Литературная страница
Письма из детского дома*
* Продолжение. Начало см. в №№ 2 – 6.
Начало октября 1962 г., воскресенье. Некоторых ребят на выходной забрали родственники. Мы, оставшиеся, пошли гулять на Бастионную горку – в центре Риги. Мы бегали по Бастионке, многократно поднимались вверх. Сверху любовались красотой города и природой. Настроение замечательное! Внизу проезжали с грохотом редкие трамваи. Я спустился к трамвайным путям и увидел небольшой павильончик, где продавался очень мелкий виноград – по цене пятьдесят копеек за килограмм. Несколько раз проходил мимо павильончика и смотрел на виноград. Мне так захотелось его отведать. Слышал разговор продавщицы, которая жаловалась знакомой, что никто его не покупает, хотя вынесла два ящика на тротуар – на обозрение. Она продала всего два килограмма.
Если никто не покупает виноград, тогда я могу купить. Осталось только добыть где-то пятьдесят копеек. Своим желанием купить виноград я поделился с Борькой Полосухиным. Мы несколько раз прошлись мимо павильончика, поедая глазами виноград. Борька тоже его захотел. Пятьдесят копеек – всё же не рубль. Борька предложил простой вариант: попросить пятьдесят копеек у какой-нибудь тётеньки, объяснив ей, на какие цели. Я эту идею с радостью поддержал! Втайне надеясь, что столь почетную миссию будет выполнять именно он. Но Борька предложил мне реализовать эту идею. Я не соглашался. Объяснял ему, что мне не дадут пятьдесят копеек, а ему обязательно дадут. Борька тоже не соглашался, и наша затея начала гаснуть.
Мы стали медленно подниматься на Бастионку. Виноград не давал мне покоя. Сказал Борьке, что попробую попросить деньги, но если мне не дадут, тогда он попросит. Борька с радостью поддержал этот план, надеясь, что до него очередь не дойдёт: мне сразу дадут деньги. Мы стали приглядываться к редким гуляющим. Проходила одна тётенька, я заволновался и не подошел к ней. И так повторилось несколько раз. Но тут мы увидели на дорожке скамеечку, где сидели две пожилые тётеньки и о чём-то беседовали. Борька мне объяснил, что эти добросердечные тётеньки обязательно дадут мне пятьдесят копеек. Взволнованный, я долго настраивал себя на столь ответственный шаг.
...Ноги понесли меня сами. Быстро подошел к скамейке, чтобы никто из моего класса не увидел, и тихим голосом попросил пятьдесят копеек на виноград. На мгновение прекратилась беседа. Тётенька, которая была в коричневом пальто и тёмно-бордовой шляпке, посмотрела на меня маленькими глазками и произнесла своими ярко накрашенными губками всего одно слово – НЕТ. Доложив Борьке о плачевном результате, стал его подбадривать, уверяя, что ему-то уж точно дадут эти пятьдесят копеек. Мы прогулялись немного по дорожкам, и Борька, внутренне собравшись, направился в сторону скамеечки, но довольно быстро вернулся с тем же результатом. Мы расстроились и уже собирались расстаться со своей мечтой. Но в этот момент Борьке пришла в голову прекрасная идея: переодеться в Чапаева и попросить деньги у этих же тётенек. Деньги дадут, точно! Уж кому-кому, а герою Гражданской войны тётеньки не откажут!
Дело оставалось за самым малым: где взять чапаевский костюм? Да очень просто! Борька снял с себя пальто, накинул на плечи и застегнул за верхнюю пуговичку. Наряд выглядел как бурка. Но у Чапаева была папаха на голове! Где её взять? Борька подумал и сказал, что можно и без папахи обойтись. Я посмотрел на Борьку, надеясь, что именно он сейчас пойдёт за деньгами. Несмотря на его изрядное косоглазие, я уверял, что он вылитый Чапаев. Тётеньки не узнают тех, которые раньше просили деньги, а тут вдруг к ним подходит сам Чапаев! – думал я про себя.
Борька сказал мне, что теперь моя очередь идти за деньгами. Я опешил от столь неожиданного поворота! Борька долго уговаривал меня. Я нехотя согласился – при условии, что и Борька тоже пойдёт в случае моей неудачи. Я снял с себя пальто и накинул на плечи, застегнув на шее пуговичку. Причесал себя и в этом маскараде быстро пошел к тётенькам. У тётеньки, у которой я просил деньги в первый раз, сжались пальчики на сумке. Она услышала мой (чапаевский!) голосок и скромную просьбу. От удивления её маленькие глазки стали расширяться, она, кажется, даже голос потеряла и в знак отказа только помотала головой…
Борьку от повторного, в облике Чапаева, визита к той же скамеечке спасла раздавшаяся сверху команда, чтобы мы строились: возвращаемся домой. Очень я расстроился за продавщицу: у неё не было покупателей, но два потенциальных покупателя были, которые по независящим от них причинам не смогли купить виноград!..
