Художник
«Еврейский Рембрандт» Мауриций Готтлиб
Несомненно, многие наши читатели сегодня впервые узнают это имя – Мауриций Готлиб. Как несомненно и то, что для многих его судьба и его творчество явятся откровением. Ведь прожив на свете всего 23 года, он успел написать около трехсот картин, и каких! Его называли еврейским Рембрандтом. Можно только догадываться, что бы он успел осуществить, проживи он нормальную человеческую жизнь. Впрочем, этот же вопрос можно задать в отношении многих ушедших рано гениев – Моцарта, Пушкина, Лермонтова, Есенина… Но Мауриций Готлиб ушел еще раньше…
Сегодня мы хотим познакомить наших читателей со статьей о Мауриции Готлибе, польско-еврейском художнике, напечатанной в интернет-издании «Мы здесь».
Картины неподвижны и запечатлевают одно лишь мгновение, но если в нём сходятся глубокие течения жизни и талант, они могут затронуть нас до глубины души.
Собираясь на открытие выставки польско-еврейского художника ХIХ века Маурици Готлиба, мы не могли себе представить, что станем участниками исторического события. Открытие выставки состоялось 16 мая 1991 года в тель-авивском Музее искусств.
Творчество Готлиба никто не знал в России, да и в Израиле, кроме специалистов и, как водится, энтузиастов еврейского искусства, слыхали о нем немногие. Две его картины были представлены в Москве в 1952 году на выставке «Польская живопись ХIХ века» (автопортрет в образе Агасфера и портрет Игнаца Коранды) и два портрета (тот же Игнац Коранда и портрет еврейской женщины) на выставке в 1974 году к 30-летию народной Польши, тоже в Москве. Того, что первая прижизненная выставка художника состоялась во Львове, никто помнить не мог, ибо было это в 1877-78 годах. Нет уже свидетелей и второй львовской выставки 1908 года, с одиннадцатью картинами. Про выставку 1927 года мне известно только то, что таковая имела место в том же Львове.
Жизнь художника Маурици (Моше) Готлиба оборвалась в 23 года. Никакой тайны в его смерти не подозревалось. Вернувшись в Краков из Вены, куда он поехал, чтобы встретиться со своей новой возлюбленной Лолой Розенгартен, Маурици бродил, взволнованный, целую ночь по городу, простудился, начался абсцесс, его положили в госпиталь, оперировали, но в ночь с 16 на 17 июля 1879 года художника нашли в постели бездыханным. Было заключение врача и, хотя его биографы писали по-разному: один – что причиной смерти была простуда, другой – воспаление лёгких,третий – заражение крови, никто не высказывал мысли о возможном самоубийстве.
Обычно, если смерть окутана тайной, её пытаются разгадать, а тут всё было ясно, с официальными документами Краковской больницы… И понадобилось 75 лет, чтобы появилась «загадка» смерти Маурици Готлиба…
Всё бывает вдруг… В начале 50-х годов прошлого века в кабинет директора тель-авивского Музея искусств Ойгена Кольба без всякого звонка ворвалась незнакомая женщина. Она была очень возбуждена и сказала, что живёт в киббуце возле Бейт-Шеана, зовут её Бат-Шева и она – внучка Лауры Хеншель-Розенфельд, от которой слышала в детстве о художнике Готлибе. Только что в нижнем зале музея на одной из картин она прочла имя художника «М.Готлиб». Она-то думала всю жизнь, что Готлиб – выдумка бабушки. Ойген Кольб, директор музея, пишет (в том же каталоге): «Я не верил своим ушам. Я никогда не знал, что кто-то из людей, близких к художнику Маурици Готлибу, живёт в Израиле. Лаура действительно была невестой Готлиба…»
С той встречи Ойгена и Бат-Шевы прошло полвека, и я стала разыскивать кого-нибудь, кто бы мне сказал, как точно произносится фамилия Бат-Шевы, киббуцницы, загадочной посетительницы музея… В ивритском алфавите гласных букв нет. «Шплн» (шин, пей, ламед, нун), составляющие фамилию, могут читаться по-разному. Позвонила в киббуц, чтобы узнать, помнят ли некую Бат-Шеву, мне необходимо знать, как произносили ее фамилию – Шпален, Шаплен, Шафлан…
На другом конце провода молчание, а потом вместо ответа слышу: «Бат-Шева Шефлан слушает». Нетрудно представить себе мое потрясение, не так ли? Но в киббуцах живут долго…
«Да нет, не Шпален, а Шефлан», – она заливисто (другого слова не подберу) рассмеялась и охотно, с готовностью, стала рассказывать: «У бабушки Лáуры были четыре дочери. Моя мама Гретта вышла замуж за Штайнера. Я была сионисткой и приехала в Израиль в 1932 году. Моя родня, спасаясь от Гитлера, перебралась чуть позже в Голландию. Но он, этот мерзавец, нашёл их и там. А я вышла замуж и стала Бат-Шевой Шефлан».
