Что здесь хорошего, быть закопанным в землю? Я стоял и ждал, когда воспитательница останется одна, и тихонечко подошел к ней, тайно надеясь, что меня эта участь минёт, и спросил: «Скажите, а я тоже умру?» «И ты тоже умрёшь», – спокойно ответила она.

Серое небо стало ещё серее. Сырой, ледяной воздух, проникая через мою одежду, неуютно общался с моим телом, мне было не по себе – во всех отношениях. Все бегали, радостно крича, а я так и простоял возле воспитательницы, глядя на землю, в которую меня закопают, и меня не будет. Изредка я поднимал глаза, глядя на весёлую Гунту.

На следующий день мы уже гуляли на огромной поляне, где мокрый, могучий дуб прятал под листвой свои корни, которые затем уходили глубоко в землю. Эта прогулка мне радости не принесла. Мне хотелось быть в здании...

Не такой, как все…

«Скорая помощь», иногда включая сирену, доставила меня в республиканскую больницу. Меня поместили в огромную палату с двумя высокими окнами, где было около тридцати коек, и напичкали лекарствами. Высокая температура давала о себе знать: разноцветные круги, хаотично, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размерах, мелькали в моих глазах. Мне казалось, что я из этой больницы никогда не выйду и окажусь в сырой земле, так и не став взрослым.

Видать, это был воскресный день, т.к. мамы, папы и бабушки бесконечно передавали передачи, некоторые пытались передать через окно. Я не ждал никакой передачи, и тут понял, что я не такой, как все дети в этой палате. У них совсем другой мир. Моё физическое состояние, на пару с психологическим, безжалостно вдавливало меня в кровать, так сильно, что я думал, что сейчас просто провалюсь! Укрылся одеялом и в глубочайшей тоске задремал... Услышал, что что-то ставят мне на мою тумбочку. Думал таблетки, а это медсестра принесла на тарелочке небольшую гроздь винограда и две розовые сливы. Я смотрел на гроздь винограда, ягоды были крупные, щедро заполненные соком, и через тонкую кожуру мутно просвечивались косточки, как и моя сейчас жизнь. Спасибо врачам, меня довольно быстро поставили на ноги, и я вновь оказался в своей группе.

Жизнь и смерть

Через пару дней (1 ноября) за мной пришла наша медсестра, и мы с ней поехали в центр города. С нами были ещё два мальчика и одна девочка из других групп… Битком набитый людьми «Икарус», рыча и разрезая асфальтную воду, вез нас в Юрмалу, в санаторий. Нас приняли хорошо и раскидали по группам. Через несколько дней, после затяжных дождей, всё посветлело, солнце одаривало землю последним теплом. Мы бегали по двору, и я подбежал к сараю, который стоял возле забора, обтянутого крупной сеткой, а за ней голые кустики. За сараем нашел какую-то небольшую реечку, стал с ней возиться, а затем подкидывать вверх, пытаясь её ловить. Один раз реечка взлетела довольно высоко и опустилась за забором, в кустики. Расстроенный, подбежал к забору и стал глазами искать реечку.

Вдруг мой взгляд упал на голубя, который бездыханно лежал, откинув голову назад, широко открыв клюв и растопырив блестящие на солнце крылья. Синевато-бледная пленочка прикрывала полглаза. Долго смотрел я на птицу, надеясь, что она сейчас взлетит, но этого не происходило, и тут я понял, что она мертвая. Я стоял как вкопанный и смотрел на птицу, её мир был кем-то или чем-то прерван! Мне её было очень жалко! Почему существует эта проклятая смерть? Почему она всех вгоняет в землю? Почему эту птицу, жизненный полёт которой прерван, никто не закопал в землю? Ведь всё некогда живое должно быть в земле! Мой первый траур по птице почему-то переплетался с радостным смехом Гунты. Радость и печаль, жизнь и смерть сплелись словно единоборцы, а победитель известен заранее! Долго простоял я в печали у сетки, жалость ко всему живому вкоренилась в меня, хотя вряд ли я тогда мог выразить свои чувства словами…

