Война и мир
О чём напомнила старая фотография
Расскажу одну семейную историю, которую полностью услышал от моей матери, когда стал уже взрослым.
В 1960 я закончил четвертый курс института. После летних каникул мужчины нашего
курса были призваны на одномесячные воинские учебные сборы. В учебном лагере
один из моих сокурсников был с фотоаппаратом и после сборов, уже в институте, он
дал мне фотографию, которую я показал моей маме. На этой фотографии я и мой
закадычный друг стоим рядом на какой-то лесной поляне, оба в солдатской форме,
оба молоды, здоровы и вполне беззаботны.
Мама взяла в руку очки и стала
рассматривать фото (тогда она ещё стеснялась носить очки постоянно и
пользовалась ими как лорнетом, от случая к случаю). Вдруг мать отложила очки,
вытащила носовой платок и вытерла слезы. Я не понимал причину такого волнения.
– Ма! Что случилось? Почему вдруг на глазах слёзы? Это из-за моей солдатской
формы? Ну и что же тут такого необычного?
– Уши! Твои уши на этой фотографии так сильно торчат из-под пилотки! И оба
стекла в очках с трещинами!
– Так это из-за такой чепухи ты плакала? Ты что, впервые увидела мои уши? А
стёкла в очках у меня ведь уже новые вставлены!
– Да не в них вовсе дело! Просто мне открылась истина, о которой я не
подозревала многие годы!
И тогда мать напомнила мне одну историю, которую я слышал раньше, но с
совершенно с другим пояснением. Была поздняя осень 1946 г. Мне было 6 лет, и сам
я не помню этого случая. Наша семья уже более двух лет жила в Днепропетровске,
после возвращения из эвакуации, и мои первые детские воспоминания связаны с
послевоенным городом. Я в основном помню разрушенные и сожженные жилые дома, в
развалинах которых мы, дети, играли в войну или в прятки. Но самой большой
трудностью в это тяжелое послевоенное время был голод. Мне помнятся длинные
очереди за хлебом, в которых приходилось стоять.
Одной из запомнившихся примет того времени были колонны немецких военнопленных,
которых под конвоем водили к месту работы и обратно. Стража была из двух солдат,
вооружённых карабинами с примкнутыми штыками. Но стража эта была чистой
формальностью, ибо куда могли убежать пленные – в чужой враждебной стране. Да и
после окончания работы и до отбоя, а также по воскресеньям, они ходили по городу
свободно, без всякого конвоя. Во всяком случае, мне хорошо помнятся пленные,
зарабатывающие дополнительный кусок хлеба на рынке или по дворам, например,
распилкой брёвен и рубкой дров (ведь во многих семьях война забрала или
искалечила мужчин).
Однажды в воскресенье, незадолго до годовщины Октябрьской революции, в нашей
семье царило радостное настроение: накануне отец в первый раз после войны
получил праздничный подарок от своего предприятия: кулёк пшеничной муки и
четверть литра подсолнечного масла.
Утром мы с отцом отправились в городскую баню, а мать за это время испекла на
керогазе большую лепёшку. Она выложила её на кухонную доску, накрыла чистым
посудным полотенцем и начала чистить картофель, когда кто-то постучал в дверь.
На вопрос: «Кто там?» мать услыхала немецкую речь, поняла, что за дверью
военнопленный и приоткрыла дверь на длину предохранительной цепочки. Это был
молодой солдат, державшийся подальше от двери, протягивавший руки и быстро
что-то лопотавший. Мать уловила только одно слово «брот», быстро вернулась назад
в комнату, отрезала половину ещё тёплой лепешки и вынесла её вместе с
10-рублёвой купюрой.
Немец был удивлён такой неожиданной щедростью, прижал хлеб к груди и начал пятиться назад, спускаясь по лестнице, снова что-то быстро бормоча, вероятно, слова благодарности.
Мать пришла в комнату, когда пленный уже ушел и только теперь задумалась, что же
она натворила! Она потеряла долгожданную возможность более-менее досыта
накормить всю семью, кроме того, отдала деньги, которые было очень трудно
заработать, но на которые всё же можно было купить 4-5 кг картофеля.
У мамы было достаточно времени, чтобы снова испечь лепёшку, но увы, осталось
совсем немного муки, разве только для заправки супа! К нашему приходу она
убедила себя, что так поступила с пленным из чувства превосходства и гордости,
желая как бы сказать нацистскому вояке:
«Сохрани в памяти, негодяй, как ты пришёл на нашу Родину, чтобы закабалить наш
народ, а нашу семью вообще уничтожить только потому, что мы евреи! Но это тебе
не удалось, и сейчас я осчастливливаю тебя подаянием, которое ты просишь!»
Я узнал об этом случае примерно в 14 лет из разговора между родителями; из него
я понял, что отец тогда воспринял пояснения матери как чистый вздор, было много
шумных объяснений и даже слёз, соседи намекали на антисоветскость её поведения и
т.п.