Через неделю мы пошли в порт смотреть корабли. Я, как обычно, шел последним, и слышу, как мальчик из другого класса говорит, что Полосухины (их было два брата) попрошайничали. Меня, видно, приняли за Бориного брата. Мне стало так стыдно! Хотел только одного: больше не слышать это постыдное слово – попрошайничали!
«Заботливая мама»
30 апреля 1963 г. В гости ко мне пришла мама (она стала изредка приходить с октября 1961 г.) и мы отправились гулять по городу. Шли вдоль улицы Ленина в сторону центра. Солнечная, тёплая, весенняя погода. Улица заполнена жизнерадостными прохожими. Настроение у меня прекрасное. Мечтал, что тоже обязательно стану взрослым и буду гулять по городу и радоваться жизни.
Мы шли медленно, рассматривая празднично украшенные стеклянные витрины. Переходили улицу в районе собора Александра Невского. Вдруг слышу взволнованные крики людей и скрежет тормозов. Я резко повернул голову направо и увидел возле себя передок тормозящего автобуса львовского производства. Он уже остановился, но передок по инерции приблизился ко мне и слегка отпрянул от меня, едва покачиваясь. Я был от него в двух-трёх сантиметрах.
Я остановился на булыжной мостовой. Пытался сдвинуться, но у меня ничего не получилось. Я был один: мама отпустила мою руку и перебежала улицу. Так и стоял несколько секунд, глядя на бледного шофёра. Он был в модной, в крупную клеточку, зелёной рубашке и в кепке. Он молча смотрел на меня, а я на него. Мне люди кричали, чтобы я быстро перешел улицу. Перебежал улицу и подошёл к маме. Люди громко ругали ее. Мама ничего не отвечала.
Мы продолжили наш путь. Мои глаза наполнились слезами. Одна женщина шла нам вслед и всё время ругала маму и советовала ей, чтобы она одна переходила дорогу на красный свет светофора. Мне было за всё обидно.
На следующий день я смотрел по телевизору военный парад и праздничную демонстрацию. На трибуне мавзолея Никита Сергеевич Хрущёв, улыбаясь, тряс над головой сжатые в замок руки. Я смотрел на всё это и думал, что рано или поздно смерть догонит меня, так я и не стану взрослым.
27 мая смерть догнала не меня, а Витю Зиморева: утонул в Кишэзерсе (Озере ершей). Эту новость мне сообщили в нашем школьном дворе. У меня перед глазами был львовский автобус…
20 июня 1963 г. мы переехали на лето в Балтэзерс (Белое озеро). В августе, когда мы шли на лесное озеро, проходили через орешник. Старшие ребята срывали молочные орехи. По тропинке впереди меня шел старший мальчик и умышленно наступил на осиное гнездо, которое находилось в метре с правой стороны. Он побежал вперёд, а я шел за ним и взбесившиеся осы напали на меня. Я бежал, а они за мной. Меня ужалили восемь раз, из них две в голову. Поднялась высокая температура. Еле-еле вернулся в лагерь (около четырёх километров) и меня сразу же положили в изолятор. Три дня провёл там и вернулся в свой корпус.
Через три недели воспитательница взяла меня за руку, и мы пошли по дорожке. Она мне сказала. что я буду жить в корпусе, который принадлежит другому детскому дому. От этой новости меня бросило в жар. На душе стало так скверно. Каждый шаг мне давался со щемящей болью: от меня удалялась прекрасная атмосфера любимого коллектива. Было очень тоскливо и обидно. Меня даже психологически не подготовили. Я даже не попрощался с ребятами! Всю ночь провёл в слезах от этого шока. Через два дня мне удалось отлучиться от новой группы, и я пошёл в гости к ребятам.
...Корпус был пустой. Школу расформировали. Всех ребят развезли по другим детским домам Латвии. Меня оставили в Риге, вероятно, потому, что здесь жила моя мама. В Риге остался теперь только один детский дом №1, который находился по адресу: Екабнилс 19а. В конце августа мы в него переехали.
