Документальная повесть

МЭР И ПОСОЛ

В Израиль я прилетел 6 декабря 1971 года, а в середине мая следующего, 1972 года, ступил на бетон взлётно-посадочной полосы столицы некогда Великой, а теперь просто Британской империи. Ни классического тумана, ни докучливого островного дождя, майский Лондон встретил меня ветреной солнечной погодой, лишь изредка накрапывал дождь; ветер уносил тучу, и снова светило солнце.

К лондонскому агентству «Аэрофлота» меня ранним утром, даже, пожалуй, ночью – в пятом часу, доставил Ицхак Рагер, представитель Канцелярии Главы правительства Израиля. «Их вэл шпэ'тэр нох кýмэн»,* – пообещал, помахал рукой, подарил широкую, типично рагеровскую улыбку, я потом к ней привык и полюбил её, при виде такой искренней и доброжелательной улыбки невозможно было не улыбнуться в ответ – тоже искренне и доброжелательно.

* Их вэл шпэтэр нох кумэн. (идиш) – Я позднее ещё приду.

В Израиле к тому времени я находился менее полугода, ивритский мой словарь значительно уступал познаниям Эллочки Щукиной в русском языке. С Рагером мы общались на идише. На эту деталь я обращаю особое внимание читателя, потому что, как и чеховское ружьё, она непременно выстрелит – в назначенное время.

Забрал меня Рагер в такой неурочный час из тёплой постели, которую мне предоставил Джордж Эвнин – на самое короткое время, потому что спать мы ушли далеко заполночь. Рагер, привезший меня к Эвнинам из аэропорта, посидел с нами – для приличия – совсем недолго, раскланялся, «завтра я разбужу вас рано, ложитесь, не засиживайтесь, впереди много тяжёлой работы» – и удалился.

Вдруг меня осенило: ведь я могу отсюда позвонить, ну, хотя бы попробовать позвонить – авось дозвонюсь! – в Москву. Перед отъездом из Израиля я несколько ночей не расставался с телефонной трубкой – безуспешно.

– Клара! – кричал я двоюродной сестре. Она собиралась подавать документы на выезд; решив порвать всякие отношения с нелюбимой родиной и опостылевшей властью, она отпустила тормоза и головой вперёд бросилась с обрыва здравого смысла в пропасть предвыездной активности. – Клара, что у вас слышно?

– У нас, – отвечала Клара, – у нас… – В этот момент рука советского оператора включала рубильник станции-глушилки, и мне приходилось прекращать несостоявшийся международный контакт. Где-то в глубине трубки, за тридевять земель в тридесятом царстве, что-то произносила в микрофон моя двоюродная сестра Клара, я даже улавливал за воем глушилок звучание её голоса, но расслышать, а тем более извлечь какую-либо информацию из непробиваемого чёрного рёва было немыслимо.

И тут меня осенило: ведь я могу отсюда, из Лондона, позвонить, ну, хотя бы попробовать позвонить – авось дозвонюсь! – в Москву.

– Джордж, – обратился я к Эвнину. – Джордж, я не мог из Израиля докричаться до Москвы, а там что-то происходит, туда уже прилетел Никсон.

Джордж поднял телефонную трубку:

– Диктуйте номер.

– Разговор может дорого стоить…

– Оставлю детям чуть меньшее наследство. Диктуйте.

– Клара! – закричал я в трубку, – Клара, я звоню из Лондона. Что у вас происходит?

– Вчера арестовали Слепака, Польского, Престина, – она торопливо называла фамилии. Клара скороговоркой успела, успела перечислить всех, и только, назвав последнюю фамилию, решилась перевести дыхание. В этот момент загудело. Загрохотало. Заревело – ОНО, советское глушение.

Однако, фамилии уже были названы и услышаны.

– Это всё? – удивился Джордж, взяв из моей руки трубку.

– Этого достаточно, Джордж, я узнал всё что нужно. Спасибо.

Ночью, в половине четвёртого, в дверь коротко позвонил Рагер – одним прикосновением: «цьзьнь».