С трудом преодолеваю волнение, граничащее с шоком: такой далёкий для нас ХIХ век, легендарный художник Готлиб, его возлюбленная Лáура, и вдруг я говорю с её внучкой… И она так близко, и она смеется! Я почему-то спросила: вы – художница? Оказалось, она действительно художник, скульптор и музеи – её жизнь. Так в тот день она оказалась в тель-авивском музее.
«Директор,
– говорит Бат-Шева, – был взволнован не меньше меня,
мы спустились с ним вниз, подошли к картине, и он стал мне показывать: вот этот
юноша с медальоном на груди – это сам Маурици Готлиб, и этот ребёнок слева – с
тем же медальоном, видите? – тоже он, в детстве, вот он постарше, справа, а вот
Лáура, и вот она же – со своей мамой. Значит, это мои бабушка и прабабушка…
Получается, что бабушкины рассказы – не выдумка? Она ещё, помню, говорила, что
оба её жениха были страстно в нее влюблены и оба грозились покончить с собой. А
мы, дети, у меня были два брата и сестра, смеялись и не верили. Она была такая
старая, ей было уже за пятьдесят, кто же мог поверить. А тут вдруг кое-что из ее
рассказов вспомнилось. Например, что её братья не хотели брака сестры-красавицы
с неизвестным юношей-художником, и один из них – друг молодого банкира Лео
Хеншеля, сказал Лáуре: „Подойди к окну, ты видишь, Лео стоит под твоим балконом
с пистолетом в руке, и если ты ему откажешь, он застрелится…“ И тогда она
решила, что две смерти – это уже слишком. И согласилась на брак. О, дедушка Лео
носил её на руках».
– Когда же была свадьба?
– 3 июля 1879 года.
– А Готлиба не стало 17 июля, ровно через две недели.
Как это никто не обратил внимания? – спрашиваю.
– Не знаю, – говорит она.
После этой истории в музее Бат-Шева едет в Голландию, где погибли почти все её родные. И родители тоже. «И саму бабушку Лáуру, совсем уже слепую, ей было 87 лет, вот как мне сейчас, не пощадили, отправили в Освенцим, её следы обрываются в апреле 1944 года, возможно, она умерла по дороге в концлагерь…».
Лауру называли Мама Хеншель, она стала очень уважаемым человеком, голландским Макаренко, со своей методикой воспитания и перевоспитания. Одна из дочерей Лауры, ее звали Вали Марекс, осталась в живых, и к ней-то, в Голландию, к своей тёте, поехала Бат-Шева, решив, что это слишком серьезная тема для телефонного разговора. Войдя в дом, Бат-Шева сказала: «Ты только не волнуйся, представляешь, в Тель-Авиве, в музее, я видела бабушку Лауру, твою маму?!»
Тётя помолчала, встала, вышла из комнаты и вернулась с портретом молодой красавицы в белой блузке с высоким кружевным воротником и в шляпе из перьев. Как хороша!.. Такою Бат-Шева её не знала, но поняла, что это бабушка Лаура в молодости. Такою ее видел и любил Маурици Готлиб. Гордая, сидит ровно, взгляд строгий. Аристократка Лаура Розенфельд отказала слишком пылкому юноше – ей вообще не хотелось ещё замуж. Сколько же ей тут?
«20 лет, – сказала Вали. – Да, они были обручены. Но братья хотели для Лауры более солидной партии. Отказать Маурици Готлибу – отказала, но с памятью о нём жила ещё 65 лет. И со своим портретом никогда не расставалась. И никогда, никогда! – этого портрета нигде не выставляла и в семье не афишировала. Восемьдесят (80!) лет его никто не видел».