Не укради…

В санатории у нас в группе была очень красивая девочка, её звали Катя, с не менее красивой кофточкой, которую украшали блестящие, насквозь просвечивающиеся, нежно-розовые, с лёгким перламутром пуговички. Когда я видел Катю, всегда с радостью подходил к ней и любовался пуговичками. Они гипнотизировали меня, мои глаза впивались в эту красоту, и я ничего не мог с собой поделать! Я от этой девочки не отходил ни на шаг, хотелось иметь такую пуговичку. Однажды подошёл к Кате и подарил свой рисунок, на котором была нарисована моя рука. Точнее, не нарисована, а обведена синим карандашом вокруг пальцев и ладони. Свой «шедевр» подарил Кате, она долго смотрела на кривые очертания моей руки и стала рисунок возвращать мне... «Я тебе его дарю, – робко сказал я, – а ты мне, взамен, одну пуговичку подари, их у тебя много!».  Катенька постояла в раздумьях и тихо-тихо сказала: «Если у меня не будет одной пуговички, то за это меня будет ругать мама». На этом и разошлись, она с моим рисунком, а я ни с чем. Где-то в начале февраля я увидел Катю и, подбежав к ней, обнаружил, что на кофточке не хватает одной пуговички. «Где твоя пуговичка?» – спросил взволнованно я. «Она оторвалась, и мама её пришьет»  – ответила Катенька.

Шанс завладеть оторванной пуговичкой овладел всем моим сознанием. Мне ночами снилась эта пуговичка. В огромном зале мы водили хороводы; я тихонечко вышел в коридор, пройдя по нему и повернув налево, оказался в спальне у девочек. Подошел к самой дальней кровати и, открыв шуфлядку тумбочки, увидел ту самую драгоценность, которая не давала мне покоя. Она лежала в самом уголочке, и меня охватила радость от такой удачи. Я по-воровски взял её и, положив в карман, быстрыми шагами покинул спальню. Я словно парил по коридору, в восторге от достигнутой цели. Тихонечко вошел в зал и стал в хоровод. Я смотрел на Катеньку, которая бубнила песенку себе под нос и думал о пуговичке, куда бы её потом спрятать.

Вдруг Катенька подняла глазки и посмотрела на меня, улыбка коснулась её лица, она стала громче петь песенку. Я представил, как мама будет ругать Катеньку за пуговичку. Мои ноги стали наливаться свинцовой тяжестью, карман, в котором находилась пуговичка, тянул меня куда-то вниз, по моему телу прокатился жар, лицо буквально горело. Эта пуговичка была уже не в радость, она не будет для меня светиться теми красками, которые я видел раньше. Пуговка меня обжигала, стало стыдно за себя, и я решил срочно положить её туда, откуда взял – в тумбочку. Вышел в коридор и с думой, чтобы никто не заметил, вернулся в спальню и положил пуговичку на прежнее место. Вышел из спальни и сразу ощутил, что мои ноги стали лёгкими-легкими, просто их не чувствовал, на душе стало легко и свободно, жар отступил от меня. Вошел в зал и другими глазами смотрел на Катеньку.

10 марта приехала наша медсестра, забрала нас, и мы электричкой вернулись в свои родные пенаты. Но сперва медсестра положила нас спать в изолятор. Не мог уснуть, я ещё купался в той атмосфере, которая царила в санатории, и в которую я больше никогда не вернусь. Стало обидно за это и за то, что никогда я никого из тех ребят больше не увижу. Меня охватила нестерпимая тоска и жалость по этому поводу, и я заплакал, громко всхлипывая. Пришла медсестра и, пригрозив мне уколом, быстро успокоила, и я заснул.

А постыдный урок с пуговичкой навсегда вселился в моё сознание, он меня останавливал при многих соблазнах и, может быть, повлиял на мою жизнь.

Первое впечатление о домашнем уюте

В ближайшее, после санатория, воскресенье меня на пару часов забрала к себе домой молодая нянечка. Это рядом с нашим зданием. Если смотреть со двора, сразу за беседкой по правую сторону стоял неказистый, очень низенький и узкий желтенький домик. Я всё время думал, что это какой-то сарай.