Пришлось вживаться в новый коллектив. Все шло нормально. Вдруг во вторую субботу сентября наша учительница Нина Семеновна Ермакова после уроков взялась представлять меня классу: «У нас новый ученик. Ты должен слушаться меня и воспитательницу». Она читала мне лекцию, все более повышая свой голос. Неожиданно схватила половую щетку и в такт своим выкрикам стала стучать ею об пол. Я был в шоке. «Ты должен меня слушаться, понял? Если не будешь слушаться и хорошо учиться, отправлю тебя в другую школу!» – кричала она, трясясь в истерике. Колючим взглядом злобно смотрела на меня, громко стуча щеткой и топая ногами. Что она кричала, я уже не помню. Мне только хотелось, чтобы это поскорее прекратилось. Я смотрел на ребят и думал: неужто и они прошли через этот кошмар? Ее истерика длилась, вероятно, минут 15 – 20, но мне эти минуты казались бесконечными часами. Так, «весьма педагогично и тактично» через две недели меня представили моему классу.
Не знаю почему, но она и дальше неприязненно относилась ко мне. Впрочем, она весь класс держала в страхе. Если кто-либо шепотом что-то спрашивал у соседа по парте, она подбегала и с размаху вонзала в спину злостному нарушителю дисциплины карандаш или деревянную ручку с пером. Сколько ручек и карандашей она переломила об нас! Деревянной линейкой лупила по нашим головам. «Я – советская учительница, и у меня должен быть порядок» – постоянно кричала она.
Воспитательница Евгения Александровна Жукова была не столь истеричной, но в жестокости не уступала Ермаковой. В такой атмосфере об учебе и думать было нечего, вопрос стоял один: выжить! Эти педагоги калечили наши души. Я демонстрировал свое презрение к этим мерзавкам, не здороваясь с ними и обращаясь к ним только по фамилии. Одним словом, превратился в «гадкого утенка».
Летом 1964 г. нас снова вывезли в Балтэзерс. 1 августа к нам заявилась Ермакова и сообщила ужасно огорчившую нас весть: она уволилась, и виноваты в этом Рапопорт, Буслаев и Синицын. Вынудили бедняжку уйти с любимой работы!
Жукову уволили в феврале 1965 г. Помогли, видимо, местные жители, которые косяками приходили и жаловались, что в соседнем парке Мира отдыхать невозможно: из детского дома, особенно по воскресеньям, постоянно раздаются страшные крики и детский плач. После этих двух падл к нам пришли очень добрые учительница и воспитательница.
10 ноября 1965 г. Последний день осенних каникул. Я с Лёнькой Антоновым пошел на Центральный базар. Мы пробовали семечки: двумя пальчиками брали одну семечку и тут же ловко другими пальцами загребали горсточку в кулак. Набив карманы семечками, мы направились в мясной павильон. Бродили по павильону, грызли семечки. Где-то в центре огромного павильона мы увидели очень красивую продавщицу. Она всё время смотрела в зеркальце и наводила марафет на своём личике. Наносила на свои длинные реснички тушь, которую не жалела, аж на ресницах появились хлопья. Огромные красивые глаза и ресницы в черных хлопьях! Она выглядела как куколка. Привезли ей товар, в основном копченую колбасу, и она начала ее раскладывать на прилавке. Затем поставила ценники. Я увидел среди этого разнообразия даугавпилскую колбасу по цене 1р. 60 коп. за килограмм. Мне её так захотелось! Я её пробовал всего один раз и то очень маленький кусочек.
Мы с Лёнькой договорились: кто берёт, а кто прикрывает. Красавица Кукла стояла у прилавка и хлопала ресницами. Редкие покупатели проходили мимо. Выбрав момент, когда Кукла отвернулась и стала опять смотреться в зеркальце, мы подошли. Лёнька прикрыл меня (очень волнуюсь: ведь сейчас я теряю свой светлый образ в глазах собственных детей), и через пару секунд я тихо сказал Лёньке, что пора уходить. Он удивился, что уже всё готово, но сказал, чтобы теперь я его прикрыл. Прикрываю его, а у меня набираются слюнки во рту. Я представлял, как мы будем вечером (если донесём колбасу) пировать в спальне. Кто-то принесёт буханку хлеба, кто-то консервы, а мы копчёную колбасу. Одно кольцо колбасы мы съедим по дороге, а второе, возможно, на нашем пиршестве. Я гордо стоял и ждал, когда Лёнька сработает.
Вдруг, совершенно неожиданно, передо мной вырос огромный дядька, размером с хороший шкаф.
