Воспоминания

Маргарита ПЕТУХОВА

ЗАБЫТЬЁ НЕУТОЛЁННОЕ

Жизнь уже прожита. Мне 73 года. Хочу для внуков оставить на бумаге историю моего детства. Хотя я не писатель, а только читатель. Но пока моя память сохранила всё пережитое, попробую! Итак.

1941

Май месяц. Мне 3,5 года. Наша семья: папа 1911 г. рождения, мама 1915 г., сын 1935 г. и дочь (я) 1937 г. Проживает наша семья в маленьком украинском городке Никополе Днепропетровской области. В Европе война. Папу в мае неожиданно мобилизуют и направляют на учёбу в Сталинградское артиллерийское училище. Папа, технолог пищевой промышленности, работал техническим директором (главным инженером) никопольского мясокомбината. Уезжая, папа просит своего друга, директора комбината, позаботиться о маме с малышами. О том, что нацисты делают с евреями, советская пресса не сообщала: как же – друзья-союзники.

Вскорости война пришла и к нам. Папин друг решает, что наилучшим убежищем для нас будет его родное село Каменка-Днепровская (сейчас – посёлок городского типа). Находится оно на левом берегу Днепра. Сейчас между Никополем и Каменкой Каховское водохранилище. В селе проживали его родные. Нашлось место и для нас. Однако уже в сентябре село оккупируют немцы. «Доброжелатели» тут же доносят, что в селе живёт еврейка. 

С этого времени включается моя память. Просыпаюсь. Лежу в коридоре на полу, свернувшись калачиком. Раздаётся мужской голос. Огромная нога буцает меня, как мяч. Мне не больно, но получить ещё не хочу, вскакиваю. Мамы не вижу. Вижу какую-то женщину. Она говорит, обращаясь к мужчине, который меня ударил. «Зачем  вы так, она же маленькая». Я понимаю, что могу найти у неё защиту. Прячусь за неё, обхватывая её ноги ручонками. Она плачет и говорит: «Не рви мне душу, деточка, помочь, к сожалению, я тебе ничем не смогу». Прошло столько лет, а фраза, которая мне совсем тогда была непонятна, осталась в памяти навсегда. Мужчина силой отрывает меня от моей защиты  и куда-то ведёт.

Как долго мы шли, я не знаю. Подходим к какому-то месту – много людей. Стоят молча по обе стороны от женщины. Она с лопатой. Копает. И вдруг я понимаю, что это моя мамочка. Я хочу к ней побежать, ору. Кто-то меня крепко держит, прижав к своим ногам. Орать у меня  уже нет сил. Платьице, мокрое от слёз, прилипло к телу. Я не свожу глаз, смотрю на маму. Она продолжает копать. Раздаётся выстрел. Я вижу, как над маминой головой  взлетает облачко. Она падает. Тот, кто держит меня, поворачивает меня к себе лицом и ещё сильнее прижимает к себе. Почему-то так приятно пахнет лошадкой. Тишина. Кто-то громко спрашивает, есть ли желающие взять щенков себе. Если нет, их тут же тоже порешат.

Мне очень трудно излагать эти трагические события на бумаге. Они и так довольно часто приходят ко мне в сновидениях на протяжении всей жизни. А в 1997 г. мне пришлось заново всё это пережить. Я решила эмигрировать. В ОВИРе  мне заявили, что не выпустят из Украины, пока я не принесу документы о родителях. Уезжала я в возрасте 60 лет. Война закончилась 52 года назад. Запросила архив вооружённых сил в России. Дали ответ только по отцу – пропал без вести. Запросила архивы  Днепропетровской и Запорожской областей. Сведений нет – таков был ответ. Я одновременно сделала запрос о бабушке и дедушке – родителях мамы – которые были немного позднее мамы расстреляны в г. Сталино (ныне Донецк). И о них никаких сведений. Эти люди, мои родные, нигде не значатся. А как же великий лозунг «никто не забыт и ничто не забыто»? 

После расстрела мамы щенков, т.е. меня и брата, взяли две семьи Барановых. Василий и Нина – меня, брата – Полина. Её муж Андрей был на фронте. Причём, у Полины и Андрея было своих трое маленьких детей. У Василия и Нины своих детей не было. Всё время оккупации мы с братом не общались, я его и не помнила.

Василий повёл меня к себе домой. Подходим мы к высокому зелёному забору, нас догоняет какая-то женщина и говорит: «Представляешь, Вась, первый раз надела новый пиджак, а мозги этой суки разлетелись так, что попали на него. Смотри». Видно, я как-то прореагировала, Василий попросил её замолчать. Присел ко мне, стал руками вытирать мне слёзы, просил не плакать, ведь убили просто плохую тётку. Я пришла в ужас – они что, не знают – это же моя мама! Боже, как же я возненавидела эту женщину. Её звали Шурка. Она жила рядом, в другой половине дома Василия и была женой ещё одного его брата, который тоже был на фронте.

За зелёным забором был дом под соломенной крышей, в котором мне предстояло прожить пять лет. Коридор, две комнаты и тайник, где, практически, я прожила два года оккупации. Тайник – моё убежище – находился под столом. Погреб, примерно 1,2 х 1,2 метра площадью, глубиной не более 2-х метров. Крышка погреба была заподлицо вделана в пол. Тайник, о котором никто не знал, и который никогда никто не обнаружил. Ведь все в селе знали, что я нахожусь в этом доме, бесконечно доносили. Обыски. А найти не смогли. Или не очень и искали? Когда приходили с обыском, на стол выставлялось угощение и, естественно, самогон. Пришедшие с обыском довольно быстро забывали, зачем, собственно, пришли. Приходить стали чаще, видимо, просто выпить.