– Я решил, что будешь сидеть около «Аэрофлота», – сказал он. – И советское посольство, и консульство находятся в тихих удалённых углах Лондона, а нам нужна огласка, внимание прессы, какой-нибудь… скандал. Это лучше всего делать около «Аэрофлота» – в центре города. Журналисты уже знают.

* * *

Ребята-студенты привезли спальные мешки – для меня и, на всякий случай, для себя. Влезать в мешок я не стал, а сел на него, чтобы зад не мёрз на голом асфальте.

– Не обращай на нас внимания, – сказал мне на плохом немецком языке низкорослый крепыш, по-английски я его не понял, сказал ему – «russisch, deutsch oder yidisch», он кивнул, ответил «I understand» и перешёл на чудовищный, с тяжёлым английским акцентом, но вполне разборчивый немецкий. Впрочем, не исключаю, что это был идиш, из-за акцента и массы английских слов различить эти языки в его интерпретации было невозможно.

Три парня, стоя на коленях, повозились у меня за спиной, пожелали «good Night», сели в маленькую, почти игрушечную машинёшку и слиняли.

До самого утра вокруг нас ошивались какие-то люди, по виду – студенты, и я подумал: «Неужели им больше нечего делать – в такой-то час!» Они беседовали друг с другом, о чём-то договаривались, кивали, пожимали руки, подходили ко мне, кое-кто мог объясниться по-русски. Я догадался: среди них много беженцев из Чехословакии и Венгрии, я даже стал различать их – по акценту.

Часов в семь привезли пачку то ли объявлений, то ли листовок и плакаты с портретами: Эдуард Кузнецов, Сильва Залмансон, Рут Александрович, Рейза Палатник, наш свердловчанин Валерий Кукуй – целая картинная галерея. Вынесли из подоспевшей машины стремянку, двое быстро вскарабкались, наклеили плакаты на безбрежные окна, а – вернее – прозрачные стеклянные стены «Аэрофлота», всё немногословно, по-деловому, никакой суматохи, неразберихи, чётко, как при проведении боевой операции.

Подошёл Рагер, наклонился, поднял одну из пачек, разорвал бумажную ленту и со словами «Вэйст вос hэйст карýз?»* подал мне пачку листовок.

– Их вэйс, вэр из гэвэ'н Карýзо**, – продемонстрировал я эрудицию и хрипловатым речитативом с претензией на bel canto исполнил «Са-анта-а-Лю-у-чи-и-я, Са-анта-а-Лючи-и-я».

* Вэйст вос hэст карýз? (идиш) – знаешь, что такое «карýз?»?

** Их вэйс, вэр из гэвэн Карузо (идиш) – я знаю, кто был Карузо.

Рагер раскатисто захохотал.

– Не Карýзо, а карýз. Это, – он извлёк по-английски напечатанную листовку с незаполненными строчками под текстом – для сбора подписей.

– Скоро люди пойдут на работу, – объяснил Рагер. – Будешь протягивать прохожим, кто-нибудь да подпишет.

Я нашарил в кармане ручку и ринулся в толпу.

Джордж Эвнин, лондонский еврей, свободно владел русским языком; он держался рядом со мной, и с его появлением я перестал ощущать моё незнание английского.

Джордж рассказал: впервые он попал в Россию в преклонном возрасте; я подозреваю, что, разыгрывая роль бизнесмена, он выполнял кое-какие деликатные поручения одной маленькой могущественной разведки. Через много лет, совсем состарившись, он с семьёй репатриировался в Израиль, чтобы закончить свои дни на Святой – не только в религиозном, но и в глубоко личном смысле – Земле.

Внезапно, словно открыли шлюз, мимо меня хлынул людской поток (или – потоп!). У толпы, как будто она являлась единым многоголовым, многоруким и многоногим организмом, был сосредоточенный вид и решительная походка. Люди шли по тротуару в двух противоположных направлениях, одно течение втекало в другое, проходило встречную стремнину насквозь, не завихряясь, не сливаясь, не перемешиваясь. Я огляделся и, неся перед собой листы и ручку, ринулся в гущу.