Холёное, упитанное лицо. На голове серая шляпа с короткими полями. Статную фигуру плотно облегало строгое серое пальто. На ногах безукоризненно наглаженные брюки и идеально начищенные чёрные туфли. «Положи колбасу» – приказал Шкаф. «Какую колбасу?» – сделав удивлённое лицо, произнёс я тоненьким голоском. Шкаф легонько стукнул рукой мне в левую грудь, где как раз за пазухой была спрятана аппетитная колбаса. Лёньку тут же сдуло ветром. Чувство стыда вырабатывало у меня под кожей жар. Моё бледное лицо приобрело свекольный цвет. Я достал кольцо колбасы и нехотя положил на прилавок. Собрался уходить, но Шкаф, сделав несколько быстрых шагов, схватил меня за руку. Мы оказались на широком проходе. Стали подходить люди и осуждать меня. Толпа с каждой минутой увеличивалась. До меня доносились противные голоса, из которых можно было, к сожалению, понять, что поймали вора.
«Где живёшь?» – строго спросил Шкаф. Я промямлил, соврав, конечно: «улица Анри Барбюса». «Имя?» – вёл допрос Шкаф. Я назвал себя Лёней. «Фамилия?» – «Котляров,» – соврал я, назвав фамилию Вити Котлярова, которого мама в 1963 году забрала в Россию. «Сейчас пойдём в милицию,» – сердито сказал Шкаф. «Отпустите мальчишку, он больше не будет», – взмолилась старушка. Она многократно просила об этом. Рядом со мной мужик с синим носом поругивал меня. Кто-то ещё высказывал своё порицание в мой адрес. Шкаф повернулся к продавщице, крепко держа меня за руку, и спросил: «Что будем делать с ним?» Продавщица нерешительно пожала плечами, расширив огромные глаза, и захлопала своими бархатными ресницами. Наступила тишина. Одна старушка тихо продолжала умолять народ, чтобы меня отпустили. Своими костлявыми ручонками, обтянутыми морщинистой кожицей, из-под которой рельефно выделялись синеватые вены, она вытирала накатывавшиеся на глаза мутные слёзы. Это был прекрасный и трогательный голос, в скромном содержании которого таилась моя надежда.
Шкаф заколебался, не зная, что со мной делать. Зеваки стали понемногу расходиться. Осталось человек пять или шесть. Среди них главную партию вела старушка. Уже всё шло к тому, чтобы меня отпустили. Даже мужик с синим носом стал поддерживать замечательное предложение старушки.
Вдруг по правому проходу быстрыми шагами к нашей группе приблизилась солидная тётя в зелёном пальто и шляпке. Главная её достопримечательность была – арбузные груди. На ходу она поинтересовалась: «Что случилось?» Кто-то ей объяснил, что воришку поймали. Она растопырила глаза и тут же вымолвила, как из ржавой трубы: «В милицию его надо!» Шкаф держал меня за руку не зная, что ему делать. «Чего стоите? – строго закричала дама, – В милицию его! С такими ворюгами коммунизм не построим!» От возмущения её мощные груди поднимались и опускались. Смотрела на меня колючим, пронизывающим взглядом. «В милицию ворюгу!» – брюзжала она слюной. Шкаф, решившись, крепко сжал у предплечья мою руку и выдавил из себя одно слово: «Пошли!» С грустью я слышал быстро утихающие, милые моему сердцу слова старушки. Коммунистка привлекла многих зевак. В этот момент я испытывал двойственное чувство: сгорал от стыда и чувствовал огромное облегчение, что мы со Шкафом выходим из павильона и остаёмся одни.
Мы шли по булыжной базарной площади – в сторону милиции. Я просил Шкафа, чтобы он меня отпустил. Ведь мы одни, и Коммунистка не узнает, рассуждал я про себя. Шкаф вёл меня молча. В голове пробегали мысли: ещё чуть-чуть и меня бы отпустили. Благодаря старушке уже всё шло к этому! Если бы не Коммунистка! Своим появлением она перечеркнула всю работу старушки! И эта её сногсшибательная фраза: «С такими во-рю-га-ми Коммунизм не построим!»
Тут я вспомнил, как в начале декабря 1961 года воспитательница Галина Михайловна Фокина говорила: «Я вам завидую! Вы все будете жить при коммунизме!» «Что такое коммунизм?» – спросил кто-то из класса. «Коммунизм – это когда заходишь в магазин и берёшь, что тебе надо. К примеру, положил сто грамм конфет в кулёчек и ушёл», – объяснила Галина Михайловна. Я тут же полюбил коммунизм. Представлял себе, как я при коммунизме захожу в магазин и набираю в кулёчек 100 грамм конфет, заодно незаметно набиваю свои карманы и выхожу из него. И так много раз за день. На коммунизме это никак не отразится: ведь я один такой!