Для меня же это всё оборачивалось ужасом – вдруг обнаружат, где я. В погребе я всё слышала, что происходило наверху, все разговоры. Но вот спокойно воспринимать условный сигнал – стук стулом по полу – и затаиться, не получалось. Каждый раз меня охватывал панический страх. Я должна была затаиться, ни чихнуть, ни кашлянуть, ни, боже упаси, заплакать. Мне сказали, что если я это нарушу, со мной, да и с Василием и Ниной сделают то, что сделали с той «плохой тёткой». Как такое не уяснить? И я затаивалась, как мышонок.

В «норке» у меня на деревянном настиле лежали перина, подушка, стояла кастрюлька – мой туалет. Когда крышка погреба закрыта – совершенно темно было. Но я к этому привыкла сразу. Потрогаю руками стены вокруг – никакой опасности. А вот стук стула о пол – это уже сигнал опасности. Я даже плакать научилась совершенно беззвучно. Плакали у меня одни глаза. Я долго, очень долго не могла понять, в чём моя мама провинилась? Что такое еврейка?

И даже когда я повзрослела, все равно не могла понять, почему меня и брата пощадили. Как так быстро Барановы решились на такой опасный и ответственный шаг? И ещё много-много почему.

Через некоторое время моего пребывания в новой семье встал вопрос, как же мне называть Василия и Нину. Папу я совершенно не помнила, поэтому сразу стала называть Василия папой. Ему это очень нравилось. Меня он называл дочуркой. Называли меня Ирой. С Ниной у меня всё оказалось сложнее. Я маму хорошо помнила. К тому же я не чувствовала тепла от неё. Ревновала она, что ли, Василия ко мне? Не знаю. Знаю только одно – как бы я её ни называла –дочерью я для неё не стала. Хотя очень хорошо понимаю, как ей досталось.

1942

Этот год принёс мне встречу, последнюю, к сожалению, с родным отцом. Но осознала я это гораздо позднее. А было так.

Однажды под вечер меня подняли из убежища. Надели новое платье, новую косыночку. Меня стригли наголо, поэтому я всегда была в косынке. Вывели в другую комнату. На стуле лицом ко мне сидел мужчина, весь заросший, с бородой. Чёрный, а глаза светлые, бездонные. Он беззвучно плакал (я тоже теперь только так плакала). Слёзы текли по заросшему лицу и бороде. Фуфайка была расстёгнута. Одной рукой он обнимал хорошенького мальчика с точно такими же светлыми глазами и наголо стриженного, как я. Свободную руку он протянул ко мне, назвал Риточкой, попросил подойти. Я не знала, что мне следует делать. Побежала в коридор. Дверь из комнаты была открыта. В коридоре стояли Василий и Нина. Василий наклонился ко мне и на ушко сказал, что это – враг. Я удивилась про себя, а как же мальчик? Опять вбегаю в комнату. Мужчина лезет в карман фуфайки, достаёт грушу и протягивает мне. Был сентябрь. У нас этих груш… Нашёл чем заманить. Конечно же, враг. Всё это мгновенно складывается у меня в голове. Бегу опять в коридор. Слышу Василий шепчет Нине: «Договорился. Не при детях, не при детях. Когда выйдет». Я, естественно, ничего не поняла тогда, но фраза в памяти осталась, как заноза.

Много лет спустя я узнала, что это был мой родной отец. В битве под Харьковом он был тяжело ранен. Находился в госпитале. Возможно, в том, в котором колесила по дорогам войны медицинская сестра Елена Боннэр. Светлая память этой несгибаемой и мужественной женщине. И простите, дорогая Лена, моего отца. Может быть, он сбежал из вашего санитарного эшелона. Перед новыми боями он хотел почтить память своей любимой жены, казнённой здесь год назад только за то, что была еврейкой. Повидать своих родных детей. Теперь ему уж точно было за кого воевать. Не его вина, что воевать ему уже не пришлось…

Эти места отец хорошо знал. Места здесь были заповедные, необычайной красоты. Как раз здесь в Днепр впадала река Конка. Плавни – с огромным количеством рыбы, которую можно было ловить руками; стаи диких уток. В мирное время наша семья вместе с семьей папиного друга часто выезжала на выходные в село на отдых. Василий Баранов уже тогда был главным ветеринарным врачом района. Все они: отец, его друг и Василий были очень близко знакомы. И не только по отдыху, по работе их также многое связывало.

Со слов Василия, когда отец пробрался к нам, у него были документы на чужое имя. А когда он вышел из нашего дома, его схватили и отправили в концентрационный лагерь в Никополь. Там как будто бы его подвергли экспертизе на еврейство, а затем расстреляли.

Я же не могу себе простить, что не позволила папе обнять себя. Только сейчас я понимаю, как это тогда было ему необходимо. Прости, родной. Вечная и светлая память тебе в год твоего столетнего юбилея. 

1943

Я взрослела. Больше эпизодов из моей жизни оставалось в памяти. Заточение, как и оккупация, продолжалось. Но я уже много времени могла проводить вне убежища. Василий и Нина уходили на работу, дом закрывали на замок. Калитка ворот тоже запиралась.

Я, конечно, всё обследовала. На маленькой подставке стоял какой-то ящичек с круглыми красивыми ручками. Я покрутила одну из них, и вдруг засветилась передняя панель, раздался треск. Потом я услыхала слабые звуки. Я покрутила другую ручку – начала перемещаться какая-то палочка на светящейся панели. И вдруг я услышала музыку – это была песня. Потом были ещё и ещё. О своём открытии я не стала сразу говорить – несколько дней я проводила за этим занятием. Даже некоторые песни запомнила. А когда я раскрыла свой секрет, мне запретили включать приёмник. Но песни я запомнила и, когда оставалась одна, пела.

А ещё  произошёл «забавный» случай. Как-то Нина пришла домой особенно уставшая и попросила, чтобы я сама вынесла ведро, служившее мне туалетом. Когда я уже возвращалась, вдруг кто-то силой вырвал ведро из моей руки, и в ведре что-то зашипело. Я – бегом в дом. Рассказываю Нине, что случилось. Она меня ещё и отчитала, что я такая безрукая. Мы вдвоём пошли смотреть, где ведро. Нина подняла его и ахнула. Внутри, в центре донышка, дымилось отверстие. Нина бросила ведро. Схватила меня, прижала к себе. Я не поняла, что же произошло. До меня случившееся дошло гораздо позднее. Вот это был снайпер!