Бат-Шева везёт тётку в Тель-Авив, подводит
к картине «Судный день».
– Смотри, это же еврейский Рембрандт.
Впервые портрет Лауры был показан в Израиле к 100-летию со дня рождения художника, в 1956 году, вскоре после того, как по обоюдному решению Вали Марекс, дочери Лауры, и ее внучки Бат-Шевы Шефлан, картина была подарена тель-авивскому музею. Более того, неугомонная Бат-Шева выяснила, что у бабушки был архив и после ее смерти он хранился у подруги – Трудль фон Зассен. В 1963 году она снова поехала в Голландию. И добралась-таки до архива: нашла не только альбом с фамильными фотографиями, но и подробные дневники бабушки… Хроника ее жизни. И в этих записях дважды упомянуто, что Маурици Готлиб покончил с собой. Из-за неё. Других явных доказательств о самоубийстве нет. Есть косвенные. Не один раз он говорил о желании умереть. На мантии Торы на картине «Судный день» есть надпись на иврите: «Это дар в поминовение души покойного Моше Готлиба, да благословенна память его». Моше – это ведь он сам, а написано за год до смерти. Отец рассердился, и он снял надпись. Через некоторое время, как будто по велению высшей силы, восстановил её. Кадиш – заупокойная молитва. Молитва по самому себе… О других «уликах» позже...
Маурици (Моше) Готлиб, впрочем, все его называли Мориц, родился 21 февраля 1856 года в Дрогобыче, у Карпатских гор, на юге Польши. Отца звали Ицхак, а маму – Фаня (в девичестве Тигерман). Среди одиннадцати детей Готлибов было пятеро мальчиков, и не один только Мориц, но и трое его братьев стали художниками. Последний, Леопольд, живописец, родился спустя четыре года после смерти самого Морица и впоследствии входил в так называемую «парижскую школу» художников, в которую входили Х. Сутин, М. Шагал, О. Цадкин и многие другие прославленные художники. Леопольд умер в 1934 году. А одна из сестёр, Анна, учительница, вышла замуж за польского художника Мечислава Якимовича. У Готлиба есть два её прелестных портрета. Отец, Ицхак Готлиб, был человек зажиточный, из первых дрогобычских нефтепромышленников. В доме мирно уживались еврейская традиция и идеи Просвещения. Как в начальной школе при местном монастыре, так и позже, в гимназии, процент еврейских детей был невелик, и Мориц Готлиб записывает в дневнике: «…Нашлись ещё родители (имеются ввиду евреи), которые, вслед за моим отцом, отправили детей в гимназию, но нас было очень мало и мы много страдали от наших товарищей-христиан. Из всех предметов меня привлекали разве что история и рисование, урок рисования более всего…». Учителем рисования был Сикора, а мотивами первых работ стали деревенские виды и окружавшая мальчика карпатская природа.
В 1869 году, когда мальчику исполнилось 13 лет, стараниями учителя и после многочисленных просьб самого Морица, отец отправляет его учиться во Львов. Там он попадает к Михалю Годлевскому, который быстро распознал талант будущего художника и относился к нему на протяжении почти трёх лет учёбы с неизменной симпатией, поощряя в Морице самостоятельность мышления. В эти годы он много читает, ходит в театр и на музыкальные концерты, а затем отец увозит его в Вену. Попав в Венскую академию искусств, Мориц очень скоро начинает тяготиться и теорией и практикой этого учебного заведения – здесь всё направлено на возвеличение габсбургского престола. Он ещё не нашёл себя, но точно знает, что все эти модели в пышном историческом убранстве ему не по душе. Совсем другое дело – венские музеи.