Большинство прохожих спокойно проходило мимо меня. Некоторые, взяв в руку листовку, просматривали её и молча возвращали. Лишь самая малость останавливалась, задавала какие-то вопросы, ставила подпись и записывала личные данные: возраст, адрес, даже номер телефона.

Смуглокожий пешеход спросил:

– Господин собирает подписи «за» или «против»?

Джордж коротко объяснил.

– Простите, зачем же я буду это подписывать? Я не еврей!

– Вам безразлична судьба советского еврейства, задавленного и бесправного?

– Я не еврей, я араб!

– А-а-а, – понимающе протянул я.

– Что значит «А-а-а»! – негромко одёрнул меня мой переводчик и опять обратился к прохожему: – Существуют общечеловеческие ценности…

Араб решительно взял из моей руки «стилó», поставил две подписи: слева направо – по-английски и справа налево – по-арабски.

– Успехов, – пожелал он и слился с течением.

Толпа образовалась вокруг меня поздним утром, часов около десяти. Пожилые люди в тёмных костюмах с галстуками, иногда в плащах и пальто, они подходили ко мне, манерно пожимали руку, слегка наклоняя при этом голову; между собой все разговарвали по-немецки.

– Беженцы из Германии, тридцатые годы, – коротко сказал Джордж. – Ваш переводчик тоже будет немец. Немецкий еврей. Он совсем молодой человек, студент, его родители из Германии.

– А откуда у него русский язык? – удивился я.

– Ниоткуда. Вы будете говорить по-еврейски, а он понимает по-немецки, справитесь, – улыбнулся Джордж. – Другого варианта мы не нашли.

– А вы?

– Мне лучше не появляться там, где будете выступать вы…

Вопросы «почему?» я уже научился не задавать.

Рагер стоял в стороне, возвышаясь над «немцами»; мне до сих пор непонятно, как с подобным ростом можно было служить в разведке, да ещё так успешно, как это делал Рагер.

– Вам понравилась его затея с дверью? – спросил Джордж.

– Его затея? Это – его? – удивился я. – А я решил, что мальчишки – порезвились.

– Все его затеи мальчишеские.

– Джордж, откуда у вас русский?

– Учение и труд всё перетрут.

– Какие языки вы ещё знаете?

– Французский, знаю лучше, чем русский, я его изучал с детства. Попутно итальянский, испанский, португальский и румынский – латинская группа. Ну, ещё немецкий и идиш, по-еврейски разговаривали родители. С немецким – почти вся германская группа: голландский, скандинавские, кроме финского, это нечеловеческий язык, так же, как и венгерский. Зная английский, немецкий и французский, остальные европейские языки выучить – раз плюнуть.

Я стыдливо умолк.

Операция «Ы» с аэрофлотовской дверью – история весёлая и занятная.

Ночью, неожиданно промозглой, особенно под утро, какие-то ребятишки, стоя на корточках, повозились у меня за спиной. Утром оказалось, что дверной замок они забили размятым пластилином. На холоде масса застыла, и когда утром, в половине девятого, прибывшие на работу сотрудницы «Аэрофлота» попытались отомкнуть дверь, замок не поддался, в него даже не вошёл ключ. Пока вызывали слесаря, пока приехало посольское и консульское начальство, пока суд да дело, все сотрудницы агентства в ожидании выстроились цепочкой у двери – как раз под портретами арестованных и осуждённых в СССР евреев. Нагрянула толпа теле- и фоторепортёров, погалдели, поснимали… Ко мне подошёл разъярённый советский консул.

– Вы – крысы, – зло сказал он.

– А корабль-то – тонет, – одарил я его светлой улыбкой. – Вам придётся спасаться вплавь, господин консул…

– Жжж… – прожужжал он – одним намёком, слóва, однако, не закончив, а так хотелось жида обозвать жидом…

– …жжж, – подхватил я и закончил слово за него, но – по-своему: – ó-па.