Мать напомнила мне этот случай и продолжила разговор, рассматривая фото: «Едва
приоткрылась тогда дверная щель, мне бросились в глаза два уха, которые торчали
из-под его форменной шапочки и очки с трещинами в стёклах, точно, как у тебя
сейчас в этом обмундировании, только вместо пилотки на нем было кепи с
козырьком, а вместо гимнастёрки какой-то темный китель.
Имел ли он теплое нижнее белье, я не знаю, но, насколько я вспоминаю, было
довольно холодно, а пленным ещё не выдали телогрейки. Это был совсем молодой
парень, возможно, даже моложе, чем ты сейчас, гладко выбритый и, кажется, наголо
подстриженный, но с глазами, полными страха и отчаяния, дрожащий от ужаса и
холода.
Сейчас я думаю, что он просил вовсе не милостыню, а работу за кусок хлеба, но я
уже об этом не думала и только сейчас догадываюсь, что же произошло со мной
тогда. Я внезапно увидела не пленного солдата, а лопоухого мальчишку, которого
подыхающий гитлеризм бросил навстречу огню и смерти сразу после окончания школы,
а может быть, даже не дав её закончить.
Я представила себе ужас и страдания его матери, которая без колебаний
пожертвовала бы свою жизнь для его спасения, но теперь может только молиться за
него; я представила себе, как она, с подушкой мокрой от слёз, надеясь только на
Бога, умоляет уберечь её сына от мести этих ужасных победителей, молит
Создателя, чтобы он послал ему хотя бы одного человека, сострадающего её
мальчику, такому беззащитному, такому доброму, такому хорошо воспитанному
молодому человеку.
Может быть, я и была тем человеком, которого послал Господь по её просьбе?
Теперь я уверена, что тогда ту чушь о моём чванстве просто выдумала для
самооправдания».
* * *
Вечером мать показала отцу мое фото и вспомнила о том давнем случае. На этот раз отец был неожиданно добродушен и сказал:
«Да я ещё тогда понял, что ты просто пожалела мальчишку! Я же тоже полтора года был „пушечным мясом“ при царе! Каждый день кто-то, кого я знал лично, погибал или был тяжело ранен, иногда сразу несколько человек за один артобстрел. Осенью 1916 г. осколок разворотил мне голень, и только чудом добросовестный хирург спас мою ногу от ампутации. А что я мог сделать? Ведь за уклонение от фронта приговаривали к смертной казни!»
* * *
После того разговора прошло уже сорок три года, и давно нет в живых моих
родителей (43 года было тогда, когда писался этот очерк, теперь – уже 51 год.
– Ред).
После распада СССР, несмотря на экономические сложности в Украине, мы не
остались без работы и достаточного заработка. Сын успешно стал студентом
института.
Но тут в нашей семье начались несчастья, которые дотла разметали это
относительное благополучие. Долго и тяжело болели и один за другим умерли
родители жены. Сама жена перенесла четыре хирургических операции, одна из
которых была внезапной по жизненным показаниям.
У меня началась гипертония и случился инсульт, приведший к инвалидности и потере
прежней работоспособности.
Мы несколько лет не находили выхода из нашего ужасного положения и существовали только благодаря поддержке родственников, друзей, а также еврейской общины Днепропетровска, за что мы будем им благодарны всю оставшуюся жизнь.
Только в конце 2002 года мы смогли воспользоваться разрешением правительства
Германии и переехать на ПМЖ в Баварию. Сейчас мы с женой живём в Нюрнберге, во
вполне приличной квартире, получаем достаточное социальное обеспечение,
бесплатную медицинскую помощь и лекарства, изучали бесплатно на языковых курсах
немецкий язык, знание которого я даже пытался проверить переводом этого
рассказа.
* * *
В тот давний день, когда моя фотография в
военной форме навела нас с мамой на воспоминания, мама сказала мне перед сном:
«Я очень надеюсь, что для этого молодого человека всё закончилось благополучно,
и его мать счастливо дождалась возвращения сына домой. Он, может, вспомнил и
рассказал ей о той неожиданной помощи. И не исключено, что она попросила Бога
помочь моему сыну, если внезапно судьба станет к нему жестокой. Такая молитва,
от всего сердца и даже неизвестная тому, за кого молятся, принимается Богом
всегда! И не имеет значения ни религия, ни конфессия молящегося, ведь Бог един
для всех людей!»
Однако я был тогда примитивным атеистом и никакого значения этим словам не
придал. Сейчас я часто думаю, может, мать была права, может, выход из нашего
ужасного положения, который нам предоставила современная Германия, – это и есть
ответ Создателя на ту мамину молитву?
ВЕДЬ ПУТИ ГОСПОДНИ НЕИСПОВЕДИМЫ, НЕ ТАК ЛИ?!
Гарий ГЛИКИН,