Однажды он попадает в Бельведерский зал и впервые видит портрет Ройтана, гордого польского аристократа, с патриотической страстностью обвиняющего в Сейме предателей Польши. Польша – это и его, Морица Готлиба, родина. Чья же это работа? Ян Матейко?.. Пока это имя ему ничего не говорит. Но судьба явно благоволит к юноше, ибо в тот год, 1873-й, почти все венские музеи воспылали любовью к мастерству польского художника, и спустя некоторое время Мориц уже знал многие его работы: «Баторий под Псковом», «Проповедь Скарги», «Люблинская уния», портрет Коперника – вдохновенный образ великого учёного. Ему чуть более 15 лет, и он счастлив, ибо влюблён. В художника, в его кисть, в его мастерство, в его личность. Он и в себе вдруг остро чувствует польского патриота, углубляется в изучение польского языка, истории и культуры Польши, требует от домашних книги только на польском и чтобы не писали ему больше по-немецки, как прежде, а только по-польски. И вообще, что он делает тут, в австрийской столице, среди этих опереточных габсбургов? Надо ехать в Краков, в Польшу.
Он решается и пишет взволнованное письмо художнику Яну Матейко. Он уже знает, что его кумир – руководитель Краковской академии художеств. Матейко читал это письмо в большом волнении и тут же согласился принять Морица в свои ученики. Можно себе представить, с какой радостью этот бунтовщик и непоседа сообщил свою замечательную новость родным и друзьям. Но идёт второй семестр, он должен доучиться, закончить… Он – «должен»?.. Он никому ничего не «должен». Он спешит, будто знает, что всей-то жизни ему отпущено ещё лет восемь. В середине учебного года Маурици Готлиб на крыльях мчится в Краков. Очень скоро он напишет свой знаменитый автопортрет в костюме польского вельможи: бархат камзола, мех, расшитый золотом кушак, резная рукоятка сабли. Забавное противоречие: в берете – крупный драгоценный камень, в который как бы воткнуто, нет, не перо, а расчёсанная горделивая метёлочка четырёхугольной конфедератки. Но всмотритесь в лицо: большие тёмные миндалины глаз, а главное – эти еврейско-африканские губы… Пафос польского патриота при сугубо еврейской внешности.
Он целиком поглощён темами польской истории: «Присяга Костюшко на Краковской базарной площади», «Рыцари инфанты просят покровительства у короля Зигмонта Августа» и прочая, и прочая… Но и … «Король Казимир Великий, дарующий права евреям».
Кто знает, если бы не постоянные насмешки товарищей, антисемитские выпады, которые заставляли его менять учебные заведения, учителей и города, – обратился бы он вообще к еврейской истории?
Как бродяга, он мечется с места на место – Дрогобыч, Львов, Вена, Краков, Мюнхен, Будапешт, Рим, – будто всё время от кого-то и чего-то бежит. Правда, постоянно возвращается в Вену и Краков…
М. Готлиб был безусловно польский патриот и лучший и талантливейший из учеников Яна Матейки. Учитель поддерживает возникший у Маурици интерес именно к еврейской теме. Так же как Стасов требовал от Марка Антокольского вернуться к еврейской теме, к его «Инквизиции» (так и незавершённой), так и Матейко считал, что художник должен писать и ваять то, что составляет его истинную душу. Однако учитель только поддержал возвращение Готлиба к своим национальным корням, сам же интерес к ним возник не только от оскорблений («За что меня дразнят и оскорбляют? Кто я? Откуда?»), но и от углублённого чтения «Истории евреев» Генриха (Гирша) Греца. Художник был поражён величием духовной жизни народа и его философской мысли, и это несмотря на тысячелетние скитания и страдания… За три года до смерти он и себя самого изображает в образе Агасфера, отождествляя свою судьбу с судьбой героя средневековых легенд – бездомного и отверженного скитальца…
В том же году он читает «Венецианского купца» Шекспира и пишет картину «Шейлок и Джессика». Его Шейлок – это не жадный ростовщик, а Джессика – не коварная девица, предавшая свою веру, убегающая от отца с фамильными драгоценностями, нет, скорбный и величественный старик, еврейский пророк, нежно обнимает свою ласковую дочь, которая никогда не произнесёт таких слов: «Прощай! Захочет мне судьба помочь – / Отца я потеряю…»