Через несколько часов принесли свежие газеты. Сразу бросался в глаза фотоснимок «Аэрофлота», он красовался на первой странице: высокие стеклянные окна и двери, портреты «узников совести», под ними я и – рядом – линеечка вдоль стены: служащие офиса, в основном женщины. Мне перевели подпись: «Сотрудники советской авиакомпании „Аэрофлот“ протестуют против антиеврейских судебных процессов в их собственной стране».

Утром следующего дня Джордж рассказал: в вечерних телевизионных программах большинства западных стран сюжет был развит со всем размахом, на который были способны «продажные буржуазные средства массовой информации».

А Ицхак Рагер, служивший в Лондоне в скромной должности консула, стоял в сторонке и одобрительно улыбался.

* * *

 Рагер всё прекрасно организовал. К акции было приковано внимание прессы, меня много интервьюировали, в ещё не совсем наступившем утре мелькали блицы. Пришёл старик, обратился ко мне на идише с английским акцентом.

– Депутат парламента, – сказал Рагер, когда старик ушёл. – Лорд Гревел Джаннер.

Подошли женщины – группкой, милые, моложавые.

– Финф ун драйцикйóрике вайбер*, – улыбнулся им вслед израильский консул. – А мэхáйе!..**

Я удивлённо взглянул на него.

– Это наш еврейский цúмэс,*** – улыбка не сходила с лица консула. – Еврейский цимэс к русскому столу.

* Финф ун драйцикйóрике вайбер (идиш) – тридцатипятилетние женщины.

** А мэхáйе!.. (идиш) – удовольствие!..

*** цимэс (идиш) – национальное блюдо из моркови с мясом. В иносказательном смысле выражает превосходную степень какого-либо явления.

– Цимэс – это хорошо, – отозвался я. – Для чего израильскому дипломату подавать к русскому столу еврейский цимэс?

– Для них он – отрава. Вот для этих. – Он кивнул в сторону проходивших мимо нас сотрудниц «Аэрофлота». Одна из них взглянула на портреты арестованных в СССР евреев и демонстративно сплюнула. – Вот видишь? – улыбнулся Рагер, – ей уже противно.

Через много лет мне довелось оценить кулинарные способности мэра Беэр-Шевы и моего друга Ицхака Рагера: он прекрасно готовил цимэс!

* * *

Вновь встретились и крепко подружились мы через семнадцать с половиной лет. Я непременно расскажу о нашей встрече в Беэр-Шеве в предвыборные дни 1989 года. Но прежде – об одном неприметном событии, происшедшем в центре британской столицы в майское утро 1972 года.

Окружавшие меня пожилые лондонцы негромко переговаривались по-немецки, который я понимал с детства, некоторые знали и идиш, поэтому в общении с ними у меня затруднений не было.

– Йидн,* – обратился я ко всем вообще и ни к кому в частности. – Евреи, откуда я могу позвонить в Израиль? Мне нужно срочно передать…

– Ich habe hier… Ich habe da… ein… Office…** – как-то очень по-школьному, по-ученически предложил мне постоянно находившийся около меня не очень молодой приземистый коренастый человек в сером плаще поверх тёмно-синего пиджака, при галстуке и шляпе. Kommen Sie mit mir, bitte.***

* Йидн (идиш) – евреи.

** Ich habe hier… Ich habe da… ein… Office… (нем.) – У меня здесь… У меня тут… имеется… офис.

*** Kommen Sie mit mir, bitte. (нем.) – Пройдите со мной, пожалуйста.

– В Лондоне вас встретит наш человек, – сказал мне в Тель-Авиве Яка Янай. – Не отрывайтесь от него ни на миллиметр. Он должен знать о каждом вашем шаге.

А я… Ничего не сказав Рагеру – думая только о возможности позвонить в Израиль – я ринулся – в незнакомом городе, в чужой стране – за случайным человеком, говорившим на плохом немецком с ярко выраженным русским акцентом (на эту деталь я обратил внимание позднее, задним умом).

Мы свернули за угол, вошли в подъезд, поднялись по лестнице на один этаж (почему не воспользовались лифтом?), незнакомец отпер дверь, и мы оказались в просторном бюро, напоминавшем туристическое агентство: на стенах развешаны плакаты с видами горных пейзажей, живописных водопадов, черепичных крыш.