Жаль, что ещё не построили! Так бы меня Шкаф не тащил в милицию. Когда построят коммунизм, сразу исчезнет такая негативная прослойка советского общества, как воры. Воровать будет незачем, просто все будут брать, что душе угодно. Я за коммунизм обеими руками!
А Лёнька смылся. Из-за него я попался. Жадность погубила. Надо было сразу же смываться. Лёньку я все равно не выдам! Всё возьму на себя!
Был случай – Лёнька меня и других не выдал. За нашим парком был огромный сад, принадлежавший воинской части. Нас было пять мальчишек. Мы перелезли через забор, несмотря на громкий лай овчарки, агрессивно метавшейся на цепи, быстро пробежали через широкую, травянистую полосу и нырнули в сад. Только начали срывать яблоки, как один из пацанов кричит: «Солдат бежит к нам». Мы все легли в траву и стали тихо обсуждать, как будем смываться. Главное – всем разбежаться в разные стороны. Я мысленно проложил себе маршрут: когда солдат приблизится к нам, неожиданно вскочить, промчаться мимо него и перемахнуть через забор. Этим я, возможно, отвлеку его внимание от неуклюжего Кольки Синицына.
Солдат подбежал к овчарке, потрепал её, а она всё успокоиться не могла, гремела цепью и громко лаяла, глядя в нашу сторону. Солдат побежал вдоль забора. Мы все затаили дыхание. У меня в висках застучало. Вдруг он остановился у собачьей будки, которую мы не заметили, хотя рядом перелезали через забор, присел на корточки, повозился в будке и убежал обратно в здание части. Мы набрали яблок и стали перебегать к забору. В собачьей будке увидели двух симпатичных щенят. Собака на цепи была вся в пене, с хрипотой громко лаяла. Мы забрали щенят. Одного отдали «королю» Московского района Джону, а второго принесли в детский дом и поселили под кроватью. С ним было много проблем. Надо было всё время убирать за ним. Он всё время пытался ходить, а этого нельзя было делать: в любой момент могла зайти воспитательница...
...Вся воинская часть была поднята по тревоге. Командир приказал немедленно найти щенят. Скоро солдаты были в детском доме. К директору вызвали Лёньку Антонова. Щенят им вернули.
Вечером мы легли спать. Пришла директриса Лариса Станиславовна Клеманова (Ларисушка), вызвала Лёньку в коридор и стала его бить ремнём, приговаривая: отучу тебя воровать, ворюга. Всё выпытывала у него, кто ещё был с ним. Лёнька орал на всю школу, что был один. После каждого удара я сам вздрагивал в своей постели. Ларисушка его бьёт и бьёт, Лёнька визжит. У меня сердце не выдерживает: ещё пять раз она Лёньку хлестанёт, я выйду в коридор и скажу, что я тоже был в солдатском саду. Каждый удар болью отдавался в моих ушах. И вот последний, пятый удар. Пора бы и вставать! Вдруг всё замолкло. Наступила долгожданная тишина. Через минуту опять вся школа содрогалась от адских криков Лёньки. Когда же Ларисушка выдохнётся? Думаю, ещё три раза, и я встаю. Ещё пару раз Лёнька взвизгнул. Ларисушка сказала, что отправит его на периферию, и ушла. Экзекуция закончилась.
Я всю ночь уснуть не мог. Утром подошёл к Лёньке и говорю ему: «Надо было и меня назвать. Тебе бы меньше досталось». Лёнька спокойно вопросом ответил: «А что бы изменилось тогда?» В общем, Лёнька соучастников кражи щенков из воинской части не выдал!
Я Лёньку тоже не выдам. Лёнька нормальный парень. По части краж он был специалист ювелирный, но, правда, иногда меры не знал.
Как-то раз весной 1965 года все пацаны побежали на Двину (Даугаву) купаться. Мы это делали каждую весну. Несмотря на то, что местами ещё в кустах лежал серый снег, мы разжигали на берегу костёр, жарили на палках казараг (такие крохотные рыбки – 2 гр. мяса в каждой) и окунались в ледяную воду. Из воды пулей вылетали и бегали вокруг костра, чтобы согреться.