Когда кто-то из моих приемных родителей бывал дома, мне иногда разрешали погулять во дворе. При этом калитка была обычно заперта. Как-то раз я вышла – только закончился дождь, но ещё громыхали раскаты грома. Это наступала весна. За калиткой, на дороге, шумели дети. Я подошла к калитке, потрогала её – она открылась. Я тихонько вышла за ворота. Улица наша, длиной более пяти километров, тянулась вдоль реки. Наш дом находился на краю села. Посередине улицы проходила мощёная камнем дорога. Ближе к заборам домов с обеих сторон улицы росли кусты чёрной смородины. Ближе к дороге росли вишнёвые деревья. А сама дорога была как бы на возвышении.

Мальчишки, создавая невообразимый шум, катали печные круги с помощью кочерёг так, что искры летели в разные стороны. Я подошла поближе. Вдруг все затихли. В нашу сторону по дороге шёл патруль. Когда он подошёл поближе, пацаны запрыгали вокруг него и, показывая на меня, стали кричать: «Юдэ, Юдэ». Я не знала, что это значит, но поняла, что это – конец. Страх, как в погребе после сигнала об опасности, я абсолютно не испытывала. Стояла и с любопытством смотрела на совсем молодого парня в военной форме с автоматом. Парень медленно стал снимать автомат с плеча. Ребятня примолкла. Вдруг он резко повернулся к мальчишкам, направив автомат на них, и громко голосом: «ДДДДДДД». Пацаны – врассыпную. Затем он подошёл ко мне, взял за воротник, подвёл к нашим воротам и затолкал в калитку. Дома об этом случае я не сказала. Зачем тревожить понапрасну. Всё ведь обошлось. А спрашивать о непонятных словах я не решалась.

После этой истории прошло какое-то время. Уже летом, поздним вечером, к нам неожиданно пришли «гости». Причём пришли со стороны сада, обнаружили себя, уже постучав в дверь. Меня и не подумали отправлять в убежище, решили, что это – Шурка. Но это были два немецких солдата. В одном я сразу узнала патрульного. Они довольно неплохо сумели объяснить по-русски, что больше не хотят воевать против нас, а, наоборот, хотят помочь в борьбе против Гитлера. И просят Василия вывести их к партизанам. Оба показывали фотографии своих родных. Были они у нас совсем недолго. Ушли вместе с Василием, оставив на столе две коробки. В одной был шоколад, в другой – сигареты. Было уже поздно. Нина уложила меня спать.                                                                                              

Утром Нина и Василий ушли на работу. Разговора об этом инциденте при мне не поднимали. А я чувствовала, что никаких вопросов задавать нельзя. Но… меня страшно интересовало, а где же коробки с гостинцами. Я, естественно, обследовав всё, нашла коробки за сундуком в коридоре. Только они были пусты. А запах остался. На всю жизнь остались у меня эти удивительные ароматы – шоколада и сигарет. Хотя запах зажженной сигареты, табачный дым просто не переношу.

Я поняла отныне, что так много интересного вокруг. И столько секретов от меня. Стала прислушиваться к разговорам. Оказывается, немцы отступают, фронт приближается к нам. Василий засобирался уходить, как он сказал, к своим. Нина плачет. Прощаемся. Василий, обнимая меня, говорит Нине: «Смотри, если с Иркой что случится, вернусь – убью».

Очень скоро я узнала, что такое фронт. Канонада. Разрывы снарядов вокруг. Нина плакала и причитала: «Господи, хоть бы не погибнуть от своих». Напротив нашего дома от попадания снаряда загорелся дом. Такой факел полыхал. Ночь, а у нас в доме светло, как днём. К счастью, не было ветра. Этим на нашем краю закончилось.

Вошли в село наши военные части. К нам в дом пришло несколько военных. Организовали стол. У нас овощи, фрукты – осень. Военные открыли банки тушенки – аромат – слюнки текут! Ну и, конечно, самогон. А после трапезы был концерт. У кого-то из военных была гармошка. Начали все петь. А я-то многие песни знаю. Меня водрузили на табуреточку, и я весь свой «репертуар» исполнила. Все плакали. Хлопали в ладоши. Просили повторить вновь и вновь.

Праздник закончился. Начали собираться ко сну. У нас остался один солдат. Кровать у нас одна. Я последнее время спала с Ниной. Мне это так не нравилось. Кровать металлическая, сетка продавливается, скатываешься к центру, спишь, прижавшись друг к другу. А тут ещё втроём. Я – в центре. Слышу, Нина тихонько поднялась и ушла. Мне стало легче. Вдруг просыпаюсь оттого, что руки солдата начали шарить по мне, что-то бормочет, пьяный ведь. Я начала вырываться. Он схватил меня за горло и шипит: «Только пикни, жидёнок, удавлю». На моё счастье он был очень уставшим и пьяным, тут же захрапел. Я тихонько выскользнула из постели. Села рядом на стул. Нина ушла к Шурке. Я в доме одна с солдатом. Опять непонятные, угрожающие слова и действия. А как же слёзы умиления по поводу моего пения? Что же во мне не так? Чем я отличаюсь от других людей? Значит, я должна прятаться и от своих…

Очень болела нога. Солдат сильно поцарапал её часами. Неприятно холодило платье, мокрое от слёз. Когда я утром проснулась, уже никого в доме не было. Кто-то перенёс меня в кровать.