Herr обогнул массивный письменный стол, задвинутый в глубокую нишу, сел в кресло, указал мне на кресло по другую сторону стола.

– Sitzen Sie, bitte,* – предложил гостю хозяин – всё ещё по-немецки (а мог бы уже перейти на русский). – Wohin wollen Sie telefonieren?** – И он раскрыл лежавшую на столе толстую тетрадь.

* Sitzen Sie, bitte (нем.) – Садитесь, пожалуйста.

** Wohin wollen Sie telefonieren? (нем.) – Куда вы хотите позвонить?

Я – полный идиот! – продиктовал ему два тель-авивских номера: Яки Яная и Нехемии Леванона.

Он старательно записал, положил на стол ручку, передумал и вложил её в карман пиджака… поднял на меня выпуклые с красными прожилками глаза… перед моим взором замаячил его крупный, утолщённый на конце, изрисованном ветвистыми лиловыми сосудиками, багровый нос. Тогда мне ещё неведом был гарик «Не стесняйся, пьяница, / Носа своего. / Он ведь с нашим знаменем / Цвета одного». Знай я эти замечательные стихи раньше и обрати внимание на нос пригласившего меня к себе Herr'а, может быть я и вспомнил бы наказ Яки Яная, как знать, как знать! Но в жизни нет места сослагательному наклонению…

Он… поднял на меня выпуклые с красными прожилками глаза… утвердил пятерню поверх тетради, в которой только что записал номера телефонов двух руководителей одной из спецслужб Израиля…

– А теперь вы расскажете мне, в каких отношениях состоите с этими двумя господами, – сказал он – уже, наконец-то, по-русски.

Я мысленно заёрзал в кресле, лоб мой вспотел, сердце ухнуло и рухнуло в бездну.

– Ой, простите, я ошибся, – залепетал я, – одну минутку… я дал вам совсем не те номера… одну минутку… вот – лучше этот, – торопливо я назвал телефонный номер Володи Зарецкого. «Он-то уж сразу догадается перезвонить, куда надо», – лихорадочно соображал я. Володя заведовал лабораторией в институте имени Вейцмана и хорошо знал и Яку, и Нехемию.

– Не принимайте меня за идиота, – резко оборвал багровоносый товарищ в сером плаще.

Не повернув головы, я каким-то чутьём учуял, как за моей спиной открылась боковая дверь и из неё вышел высокий широкоплечий молодой мужчина. Он прошёл к входной двери, встал перед ней, перегородив дверной проём, ноги его были широко расставлены, кулаки воткнуты в бока – «руки в боки», как говорила моя мама. Я не оглядывался на него, но отчётливо видел каждое его движение.

Ещё перед моим отъездом в Англию по Би-би-си рассказывали о бесчинствах КГБ в британской столице.

– Пиздец, – чётко и обречённо подумал я. Не исключено, что сей скабрезный монолог был мною произнесён вслух, потому что товарищ удивлённо переспросил:

– Что? Что вы сказали?

Ни повторить, ни ответить ему я не успел.

Три невысоких мальчика – мне они показались совсем пацанами – двумя ударами выставили дверь вместе с громилой. Никто из присутствовавших в комнате персонажей никак не отреагировали на появление новых, не предусмотренных сценарием статистов.

Мальчики подошли ко мне, приподняли за локти, вынули из кресла и повели (или – понесли?) – по лестнице вниз, наружу, налево-до-угла-и-ещё-раз-налево. Над толпой возвышалась голова Рагера. Он увидел меня, заулыбался.

– Тебе было сказано: не отрываться от него ни на миллиметр, – произнёс один из мальчиков, передавая меня шефу как эстафетную палочку – с рук на руки. Произнёс, и мальчики исчезли, слились с толпой. Сегодня я пытаюсь припомнить, на каком языке была произнесена эта фраза. На русском? Или на английском? Или, может быть, на немецком или на идише? Я понял каждое сказанное мне слово, но – на каком языке говорили со мной мои спасители? Не могу вспомнить…

* * *

Прошло семнадцать с половиной лет. Приближался осенний праздник Рош-hашана, новый год. В 1989-ом он выпал, кажется, на сентябрь.