За эту картину Маурици Готлиб был награждён призом Академии художеств. И даже в двух монументальных произведениях «Христос, проповедующий в Капернауме» (Кфар Нахум, что на берегу Кинерета) и «Иисус перед судьями» – его Ешу (Иисус) очень еврейский, он дан в его, Готлиба, а не в христианском восприятии. Вслед за Марком Антокольским он видит в нём часть еврейской истории, видит еврея в талите и с бородой. В толпе слушающих проповедь он изображает и самого себя, заметим, не восторженным, как тот, что впереди него, который протягивает к говорящему руки, а грустным, задумчивым, опустившим взор долу, думающим…
Маурици много читает, он увлечён судьбой Уриэля д'Акосты, еврейского философа-вольнодумца, дважды отлучённого от синагоги. И хотя на самом деле трагедия Карла Гуцкова «Уриэль д'Акоста» изобилует неточностями как в передаче фактов, так и в обрисовке личности героя, Готлиб покорён им и пишет вдохновенную, полную лиризма картину «Уриэль д'Акоста и Юдифь». Именно в образе Юдифи, дочери раввина, он впервые изображает свою возлюбленную Лауру. В письмах к любимой он восхищается Юдифью: она прекрасна, у неё чудесный характер, она так страстно любит Уриэля и его достойна… Лаура реагирует сдержанно. Она не в восторге ни от Юдифи, ни от собственного изображения на полотне: грубое лицо, считает она… А мы видим удивительно красивое лицо, мягкий добродетельный взор…
О, какой это был год – 1877-й! Какие это были дни! Они с Лаурой обручены. Ему оставалось жить всего два года, но тогда жизнь ведь только начиналась. Он пишет ей каждый день: 21 июня, 22 июня, 23 июня… Переписка интенсивная и страстная: он верит и не верит, ревнует, требует, чтобы она ехала к нему в Дрогобыч… «До свидания, Юдифь, пиши скорее своему Уриэлю». Наутро он сообщает в письме, что едет в Вену… Никуда он не поедет. Он садится за её портрет. Тот самый, ныне знаменитый? Или тот, что передавался из поколения в поколение в семье Бересов в Кракове? И через Канаду оказался, наконец, в Тель-Авиве? Он шлёт ей её портрет в качестве подарка для будущей тёщи и добавляет: «Перед тем, как расстаться с картиной, я поцеловал твои глаза и твои губы…». И опять горечь, и страх, и отчаяние. Лаура переменилась к нему. Она возвращает ему письма и сообщает, что сердце влечёт её к другому. Как тривиально!
Глубочайшая рана не зажила и не заживет никогда. Он одинок, несчастен и, как и положено художнику или поэту в его состоянии, работает с нечеловеческим рвением, без сна и отдыха.
По заказу издателя берется за серию работ к философской драме Лессинга «Натан Мудрый». Идея веротерпимости автора очень близка художнику. Идея трёх колец заимствована из «Декамерона» Дж. Боккаччо. Хотя известна она ещё у средневекового еврейского автора Шломо Ибн Верга. Три кольца – это аллегория: иудаизм, христианство и ислам, как три сына мудрого отца. Кольца равноценны, но каждый сын считает, что только его – подлинное. А какие образы, какой простор для воображения: у Натана Мудрого есть в Иерусалиме друг Вольф, спасший его семью от крестоносцев (при втором нашествии врага семья всё-таки погибает). Вольф оставляет сына у брата жены в Германии и возвращается в страну Израиля, где у него рождается дочь Роха. Вольф погиб в сражении, мать Рохи умирает, и Натан будет воспитывать их дочь как родную. И учить её еврейским законам. У Рохи есть кормилица – истовая христианка. Несмотря на преданность доброму и щедрому хозяину, Натану, она не может смириться, что девочка растёт без церковного благословения. Тут появляются на арену исторические личности – Саладин и Ричард Львиное Сердце. Одного из пленников Ричарда Саладин оставляет в живых – этот рыцарь, хоть он и из поганых христиан, очень похож на пропавшего без вести 20 лет назад сына Вольфа, говорили, что его отправили в Германию, к родным… Этот молодой рыцарь вскоре спасёт Роху из пламени горящего дома Натана Мудрого, но, узнав, что девушка – еврейка, он удаляется, не взяв подарков… Сюжет запутанный, сложный, только в конце выясняется, что Роха и рыцарь – родные брат и сестра. Тем временем у Саладина опустела казна и по совету сестры Ситы он обращается к помощи Натана Мудрого.