Вскоре я заболела. Очень серьёзно. Малярия. Лежала я на очень тёплой лежанке, укрытая периной. А меня всё равно трясло от холода. Температура сорок и выше. Впадала в беспамятство. Приходя в себя, слышала причитания Нины о том, что она скажет Васеньке. Лечила меня Нина хинином. До сих пор без содрогания не могу вспоминать вкус этого лекарства. Меня рвало от него. А потом уже от одного его вида, только она его подносила. Всякими правдами и неправдами в меня это лекарство всё-таки попадало. И мы победили и эту напасть.

На эту тему у меня была забавная история уже здесь, в Германии, в клинике. Когда на вопрос, откуда я и чем болела в детстве, я, в том числе, сказала про малярию, то получила в ответ: «Не придумывайте, на Украине малярии не было». Я ответила, что не знала этого, и поэтому, вероятно, переболела. Много чего «забавного» я и теперь, на старости лет, выслушиваю в немецких клиниках. Например, о моем зрении; «показывает хуже, чем видит на самом деле». От этого ярлыка с десяток лет не могу отмыться. Даже немецкий адвокат мне сказал, что пока я не найду честного, порядочного и авторитетного врача, я никому ничего не докажу.

1944

Наконец, свобода. Не прячусь. Не болею. Правда, ещё очень слаба и жёлто-зелёного цвета, наголо стриженная, худющая. Силой заставляет меня Нина есть. Вот, например, глубокая тарелка, кольцами нарезанный лук, крупная отваренная белая фасоль – всё это хорошо сдобрено ароматным подсолнечным маслом. Плюс кусок украинского хлеба. Сейчас я, конечно, понимаю, как это вкусно и полезно. А тогда… Горькие слёзы от лука и от обиды капали в тарелку. Мы выстояли и победили. Я стала выглядеть получше, проходила слабость, стали отрастать волосы.

Однако случай с немецким патрулём не выходил у меня из головы. Я опасалась выходить на улицу. Проводила всё время во дворе. Игрушек у меня не было. Я сама мастерила себе куколок из веточек, цветочков, каждый день были новые. И ещё моей любимой игрушкой была большая красивая чёрная пуговица. Мне её как-то принесла Шурка. Я сразу узнала эту пуговицу. Она – с жакета моей мамочки. Но я об этом никому не сказала. Когда я спала, пуговица всегда была под подушкой. А так или в кармане пальто, платья, или в руке. Все относились с пониманием – это ведь мой талисман. А однажды его не стало. Я, не переставая плакать, несколько часов, пересеивая песок, искала пуговицу, но так и не нашла.

Через несколько дней на нас обрушилась беда. В сад… а там картина: стволы огромных абрикосовых деревьев сплошь покрыты слоем гусениц. Вся эта масса копошилась, переливаясь на солнце всеми цветами радуги. Это вызывало такое омерзение – описать невозможно. С тех пор страшнее гусеницы для меня зверя нет. Даже птицы их не трогают. Наверное, у них такие же ощущения. Нина пригласила соседа, и они долго сражались с этой напастью.

Мысленно я сочиняла сказки на любую тему. Общаться мне было не с кем. Никто не проявлял желания со мной играть и дружить. Мне было так одиноко. Как-то я всё-таки вышла за калитку. Уже созрела чёрная смородина. Я её очень любила. Я так увлеклась ею, что не заметила, как ко мне подошли два мальчика. Я вся сжалась, соображая, как обороняться. А они вдруг совершенно мирно стали рассказывать мне, что вот собрались в плавни на лодке, что там такая красотища, и приглашают меня с собой. Как я, никогда не ощущавшая подобного дружелюбия, могла отказаться?

Идти нужно было сначала через сад, затем спуститься к огороду. Каждую весну река разливалась, затопляя огороды. Это так называемые пойменные луга. Когда вода сходила, мы сажали на огородах картошку. Сейчас картошка уже вся цвела. Подошли к реке. Берег пологий и песчаный. На берегу несколько лодочек. Самодельные, небольшие и лёгкие. Назывались они плоскодонками. Но вёсла рыбаки забирали домой. Поэтому ребята вооружились досточками, чтобы грести. Общими усилиями мы столкнули лодку на воду, забрались в неё и отчалили.

Мелководье, поросшее ивняком. Вода совершенно прозрачная, просвеченная солнечным лучиком до самого дна. Дно золотистое песчаное. Виден каждый камешек, каждая ракушка. Стаи мальков, потревоженные лодкой. Пробираемся сквозь ивовые кусты. Стали появляться более крупные юркие, а то вдруг замирающие рыбки. Меня так заворожила эта красотень, что я не сразу заметила шушуканье и какую-то нервозность пацанов. До меня стала доходить истинная цель всей этой, видимо, заранее спланированной, акции. Мне было абсолютно не страшно. Как тогда перед дулом автомата немецкого патруля. Бороздя рукой по воде, я стала петь песни. Мальчишкам понравилось моё пение, как тогда солдатам-освободителям. Они даже приуныли. Но я-то чётко понимала, что они что-то задумали со мной сделать. Ждала. А затем стала намеренно провоцировать их. То склоню голову на край лодки, то вообще свешу голову к воде. Сама же не упускала их из виду. Мне было уже просто любопытно, что же они со мной хотят сделать. Стала рассказывать им какие-то истории, услышанные мной по приёмнику.

Вероятно, прошло уже много времени с начала нашего плавания, и были мы достаточно далеко от села, когда  услыхали слабо доносившиеся крики людей. Ребята, забыв обо мне, стали усердно грести к берегу. Когда мы причалили к берегу, на котором стояло много людей, к нам кинулись рыдающие родители мальчишек и кричащая и рыдающая Нина. Сколько мы шли домой, она, крепко держа меня за руку и рыдая, кричала, за что ей такое наказание.

Оказывается, когда Нина пришла с работы и не обнаружила меня дома, она побежала по соседям искать меня. Выяснилось, что ещё двоих мальчишек нет дома. Родители начали опрашивать детей, что те знают. Один из мальчишек признался, что те двое поехали на лодке в плавни топить Ирку. На следующий день Нина, прежде чем уйти на работу, посадила меня на стул возле кровати и пристегнула к ней ремнем. Я понимала, что наказание заслужила, и стойко его выдержала. Нина оценила моё послушание. А в один из выходных даже отпустила покупаться на речку.