Ежегодно, кроме близких друзей и родных, я поздравлял с праздниками – перед Песах и Рош-hашана – Нехемию Леванона, Яку Яная и Лидушку Словину из Дома Жаботинского (об этих дорогих мне людях и о сложных, порою странных отношениях между первыми двумя и враждовавшей с ними легендарной Лидой толково написал в недавно законченной им книге «Мы снова евреи» мой товарищ по Свердловску Юлик Кошаровский. Рекомендую.)

За несколько дней до наступления еврейского Нового года я позвонил Нехемии. Он долго кашлял, прикуривал одну сигарету от другой, из телефонной трубки несло едким дымом, Нехемия всё кашлял и откашливался. Наконец, выслушал мою стандартную поздравительную тираду, пожелал мне «того же самого» и нацелился положить на рычаг трубку.

– Нехемия, – остановил я. – Помнишь, в 1972 году ты посылал меня в Англию? Там мною занимался симпатичный еврей, Ицхак Рагер. Я понимаю, что в вашей службе не принято задавать вопросы – где служит такой-то, чем он занимается, как можно с ним встретиться. Мне хочется – пусть не напрямую, хотя бы через тебя – передать ему поздравление. Как это сделать?

– Скажи мне: ты что, кхе-кхе-кхе, ты сумасшедший?

– Похоже?

– Не то слово, кхе-кхе-кхе.

– Извини…

– Скажи, ты газеты читаешь?

– Не-а.

– И не знаешь, что Рагер бежит в мэрию? («Бежит в мэрию». По-русски следовало бы сказать «баллотируется в мэрию», «выставил свою кандидатуру» и т.п. Но Нехемия, в отличие от Яная, разговаривая по-русски, продолжал думать на иврите.)

– Не-а…

– Рагер бежит в вашу мэрию, в Беэр-Шеве. Помоги ему.

– У тебя есть номер его телефона?

– Или у меня есть его номер? Ты что, забыл, с кем разговариваешь?

– Извини. Я записываю.

– Тебе прочитать из блокнота или выбрать из памяти?

– Я думаю, что из памяти, из ТВОЕЙ памяти, будет точней любого блокнота.

– Ты хороший ученик, быстро усвоиваешь… так говорят по-русски: усвоиваешь?

– Усваиваешь.

– Да-да, быстро усваиваешь уроки.

– Я тебя слушаю.

Нехемия продиктовал мне телефонный номер.

– Помоги ему, он хороший человек.

– Бусделано.

– Что ты сказал? У меня проблемы с русским языком, я стал плохо тебя понимать.

– Это у меня проблемы с русским языком, я стал с тобой непонятно разговаривать.

Положив трубку, я тут же поднял её и набрал номер. Мне ответил мужской голос.

– Шалом. Могу я поговорить с господином Рагером? – спросил я на чистом иврите.

Ну, вот: ба-бах! Ружьё, как я и обещал, выстрелило. Прежде я упомянул, что в дни моего визита в Англию иврита я не знал и общался с Рагером на идише. А вот теперь, по прошествии семнадцати с половиной лет, иврит – если и не стал моим родным языком, то уж двоюродным стал точно: на нём мне гораздо легче общаться, чем даже на мамэ-лошн, а ведь идиш я слышал от моих родителей с самого рождения. Моего иврита Рагер никогда прежде не слышал.

– Шалом, – ответил голос и продолжил – приказным тоном: – Скажи ещё одно слово!

– Я говорю с господином Рагером? – спросил я – всё на том же иврите.

– Шалом, И'лья (с ударением на «И»), – обыденно, словно только накануне мы обсуждали результат очередного футбольного или баскетбольного матча.

Я ощутил мгновенное помутнение разума. Рука невольно опустилась, и трубка выскользнула из пальцев. Второй рукой я опёрся о стену.

– Что с тобой? – удивлённо спросила сидевшая на диване жена.

Я наклонился, поднял трубку.