Мы с Лёнькой собрались бежать на Двинку. Все пацаны уже были там. Наша старенькая воспитательница спросила: «Где все остальные?» Пожав плечами, мы ответили: «Не знаем!» Она нас двоих закрыла на ключ в классе, а сама пошла на Двинку искать ребят. Мы сидели и не знали, чем себя занять. Смотрели в окно, сидя на подоконнике. Лёнька увидел, на крючке висит светлый плащ Лидии Алексеевны и говорит мне: «Надо почистить карманы». Я его отговаривал: «Не надо это делать!» Плащ Лёньке покоя не давал. Он соскочил с подоконника и к плащу. Мне это не понравилось, и я рванул следом, чтобы опередить Лёньку. Он рукой в один карман, а я в другой. В руке у меня оказалась монетка. Лёнька сказал, что у него пусто. Поинтересовался у меня, есть ли деньги? Я ответил, мол, тоже пусто, а сам зажал монетку в кулак. Я сразу же вспомнил историю с пуговичкой в санатории в 1958 году. Я эти десять копеек обязательно незаметно от Лёньки положу обратно в плащ Лидии Алексеевны. Мысленно представлял, как она заходит в троллейбус и идёт к кондуктору, чтобы купить билет. Руку в карман, а там пусто. Ей будет очень неловко. Мне полегчало на душе, что Лёнька не заметил, как я положил монетку в карман плаща.
Всё равно Лёньку я не выдам. Ларисушка будет меня бить! Стыда не оберусь! Она будет лупить вора! Мне было очень стыдно, что меня ведут в милицию. Хоть бы старушку пожалел! Она, бедненькая, слёзы вытирала, а у него никакого сострадания к ней не было! Шкаф вёл меня по скользкой от изморози площади. Ещё немного, и я окажусь в объятиях родной милиции. С приближением к милиции у меня в голове все громче отстукивал пульс. Шкаф держал меня довольно крепко и до боли защемил мне кожу. Я ему сказал, что мне очень больно. Он немного расслабил мою руку у предплечья. Сделав несколько шагов, я резко крутанул своей рукой вокруг плеча и, почувствовав, что Шкаф меня не держит, пулей помчался по площади. С криком «Стой! Стой!», – Шкаф рванул за мной, но меня, видно, спас скользкий булыжник.
Стоять я буду! Ларисушка лупить меня будет! Ты даже старушку проигнорировал, а Коммунистку послушал! Тебе надо было, морда, прислушаться к старушке! Она еле стояла на своих худеньких ножках! Ты должен был не мальчишку держать, а поддерживать дряхленькую старушку! А ещё лучше, если бы ты посадил её на колени и внимательно выслушал скромную просьбу старушки меня отпустить. Но ты этого не сделал! Как же можно строить коммунизм с таким сознанием, как у тебя?! Кирпичом бы тебя по морде! Да так, чтобы поля на твоей шляпе завернулись! Чтоб всю жизнь у тебя в прямой кишке сальник не функционировал!
Взволнованный, я вернулся в детский дом. Лёньке сказал, что «жадность фраера сгубила». Наш вечерний пир не состоялся…
Много недель Коммунистка и Шкаф не давали мне покоя. Я нутром ощущал, что они из другого слоя людей. Однажды мне даже приснился страшный сон.
Наступил первый день коммунизма. Весеннее утро залито солнечным светом. В парках и садах громко поют птички. У всех граждан коммунистического общества приподнятое настроение. Только у двух граждан озабоченные лица. Коммунистка и Шкаф многократно и в быстром темпе посещают магазины. Они нарезают себе дольками сто грамм колбасы и, торопясь, несут ее домой. Через пару минут они с реактивной скоростью снова влетают в магазин – за очередными ста граммами продуктов. Причём, у них это вылилось в состязание: кто больше сумеет сделать ходок за час. Иногда их пути сходились, как назло, в дверях. Шкаф вынужден был пропускать вперёд Коммунистку. В сердцах он себя ругал, что упустил пару секунд и не оказался впереди конкурентки. При этом он опять терял драгоценные секунды, пропуская её. Ведь если сложить секунды вместе, можно не досчитаться одной или двух ходок. А это большая трагедия!
Тут надо объяснить, почему в моем сне полагалось брать по сто грамм продукта за раз. Помните, я рассказывал, как воспитательница Галина Михайловна объясняла нам, что такое коммунизм: «Заходишь в магазин и берёшь, что тебе надо. К примеру, положил сто грамм конфет в кулёчек и ушёл».
У меня эти сто грамм засели, очевидно, в голове как норма, больше которой брать нельзя.