Ватага пацанов вовсю резвилась в воде. Очень близко к берегу, накренившись, стояло полузатонувшее судно. Мальчишки забирались на самый высокий край торчащего из-под воды судна и с визгом прыгали в воду. Я плавать ещё не умела, поэтому далеко не заходила. Так было приятно в воде. День был жаркий. Вдруг кто-то сильно надавил мне на голову. Я с головой оказалась в воде. Я отчаянно брыкалась. Очнулась я на берегу. Лежу на животе. Меня рвёт. Из меня выходит много воды и все, что было в желудке. Парень постарше сидит возле меня. Сволочата – поодаль. Парень разрешил мне обмыться и приказал немедленно идти домой. Дома я ничего Нине не рассказала. Я очень хорошо помнила, как Нина пережила моё первое несостоявшееся утопление. Я больше не ходила купаться на речку. Нина с утра ставила корыто во дворе, наливала в него воду. К полудню вода нагревалась, и я купалась.

К осени возвратился с фронта Василий. Сколько было радости – не передать. Это было, примерно, к моему дню рождения – 4-го ноября. Но, как и в прошлом году, на меня обрушилась болезнь. На этот раз – фурункулёз. Фурункулы возникали поочерёдно в разных местах: на шее, под мышками, на спине, на животе, под коленями, – огромные, с голубиное яйцо. Всё это сопровождалось высокой температурой и невероятной болью. Я жила, как в бреду. Василий применял все свои знания ветеринара, уйму народных средств. В какое-то время он просто отчаялся. Повёз меня в центр к врачу. В его распоряжении, как ветеринара, была двуколка, запряжённая лошадью. После осмотра, когда я уже одевалась в другой комнате, услыхала, как врач сказала Василию: «Коллега, вы должны понять, что этот ребёнок не жилец». С этим приговором  мы поехали домой. Я всё понимала. Мне не было страшно. Я была очень слаба. Назревал новый чирей. Внутренне я сжималась от мысли о предстоящей пытке. Мне жаль было Василия. Теперь уже мне впору было кричать, за что же ему такое наказание! Но он не опустил руки. Он боролся за мою жизнь. И ему удалось избавить меня от этого кошмара. В какой-то момент новые чирья перестали появляться.

1945

Май 45-го донёс до нас радостную весть о победе! Но всеобщее ликование омрачало ожидание возвращения ушедших на фронт и увезенных на работу в Германию. Три брата Василия (их было пятеро) так и не возвратились с фронта. И такие трагедии были почти в каждом доме. Люди потянулись в церковь. Действующая церковь была одна на несколько сёл, не в нашем. Но люди добирались. Кто поставить свечку за упокой души погибших, кто молил и просил Господа о сохранении и возвращении ещё не вернувшихся. Мы тоже поехали. В двуколке уместились втроём. Василий и Нина, оказывается, приняли решение крестить меня. Я помню эту процедуру. Раздели меня. Василий держит меня над какой-то посудиной, а поп, размахивая дымящим кадилом, долго читал молитву. Затем неожиданно для меня окатил меня водой. Вода была холодной, мне это не понравилось, я брыкнула ногой и нечаянно попала в лицо батюшке. Он отскочил и промолвил, что это не ребёнок, а дьявол какой-то. Но всё-таки надел мне на шею приготовленный костяной крестик на толстой нитке. Когда мы приехали домой, Нина и Василий посмеялись над тем, «как Ирка поделом припечатала батюшке». Оказывается, он много денег с них запросил за крещение. Крестили меня по совету старых людей. Якобы крещение охранит меня от болезней и несчастий. Если бы! Хотя как знать. Прожила же я уже около семидесяти лет после приговора, что я – не жилец.

Этим летом приехали к нам дедушка – отец моего родного папы – и тётя – родная сестра моей мамы. Они возвратились из эвакуации. И приехали в Каменку узнать всё о детях и, если удастся, забрать с собой в Харьков. Привезли кучу подарков. Состоялось моё знакомство с братом, который и жил-то всё время почти рядом, но мы виделись с ним только, когда была встреча с родным отцом. Да и то я не знала, что это мой родной брат. Но нас не отдавали. Дедушка и тётя отчаялись, хотели хотя бы фото увезти для начала. Брата всё же им удалось забрать в этот приезд. Он как раз закончил первый класс сельской школы. Меня не отдали.

1 сентября началась моя школа. И новые испытания для меня. Не передать, какие мучения приходилось переносить, пока дойду до школы, в те частые дни, когда Василий сутками находился на работе в степи и не мог меня подвезти. Идти далеко, на другой конец села. Нужно было носить с собой табуреточку. Столики в школе были, а сидеть было не на чем. Но основная беда состояла в том, что мальчишки никак не хотели мириться с моим существованием. Иду в школу – в меня летят камни, грязь. Крики «жидовка», угрозы, ругательства. Однажды-таки серьёзно разбили мне голову у правого виска. Кровь залила лицо. Мне пришлось возвратиться домой. И снова выслушивать вопли Нины, за что ей такое наказание.

После этого случая  Василий стал регулярно возить меня в школу. В школе же было не легче. За столиками мы сидели вчетвером. За моим сидело ещё трое пацанов. Я усваивала всё ученье хорошо. Но когда учительница писала на доске и не произносила вслух, что пишет, для меня была проблема – я совершенно ничего не видела. Например, напишет задание по арифметике – я не вижу. Прошу у соседей списать задание. Сначала давали списать безвозмездно. Потом видят – я получаю хорошие оценки, а они нет. Стали торговаться: дадим списать с условием, что и нам всё решишь. Успевала решить и им, и себе. Стали получать все хорошие оценки. Но моих дебильных соучеников и это перестало устраивать. Им западло было, что я учусь хорошо. Они предложили новую схему. Сначала я им решаю, а потом они дают списать задание. Решу всё им честно, а они мне задание не дают списать. Обидно и непонятно, что же мне делать.