– Алло!..

– Я спрашиваю: где ты находишься?

– В Беэр-Шеве.

– У тебя есть машина?

– Разумеется.

– Даю тебе… десять минут. Через десять минут  – предстать передо мной!

– Слушаюсь, командир.

* * *

Через четверть часа Рагер прижимал мою голову к своей атлетической грудной клетке. Я чувствовал себя маленьким тщедушным человечком рядом с человечищем.

– Что ты будешь пить? – спросил Рагер.

– Можно коньяк.

– А я – виски с содовой.

Мы сидели в креслах около журнального столика и разглядывали один другого.

Так замкнулся предыдущий круг. Так началась наша дружба. И продолжалась она в течение десятилетия, пока Рагер жил и возглавлял городской совет Беэр-Шевы.

Конечно, человек этот мог бы возглавить страну или её армию или разведку, если бы ему позволили обстоятельства. Мне есть с кем сравнивать, в жизни мне довелось общаться с СМС (сильными мира сего), манипулировавшими и управлявшими странами и народами. Рагер был крупнее, масштабнее многих. Но, придя в политику из недр спецслужб, действовавших и действующих за завесой секретности и безвестности, он для начала должен был заявить о себе, проявить себя – в малом. Этим малым стал муниципалитет четвёртого по величине города Израиля. Впереди простиралась трудная дорога к маячившим на горизонте вершинам, и такая дорога была ему по плечу.

Город Рагер взял, казалось, с лёгкостью, с которой он делал всё – с той лёгкостью, с какой канатоходец играючи передвигается, дурачится и танцует на канате, с какой эквилибрист перекидывает из одной руки в другую шары, вертит и нанизывает кольца, крутит на палочках тарелки.

Соперником Рагера на выборах был Бенц Кармель, старожил Беэр-Шевы, много лет прослуживший в вершинах муниципальной власти.

По приезде в страну и город мы, свежие репатрианты, были приняты и обласканы Бенцем. Он мог общаться по-русски – смешно, картаво, с акцентом и перевиранием фраз, что, как ни странно, делало его речь привлекательной для придирчивых и влюблённых в русский язык и русскую культуру новоприбывших. Именно он, воспользовавшись притоком высококлассных музыкантов, инициировал и поддержал в 1973 году создание городского камерного оркестра – известной теперь во всём мире Синфониетты (а не Симфониетты, как думают и произносят многие – от син-хронно, син-фазно), и надолго, до сего дня, и в зале – естественно, во время антрактов, и на сцене – конечно же, во время репетиций – доминирующей стала русская речь.

Именно Бенц в том же 1973 году решил, что настала пора столице Негева обзавестись собственным драматическим театром. И театр возник, его можно сравнить с московским «Современником», театром-студией; сюда приходили молодые актёры, только-только со студенческой скамьи, они здесь куролесили, дурачились, работали, творили, экспериментировали, набирались мастерства и становились корифеями, на которых сегодня держится театральное искусство всех подмостков Израиля. Театр, созданный Кармелем, просуществовал три десятилетия; затем, в период погони за легковесностью и прибыльностью, мэрия и администрация пошли на расформирование труппы – и театр превратился в труп (каюсь: я тоже приложил руку к безобразию сему, т.к. входил в состав совета директоров и не сумел, да и не пытался предотвратить неминуемое). Но три десятка лет, период становления и созревания двух поколений зрителей, беэршевский городской драматический театр гостеприимно распахивал двери перед жителями Беэр-Шевы и окрестных городов и селений. По постановкам нашего театра такие новожители Израиля, как я, изучали и совершенствовали свой иврит.

А кто, если не Бенц Кармель, помог сумасшедшему Лёне Леванту превратить Беэр-Шеву в New-Васюки, и теперь, уже много-много лет подряд, в городе работает шахматный клуб – по всеобщему признанию лучший в Европе.