Но продолжу рассказ о сне. К двум часам дня старушка решила воспользоваться коммунистическим раем и пошла в магазин, чтобы взять немножко творожку, бутылочку молочка и небольшую булочку. Она, наивная, с радостью шла в магазин, неся в руке плакат. На нём восхвалялись партия и правительство: под их четким и чутким руководством построили коммунизм!
Старушка с плакатом вошла в магазин и увидела пустые полки. От такого «изобилия» у неё закружилась голова и она потеряла сознание. Старушка упала на пол, и тут же об её голову грохнулся плакат. Да так неудачно, что она на месте и богу душу отдала.
...В скромной траурной процессии еле-еле шли с десяток бабусь. Это те счастливые бабуси, которые по каким-то причинам ещё не успели насладиться коммунистическим раем. Замыкали траурную процессию две статные фигуры. Лица у них были очень скорбные. Они шли молча, и их мощные скулы всё время что-то пережевывали. Коммунистка, в черном пальто и шляпке, часто бросала взгляд на свой пальчик, где красовался небольшой бриллиант. В этот скорбный час она выполняла поручение партии: она должна была это колечко с бриллиантом надеть на пальчик покойной старушки и этим осчастливить её загробную жизнь.
Рядом, поддерживая Коммунистку под локоть, шел Шкаф. Жуя на ходу, он наращивал свою шайбу. В другой руке он нёс небольшой венок, далеко не первой свежести. Это тоже поручение партии: ему выдали много жемчуга, и он должен был в магазине похоронных принадлежностей к каждым похоронам отдавать одну жемчужину, а взамен брать венок.
... С кладбища две статные фигуры выходили последними. Коммунистка смотрела на свой пальчик, Шкаф нёс венок...
Откуда-то из глубины едва доносился голос Коммунистки: «Ворюга! Ворюга!»... Голос всё время усиливался и перешел в крик: «Ворюга! Ворюга!» – Коммунистка дала два раза петуха и уже охрипшим голосом орала – «Ворюга! Ворюга! С такими ворюгами коммунизм не построим...»
Я проснулся весь в поту. Лежал с закрытыми глазами и размышлял про себя: когда построят коммунизм, надо быть очень шустрым, иначе понесут вслед за старушкой…
В августе 1967 года наш детский дом расформировали. Мы почти полностью (седьмой и восьмой классы) переехали в 7-й Рижский интернат, который находился на улице Грауду, 19.
Лето 1969 года, последнее лето в интернате. Мы отдыхали в Балтэзерсе. Оттуда меня дважды отправляли в пионерские лагеря: в город Сигулду и на берег моря в «Лесную республику», недалеко от поселка Салацгрива. Все было прекрасно, но родительские дни превращались для меня в жуткий кошмар: ко всем детям приезжали родители, родственники…
К концу 24-дневной смены мне всегда становилось особенно тоскливо: все дети едут домой, а я… Запомнился один из таких дней, 19 августа. Я пошел к своему другу – морю. Я всегда с ним мысленно общался, изливал ему свою душу. Море терпеливо меня выслушивало и благотворно на меня действовало. Мне всегда было с ним хорошо.
В этот день был очень сильный ветер. Огромные пенистые волны гасили свою мощь на бледно-золотистом берегу. Шум моря и леса усиливался. Я сидел на берегу один. В эту штормовую погоду я смотрел на бушующее море, на гнущиеся травы в дюнах и думал: как бы и мне выстоять перед трудностями в предстоящей самостоятельной жизни. Травы тонкие, но своими высохшими длинными стеблями выдерживают напор ветра, хоть и гнутся под ним. И мне надо держаться, чтобы у меня и моих будущих детей была нормальная жизнь.
Не один я об этом задумывался. Однажды в апреле того же 1969 года мы в классной комнате обсуждали между собой нашу дальнейшую жизнь. Мы осознавали, что через пару месяцев заканчиваем школу, и начнется для нас другая, более сложная жизнь.
Какая-то озлобленность поселилась внутри нас. Мы говорили, что и у нас рано или поздно будут свои дети, и они не должны нести душевный груз ущербности, который так отягощал все наше детство. Что бы ни случилось в жизни, никогда не позволим, чтобы наши дети оказались в детских домах. Увы…
12 июня 1969 года. Выпускной вечер – душевная боль. Все было очень торжественно и мило. Нас, выпускников, было 19 человек. За праздничным столом мы пели песню из кинофильма «Прощайте, голуби»:
Вот и стали мы на год взрослей,
И пора настает –
Мы сегодня своих голубей
Провожаем в прощальный полет.