Тогда я придумала – сама напишу себе задание и решу. Учительница недоумевала – откуда я беру задание? И решено всё правильно, но снижала оценку. Думала, что домашние заготовки. Я никому не говорила, что не вижу. Понимала по-своему: виной всему – «жидовка»! Я не знала, что это такое. Решила, что меня так дразнят, потому что я не вижу! Но раз учительница не понимает, что со мной, значит, она не знает, что я – жидовка. Мне эта дразнилка так не нравилась! Зачем же я об этом ещё в школе скажу?

А однажды я не выдержала и спросила дома, что означает это слово. Василий и Нина как-то напряглись, но Василий сразу нашёлся и объяснил мне, что виной всему мои кудряшки, что ведь таких красивых волосиков ни у кого нет, а только у него и у меня. Мы потом долго смеялись, потому что я сказала Василию, что, значит, он тоже жидовка. Но сомнения остались. Спрашивать о том, видит ли он, я не стала. Я ведь не знала, как можно иначе видеть. Почему все с доски в классе видят, а я нет? Теперь я думаю, что на моем зрении, возможно, сказалось длительное пребывание в абсолютно темном подвале. А, может быть, еще и пережитый в нем страх?

1946

Наконец, первый класс позади. Каникулы! Хотя для меня какая радость? Подружек нет. Мальчишки просто враждебны. Помогаю Нине по хозяйству. Собираю ягоды, абрикосы. Нина предложила мне подготовить абрикосы к сушке. Это делали на крыше веранды, которая уже после войны была пристроена к дому. Крыша была плоская, узкая, да и не особо прочная, но мои мощи всё-таки выдерживала. Забиралась я туда по лестнице. Мне так нравилось наверху. Я вынимала косточки из абрикосов и укладывала их на приготовленные досточки. Солнце в тот день палило нещадно. Что со мной там произошло, не помню. Потому что очнулась я уже внизу. Оказывается, соседи увидели, что я лежу на крыше на самом краю, одна рука свесилась, сняли меня. Нины во дворе в это время не было. Её позвали и начали приводить меня в чувство. Крыша для меня закончилась!

Но несчастья продолжали сыпаться на мою голову. Однажды пошла я выгуливать небольшого поросёнка на поводке. Естественно, при первой возможности он от меня сбежал. Я его удержать не смогла, как и догнать тоже. Прибежала домой вся в слезах. Мы вместе с Ниной долго его искали, но безрезультатно. Я очень переживала по этому поводу. А Нине лишний раз подтверждение, что безрукая я какая-то. Мне было очень обидно – я ведь так старалась не огорчать её.

А тут ещё один казус. Утром, после сна, я выхожу во двор умываться, чистить зубы (летом конечно). Стояла огромная кастрюля с водой и обычно рядом большая алюминиевая кружка. На этот раз – две абсолютно одинаковых. Я беру кружку, она не пустая. Я, естественно, не сомневаюсь, что в ней вода, в рот. А там – керосин. Что со мной было – не передать! Я чуть не задохнулась. Потом началась страшная рвота. Меня просто выворачивало наизнанку. Василий (он ещё не успел уйти на работу) как набросился на Нину. Стал на неё кричать, что это она специально так сделала. Схватил её, трясёт: «Говори! Это Шурка тебя научила?». Оказывается, второй кружкой Нина пользовалась, когда нужно было растопить печь, а дрова не совсем сухие; она плескала на дрова немного керосина и затем поджигала. Но вот как оказалась кружка с керосином рядом с водой, а не в летней кухне, где печь? Так и осталось загадкой.

Но с этого времени, как бы исподволь, начались разговоры о том, не хочу ли я тоже поехать в город к дедушке и тёте, где мой братик? Что в городе совсем иная жизнь. Интересная и весёлая. Что там я буду ходить в школу, и меня никто обижать не будет. Одно это могло склонить меня ехать в город! Но мне хотелось понять – для них это тоже хорошо? Или они пекутся о моём благе? И, к моему сожалению, я поняла, что для меня здесь места больше нет. Нина, как и мальчишки, не хочет моего присутствия. Слышу, соседи у Нины спрашивают, как дела, как Ирка? А она отвечает: «Сколько волка не корми, он всё равно в лес смотрит»…

Заканчивался июль. И я приняла решение: поеду в город. Повёз меня в город Василий.

Страшило меня всё: множество людей на улицах, вокзальная суета, поезд. Я раньше ничего такого не видела. Короче – дикарка. Но Василий рядом. Это меня успокаивало. Мы сначала на автобусе приехали в Запорожье, оттуда – на поезде в Харьков. Со смешанными чувствами страха и любопытства я ожидала встречи с новым домом, новыми и незнакомыми людьми.

Дом, в котором предстояло мне прожить следующие девять лет моей жизни, находился на тихой улице почти в самом центре Харькова. Квартира на первом этаже двухэтажного дома. Крыльцо в несколько ступенек, высокая парадная дверь тёмно-коричневого цвета. А на двери, на уровне моего роста – большущая мохнатая жёлтого цвета гусеница. Пока Василий не убрал этого «зверя», я и на ступеньки не поднялась. Вот это встреча!

Но всё быстро забылось. Состоялось знакомство с бабушкой. С дедушкой я была знакома, но прошёл целый год, и я его как бы увидела вновь, брата тоже. Вскоре пришла тётя. Вот её я запомнила – она была очень красивая. Ещё тогда в селе я не могла от неё глаз отвести. Сели мы за  большой стол, который стоял посередине комнаты. Когда трапеза закончилась, заговорил Василий, до того молчавший. Он сказал, что вот сам привёз меня, но если ему не заплатят пять тысяч рублей, как уплатили за брата другой семье, он меня увезёт обратно. Какое-то время – тишина.