Пройдя по хрустящему снежку, по которому носилась лёгкая метель, перешагнув через низенькую деревянную перегородочку в дверях, мы оказались в тёплом доме. Коридорчик был крохотный, примерно метр на метр, налево кухонька и умывальник, а направо небольшая комната, где стояли три кровати, стол со скатертью, над столом висел большой матерчатый зеленый абажур с золотистой бахромой по краям, которая свисала, словно сосулечки. На стене висел небольшой коврик, на котором были изображены три охотника, травившие байки за трапезой, а на другой стене висели часы, и рядом с ними стоял небольшой буфетик.

В этом домике, типа общежития, жил обслуживающий персонал нашего детского дома. В комнате было пять или шесть молодых тёть. Очень веселые и азартные, они играли в лото с бочонками. Принесли какое-то пузатенькое серебряно-тусклое устройство с краником и поставили его в центре стола. За окном разгулялась певучая метель, розовое небо укрывалось темнотой. Яркий свет от абажура скользил по устройству, создавая небольшую тень на скатерти. С любопытством смотрел я на чудо-технику и не мог понять, для чего оно? Тёти называли его самоваром.

На тарелочках красовались широкие чашечки с затейливым рисунком. Почему-то только возле меня поставили стеклянную вареньицу на низенькой ножке, наполненную клюквенным вареньем. Смотрел я на варенье и не мог глаз оторвать. Свет от абажура насквозь пронизывал рубиновое варенье, где прозрачные ягоды, равномерно расположившись в жидкости, тускло пропускали через себя свет, а те ягоды, которые были на поверхности, как бриллиантовые солнышки, переливались волшебным светом. Самовар из маленького краника щедро делился дымчатым кипяточком, который разливался по чашечкам, украшаясь ароматной заваркой. Кусочек торта съел с удовольствием, а к варенью боялся притронуться, чтобы не нарушить красоту. Мне несколько раз предлагали его есть, но я робко отказывался, не отрывая глаз от него. «Хоть чуточку попробуй, ведь это домашнее варенье», – настаивала добродушная хозяйка. Дрожащей рукой потянулся я к варенью, ложечкой зачерпнул и отправил в рот. Кисло-сладкая жидкость разлилась по моему язычку, нежно-чудесный вкус восхитил меня. Желудок был готов принять в свои объятия ещё и ещё такую вкуснятину, но нарушать красоту я не мог и продолжал любоваться сверкающими на свету ягодами.

Я ощутил в этом доме домашнюю теплоту и уют. Когда я буду большим, у меня будет свой дом, в котором будут царствовать домашняя теплота, уют и прекрасное клюквенное варенье, которым я буду щедро делиться с гостями – мечтательно думал я. 

Мамы на выбор

В конце мая, у канала, где Гунта осенью так радовалась своей перспективе умереть, возле сарая, мы сидели на солнышке, утопая в сочной траве, усеянной большими, солнечными одуванчиками. Воспитательница учила девочек плести веночки и по ходу рассказывала о жарких странах, о крокодилах, китах, бегемотах, обезьянах, других животных, про тёплые моря, про Африку.

 Я слушал её рассказ с огромным интересом, представляя себя купающимся в море. Само слово «море» мне ни о чем не говорило, и я очень хотел его увидеть. А через несколько дней вторая наша старенькая воспитательница, Марья Сергеевна напевала нам песню про Черное море:

Самое лучшее в мире, 

Черное море моё,

Черное море моё ...

Один раз она принесла пластинку и мы её прослушали. Я загорелся морем! Побывать бы хоть разок на нём!!!

Изредка наши прогулки проходили не в нашем шикарном парке, с его огромной поляной, а по близлежащим окрестностям. В жаркий день, парами за ручки, мы прогуливались по частному сектору. Нам попадались очень редкие прохожие. Кто-то сказал, что впереди идёт его мама, а в другой тёте кто-то уже другой признавал свою маму. Остальные включились в эту игру: в каждой женщине кто-то видел свою маму. Когда мы равнялись с очередной мамой, в нашей колонне наступала выжидательная тишина: подойдет ли мама к своему сыночку или доченьке. Ни одна мама не нарушила наш строй, но все равно дальше кто-то говорил, что сейчас подойдет его мама…

Я, как обычно, плелся в конце группы, и не знал, то ли мне радоваться, что у меня все же есть мама, или завидовать другим, которые могут «выбирать» маму…

(продолжение следует)