Пусть летят они, летят
И нигде не встречают преград…
Трудно передать, что творилось в наших душах: прощание со школой, грусть по уходящему детству, неизвестность предстоящей самостоятельной жизни, в которую мы вступаем с тягостно-жалостным клеймом детдомовца…
Последующее лето мы еще числились за интернатом и провели его, как я уже сказал, в Балтэзерсе. В один из последних дней августа мы вернулись в Ригу, а уже через несколько дней разъехались по выбранным нами в разных городах Латвии училищам.
Увы, судьбы бывших детдомовцев часто складываются неудачно и даже трагически. Парадоксально, но те ребята, которых нам всегда ставили в пример, которых так боготворили воспитатели и учителя, в жизни дали прямо противоположный результат.
Уже в первое воскресенье сентября 1969 года я разговаривал с Борей Е. на чердаке Лиепайского интерната, где ребятами была устроена голубятня. Борька, рыжий и конопатый, был весь в птичьем пуху и дарах, которые голуби часто посылают в полете. На мой удивленный вопрос: «Что ты здесь делаешь, почему не учишься?» он ответил: «Я не идиот, чтобы учиться!». Я был в шоке от его ответа и всего его вида. Он потом все же учился в самых разных училищах, но стимулом была не учеба, а кормежка. Как я узнал позднее, Боря с несколькими бывшими одноклассниками нашел пристанище в комнатушке, больше похожей на конуру, доставшейся одному из них по наследству. Здесь эта «община» до сих пор ведет соответствующий образ жизни…
Ира С., которая в том апрельском нашем разговоре, прищурив глаза, больше всех возмущалась статусом детдомовки и горячее всех клялась, что не допустит, чтобы ее дети повторили ее судьбу, потом прямо в роддоме оставила своего птенчика на попечение государства.
У многих из тех, кто учился классом выше или ниже меня, – аналогичные истории. Вася Макеев (называю его фамилию, потому что о нем уже шла речь ранее), любимец Татьяны Александровны (той самой, что топила меня), бродяжничал, воровал и умудрился обокрасть даже свою благодетельницу.
Огромная часть бывших воспитанников детских домов в самостоятельной жизни оказываются глубоко несчастными людьми, зачастую деградировавшими элементами, которые пополняют ряды бомжей, а у них, как известно, очень короткая жизнь.
Многие никогда и не работали. Некоторые числились на предприятиях, где только создавали головную боль руководителям. Мне одна так и сказала: «Что я, дура, чтобы работать!». Многие оказываются в «казенных домах», некоторые – с почти постоянной пропиской в них. Другие свели счеты с жизнью, многие сгинули в неизвестность.
У некоторых были даже доставшиеся в наследство квартиры, кое-какое имущество, но все благополучно спускалось на ветер, пропивалось. Иногда я встречал их в городе, но разговаривать нам было не о чем, точнее, им нечего было сказать мне – только стоны и нытье.
На жизненной поверхности остается очень небольшой процент детдомовских ребят – очень грустная, щемящая душу статистика. Почему так происходит? Я думаю, во многом виноват тот резкий переход из жизни в детдоме, пусть и не сладкой, но в чем-то все же оранжерейной, в холод или даже, можно сказать, на мороз самостоятельной жизни – без всякой поддержки. Учтите, что выпускают из детдомов, по сути, еще подростков, в 15 – 16 лет. И оказываются они, как правило, в рабочих общежитиях, обстановку в которых вы, надеюсь, представляете. Дети, выросшие в семьях, выходят во взрослую жизнь как бы постепенно, еще долго ощущая поддержку родителей, если не материальную, то хотя бы моральную.
С Ромой Миницким в Нюрнберге
Мне всегда приносят огромную радость те из моих бывших товарищей, кто преодолел все трудности и не дал жизни себя согнуть. Они как маленькие бриллиантики, переливаются жизненным светом и земным счастьем. Нина Калугина (Михайлова), Гунта Кудрина (Бондаренко), Света Кирилова (Богданова), Рома Миницкий, Саша Граубергерг и другие. Некоторые стали учителями, врачами. Рома Миницкий закончил институт и работает руководителем на крупном по латвийским меркам предприятии «Ригас Силтумс». Недавно он приезжал ко мне в гости в Германию.
Хочется думать, что те из наших ребят, о судьбах которых я не знаю, благополучно живут в других краях.
О себе же скажу: я доволен и счастлив тем, что мои дети не познали на себе моего детства, – это главная душевная награда в жизни для меня.