Потом заговорил дедушка. Сказал, что они понимают, сколько пришлось пережить, чтобы сохранить мне жизнь, как рисковали сами Василий и Нина, что все оставшиеся в живых мои родные безмерно благодарны Барановым, но такие деньги… Тогда лучший советский легковой автомобиль стоил дешевле или столько же. Василий был непоколебим: им нужно купить корову, чтобы поправить здоровье. Для меня эти торги были непостижимы. Я вдруг отчётливо поняла всю ложь и цинизм происходящего. И для себя поняла: чем бы это не закончилось, я уже никогда обратно с Василием не поеду. Василий был непреклонен в своём требовании, понимая, что старикам деваться некуда – это ведь ребёнок их погибшего сына.

Я никогда не обмолвилась о том «договорился», услышанном мной в коридоре во время короткого свидания с родным отцом. Какой я свидетель? По прошествии стольких лет я для себя сделала заключение, что и мой отец, и те два немецких антифашиста покоятся в одном месте. Покой им и вечная память! Все годы жизни (1946 – 1955) в доме родных людей мне категорически запрещали общаться с Барановыми.

А тогда Василий, естественно, получил деньги… на корову для оздоровления. Уж как эти деньги собрали приехавшие из эвакуации из Казахстана пожилые (обоим – за 60 ) люди, я не знала. Но родственников в Харькове было много. 

Документов при мне – только табель об окончании 1-го класса каменко-днепровской школы №1 на имя Ирины Васильевны Барановой. Для опекунства этого недостаточно. На бабушкины запросы по месту моего рождения из г. Енакиево Донецкой области пришел ответ, что архивы не сохранились. Но бабушка, при всех мыканьях по необъятным просторам Союза, чудом сохранила телеграмму, посланную отцом родителям в день моего рождения. Благодаря этой телеграмме, бабушке всеми правдами и неправдами удалось получить дубликат документа о моём рождении в районном ЗАГСе Харькова. Его и документы о моих родителях, собранных мною при поступлении в институт, украли вместе с сумочкой в одном из общежитий института. Когда я решила эмигрировать, встал вопрос о необходимости свидетельства о рождении. На запрос в областной архив Донецкой области, на моё счастье, я в 1995 году наконец получила копию настоящего свидетельства о моём рождении. Это был огромный подарок мне. Спасибо, донецкие архивариусы!

Бабушке же в 1946 году предстояло оформление опекунства. Сколько было волокиты! Особенно противились почему-то Органы. Они, собственно, как и теперь, главные во всём! А тогда просто беззастенчиво и нагло регулярно «доили» стариков. При этом аргумент был убийственный – детей отберут и отправят в детский дом. Притом, что государство ни копейки не уплатило старикам на наше содержание и воспитание. Впрочем, как и нам, сиротам. Отец-то пропал без вести – не положено! Дедушка очень много работал, несмотря на плохое здоровье – диабет с очень высоким уровнем сахара, постоянной строгой диетой. К тому же из-за диабета резко упало зрение. До сих пор удивляюсь, на чём он держался. Теперь-то я понимаю, что такое ответственный человек! Довёл  внуков «до ума», слёг и в страшных муках умер в 1956 году. Светлая вечная память тебе, добрейшей души человек! Прости меня за все огорчения. Пусть земля тебе будет пухом.

В 1946 году дедушка днями и вечерами трудился, чтобы материально обеспечить увеличившуюся семью. Младший сын бабушки и дедушки, наш дядя, был на 10 лет моложе папы. В эвакуации он закончил начатый ещё в Харькове мединститут по специальности венеролог. Когда семья возвратилась в Харьков, их довоенная квартира была занята другими жильцами. И дядя устраивается работать в железнодорожную больницу с условием, что ему дают квартиру для семьи, а он едет на два года на Западную Украину, где свирепствует сифилис. Война-то там практически ещё и не закончилась. Можно понять, как переживали родители, потерявшие уже одного сына. Нужно было поднимать внуков. Физические силы на исходе, держались на моральной стойкости и чувстве долга. К моменту моего появления в семье дядя ещё не возвратился. Всё ложилось на бабушкины плечи: хозяйство, быт, забота о внуках, дедушкины проблемы со здоровьем.

С сентября началась учёба. Тогда была принята раздельная система обучения – мужские и женские школы. Поэтому учились мы с братом в разных школах. Учились хорошо, и хотя бы с этим у бабушки не было проблем. Помню свой фактически первый  день рождения. Бабушка купила большой куст белых хризантем прямо в вазе с землёй. Цвели они до самого нового года. И это стало традицией. На протяжении девяти лет я на свой день рождения получала вазон белых хризантем. До сих пор это самые мои любимые цветы.

Дедушка дарил мне книги. Сначала сказки. Моей самой любимой сказкой была «Чёрная курица». Автора я, к сожалению, не помню. Бабушка обязательно пекла в «чуде» медовик. Помню аромат необыкновенный. Да и на вкус – я ничего подобного не ела. Тётушка приносила – и не только на день рождения – много очень вкусных сладостей. В Харькове всегда славилась кондитерская фабрика.

1947

Много, очень много всего нового появилось в моей жизни. Рядом брат. Многочисленные родственники приходили познакомиться со мной. Новые вещи. Столько новых впечатлений! В школу дорогу я освоила и уже ходила сама. Только в одном месте на меня накатывал страх: мне нужно было переходить широкую улицу, загруженную транспортом. Я практически ничего не видела, а только слышала шум и грохот, я закрывала глаза от страха и благополучно переходила улицу.