При чём же тут три золотых кольца? – спросит читатель. Так вот: Саладин спрашивает у еврея: какая из религий подлинная. Ответ Натана – рассказ о трёх кольцах – и есть суть драмы и квинтэссенция идей Лессинга: все хороши, все подлинны, не надо завидовать друг другу, соревноваться надо в любви к жизни. Миру – мир. Шалом ле-олам. Все названные герои и весь сюжет – в картинах Готлиба. Без знания сюжета их не понять. «Рыцарь выносит Роху из горящего дома», «Роха встречает отца» (всюду за спинами главных героев силуэт кормилицы), «Саладин и Натан», Саладин играет в шахматы с Ситой – мы знаем уже, что это его умная сестра.
Что ещё он сделал за оставшиеся два года? «Суд Соломона», «Иосиф и жена Потифара», «Моисей и Фараон», «Юдифь и Олоферн», «Саломея и Иоанн Креститель», много портретов – сестры, друзей, вот молодая еврейка, похожая на Барбру Стрейзанд и Шер одновременно, вот еврейка в восточном убранстве, а вот член венгерского парламента господин Варман. Этот портрет, кстати, находится в музее киббуца Эйн-Харод, а в Реховотском институте имени Х. Вейцмана – замечательный портрет старика и ещё двенадцать работ Готлиба, подаренных семьёй Загайских из США. В тот же, последний период жизни, Готлиб пишет и главную свою картину, дорогую и какую-то интимно личную для любого еврейского сердца, наш национальный шедевр – «Евреи молятся в синагоге в Йом-Кипур», где художник изобразил и себя – в трёх возрастных категориях, и дважды – Лауру: слева с закрытым молитвенником в руках – на возвышении в женской части синагоги, и справа – что-то шепчущей матери, тут в её волосах, под краем серебристого кокетливого чепца – алая роза… Весь еврейский мир в этих образах – глазах и фигурах стариков, юношей, женщин, детей – с его прошлым, с его Книгой Книг, с его духовным величием, с его печалью, терпением, надеждой…
К этой картине, а она сменила пятерых владельцев, пока в 1955 году Сидни Лемон (Нью-Йорк) не подарил её Израилю, можно возвращаться бесконечно. На упомянутую нами выставку в Тель-Авиве только из Польши было доставлено 38 работ, а всего их было 200! – да, 200 картин успел написать Готлиб всего за пять лет творческой жизни. На сегодняшний день найдено меньше половины. Скорее всего, большая часть картин исчезла вместе со своими хозяевами – Готлиб стал еврейской гордостью ещё при своей жизни, его охотно покупали…
Через 100 лет после смерти художника известный лондонский журнал «Джуиш Квотерли» назвал Готлиба «гением, который не успел состояться». Так ли это? Многие ушли молодыми: Пушкин – в 38 лет, Маяковский – в 37, Моцарт – в 35, Шелли и Есенин – в 30, Лермонтов – в 27, ну, а Готлиб – в 23… Так рано. Но талант всегда успевает состояться.
…Рядом со мной, но тогда, в 1991-м, я ещё не знала об этом, стояла внучка Лауры, Бат-Шева, из киббуца возле Бейт-Шеана, запоздало корившая себя за то, что не верила бабушкиным рассказам, а ведь, может быть, только с ними, внуками, Лауре хотелось поделиться воспоминаниями юности, а они вот ее не дослушали, смеялись…
…И я долго стояла перед портретом Лауры. Живой Маурици Готлиб, пылкий и страстный юноша, был частным, случайным фактом жизни этой прелестной гордячки. Она увлеклась им на время, отвечала взаимностью, писала письма. Он настаивал, и они обручились, но, передумав, она почти тут же нарушила договор. А его безвременная смерть связала их навсегда. Лаура была предана его памяти всю свою долгую жизнь (муж Лео Хеншель умер в 1909 г.), никому не показывая, оберегая от чужого взгляда, но свято храня и его письма к ней и свой портрет его работы.
Художник Маурици Готлиб (Maurycy Gottlieb, 1856-1879) и его Муза, вечная возлюбленная Лаура (Laura Henschel-Rosenfeld, 1857-1944), стали для нас всех в тот вечер и уже навсегда – близкими и родными.
Шуламит Шалит,
Тель-Авив,
«Мы здесь»,