В школе для меня всё было тоже не так просто. Я чётко ловила каждое слово учительницы, всё, что она произносила, а затем писала на доске. Фразы запоминала, а примеры по арифметике быстро со слов записывала. Но программа усложнялась, и мне становилось всё трудней. К тому же я не понимала, как ученицы выходят к доске, если учительница не вызывает их голосом. И когда меня таким же образом – жестом или взглядом – приглашает к доске, я не реагирую. Я просто не вижу. В классе заминка. Все смотрят в мою сторону. Учительница подходит ко мне и, смеясь, просит, чтобы я мысленно не покидала класс. Однажды она посетовала на моё поведение в учительской, и кто-то из учителей посоветовал ей поговорить с родителями на предмет проверки моего зрения.

И вот мы с бабушкой у глазного врача. Указкой на светящемся табло он просил меня называть буквы. Я не смогла назвать ни одной. Он посетовал на то, чему это нас учат в школе. На табло высветил колечки. Стал спрашивать, где у колечек, на которые он указкой показывал, отверстие. И тут я ему ничего не ответила. Я ничего не видела. Вдруг врач как шваркнет указкой о стол. Мы с бабушкой даже подскочили от неожиданности. А он как заорёт: «Этому ребёнку не глаза лечить надо, а голову»! У меня – истерика. Бабушке с трудом удалось меня успокоить. Дома она спросила меня, действительно ли я ничего не видела или просто мне не понравился врач. И если последнее, то всё просто – мы пойдём к другому. Тут у меня опять истерика. Я ей говорю, что к другому я не пойду, что я действительно ничего не видела, что и на доске в школе я тоже ничего не вижу, а остальные видят, и что это потому, что я – жидовка! Бабушка меня успокоила, сказала, что секрет останется между нами, что вот дядя приедет и моему горю поможет.

В школе отношение ко мне изменилось. Учительница стала давать мне задания на листочках. Я выполняла их быстро и без особого напряжения. К доске она меня вызывала по имени. Второй класс я закончила с хорошими оценками. Наступило лето. Дедушка достал брату и мне путевки в пионерский лагерь. Лагерь находился под Харьковом. Очень красивое зелёное окружение. Пруд, где мы купались. Утром нас на зарядку будил горн. Мне безумно все это нравилось. После завтрака мы под аккордеон разучивали песни. Мы готовили программу к открытию лагеря. Ещё разучивали танец «Ручеёк». И танцевать мне так нравилось. Но… случилось то, чего я больше всего не могла переносить. Воспитательница, которая обучала нас танцу, грубо выдернула меня из танцующих и прошипела, что ещё только жидовских балерин ей тут недоставало.

Успокоить меня удалось только вожатому. Слёзы сами текли из моих глаз. Он убеждал меня, что я танцую лучше всех, и именно это разозлило воспитательницу. Все будут смотреть только на меня и не увидят, как танцует её дочь. Я смеялась и плакала одновременно. Я же не могла всего ему рассказать. Это ведь был мой секрет, о котором знала только бабушка…

Но, в общем, пионерский лагерь пошёл мне на пользу. Я немного загорела, поправилась, приобрела подружек. Дома бабушка от нас отдохнула. А дедушка когда отдыхал, я и не помню. Он всё время трудился. Наконец, вернулся дядя! Такой праздник был для всей семьи. Сколько разговоров о жизни в послевоенной Западной Украине. Население к докторам относилось доброжелательно. Они очень многим людям помогли избавиться от страшной болезни. Катастрофическое распространение её удалось приостановить не только медикаментозным лечением, но и проведением лекций, бесед. Дядя приобрёл колоссальный опыт. И в дальнейшем стал одним из лучших венерологов Харькова.

Помог дядя и мне. В глазной клинике имени Гиршмана провели обследование. Оказалось, что у меня большая потеря зрения, астигматизм, глазная мигрень. Подобрали очки. В них я стала видеть гораздо лучше. Хотя и с очками моё зрение было не более 50%, для меня это означало прозрение!

Новый учебный год начался в новой школе, совсем близко от дома. Страшных дорог больше не нужно переходить! Учиться мне было легко и очень интересно. Поэтому странно слушать мне сейчас моих внуков, которые считают «а кому нравится учиться»? Мне! Мне точно нравилось учиться. Больше всего мне нравилась арифметика-алгебра-геометрия-тригонометрия. Очень любила решать задачи. До сих пор люблю. Например, решать сложные задания «судоку», но не с ластиком-подбором, а только логически просчитывая варианты.

Но всё это было позднее. А 1947 год мне запомнился неприятными болезнями: педикулёз – с моими густыми, вьющимися волосами – наголо стриженая голова, косыночка и несколько дней карантина; гельминтоз – заражение аскаридами – лечение которого окончательно добило мои внутренние органы; в довершение ко всему почти под самый Новый год – корь по полной программе, с очень высокой температурой, тело всё было багровое от сыпи, больно было открывать глаза и смотреть на свет. Теряла сознание, бредила. Короче, была совершенно безнадёжна. Но выжила! И всё это ложилось на бабушкины плечи. Как ей было трудно со мной, я, естественно, смогла оценить гораздо позднее.

Вот таким оно было, моё детство. Приходят на память слова Мандельштама:

Забытьё неутолённое –

Дум туманный перезвон…

И ещё:

За радость тихую дышать и жить 

Кого, скажите, мне благодарить?

И, уже в иммигрантской жизни, снова О. Мандельштам:

Нам ли, брошенным в пространстве,

Обречённым умереть,

О прекрасном постоянстве

И о верности жалеть!

Маргарита Петухова,                                                                                                                                    

г. Саарбрюкен

От редакции. В поступках героев предложенной вам истории много загадочного, противоречивого, автор, бывшая ее объектом и субъектом, и сама многое не может объяснить. Но мы хотели бы обратить ваше внимание на возраст, с которого начинаются ее воспоминания – 3,5 года. Если помните, с этого возраста начинались и воспоминания Д. Рапопортса, опубликованные нами ранее. Видимо, это не случайное совпадение. А закреплению воспоминаний в обоих случаях способствовал сильнейший стресс, пережитый детьми. И оба раза стресс был вызван потерей мамы. Что может быть страшнее для маленького ребенка…