И, конечно же, Бенц… И, безусловно, именно Бенц… И, несомненно, тот же Бенц…

Мне довелось видеть и иного Бенца Кармеля. Во время предвыборной кампании он, в окружении почитавших его шумных и импульсивных выходцев с исламского Востока – из Ирака, Ирана, Йемена, Северной Африки – триумфально шествовал по городскому базару. Это было зрелище! Продавцы выходили из-за духанов и прилавков, чтобы пожать вице-мэру и будущему городскому голове руку, покупатели выпускали из рук мешки и кульки с покупками, чтобы обменяться рукопожатием и объятиями с Бенцем. Он легко гутарил на их экзотичном простонародном языке, отпускал скабрезные шуточки, расспрашивал о жёнах и детях, и собеседники знали, что будущий мэр – в доску свой парень, он их не продаст и не предаст, а если надо, всегда выручит и прикроет.

Что мог противопоставить такому претенденту на местный трон безвестный Ицхак Рагер? Кто в городе знал (да и кого это интересовало!), что за плечами нового кандидата три университета, что он свободно владеет всеми европейскими языками, да в придачу ещё идишем и арабским, что во время Шестидневной войны подразделение подполковника израильской армии Рагера после кратковременных ураганных боёв овладело населёнными пунктами вокруг Иерусалима, среди них Вифлеем, и на актах о капитуляции рядом с подписями арабских военачальников, возглавлявших оборону этих городов, стоит широкий росчерк нового претендента на муниципальный трон? Кому было известно, что израильский журналист Рагер, корреспондент государственного радио, аккредитованный в Париже, тайно встречается и ведёт пропагандистские беседы с Эстер Маркиш, вдовой замученного в сталинских застенках еврейского поэта Переца Маркиша, прибывшей во французскую столицу по приглашению своего давнего друга и великого художника Марка Шагала – выехавшей за пределы СССР под гарантийное письмо Алексея Суркова? (После установления такого контакта злонамеренный израильтянин в течение нескольких лет поддерживал с Эстер Маркиш конспиративную связь, заботясь о её выезде с двумя сыновьями, Симой и Додиком, в Израиль).

Кто мог представить себе, что сразу после вынесения смертных приговоров в Ленинграде семидесятого года Марку Дымшицу и Эдуарду Кузнецову личный представитель Главы израильского правительства Голды Меир Ицхак Рагер посетил испанского диктатора генералиссимуса Франко и попросил отменить смертные приговоры баскским террористам, взорвавшим в тоннеле пассажирский поезд и загубившим жизни многих пассажиров?

– Господин Франко, – обратился к «кровавому диктатору» израильтянин. – Моему народу и моему правительству известно, что ваши предки были маранами, то есть насильственно крещеными евреями, и что вы дорожите еврейским прошлым вашей семьи. Мы знаем и ценим то, что в годы Второй мировой войны многим десяткам тысяч евреев, обречённых на уничтожение в нацистских лагерях смерти, вы сумели спасти жизни. Я уполномочен попросить вас совершить ещё один поступок для спасения жизней двух моих соплеменников, осуждённых в Советском Союзе.

– Где я и где Советский Союз? – по-еврейски вопросом на вопрос ответил испанский дуче. – Я, конечно, могу попросить, но ведь эти шлимазлы меня не послушаются!

– О чём вы говорите! – воскликнул Рагер. – Не надо никого ни о чём просить. Не надо их просить, они не понимают языка интеллигентных, как мы с вами, людей. Они не шлимазлы, они бандиты и антисемиты.

При этих словах дуче брезгливо поморщился.

 Франсиско Франко

– Я не хочу говорить с тобой, израильтянин, за русских, потому что эти хамы мне неприятны и неинтересны. Но, во имя всех святых, скажи, чего ждёт от меня твой народ и твоё правительство?

– Они хотят, чтобы вы помиловали басков, – немногословно попросил Рагер.

– Ну, и… – поднял голову и вопросительно взглянул на гостя кровавый диктатор. – Положим, я их помилую. А что мы с тобой… что твои евреи будут иметь с этого? Как моё помилование поможет… как оно поможет твоим соплеменникам?

– Как поможет? – улыбнулся Рагер, и против его обаяния не смог устоять даже такой фашист-людоед, как Франсиско Франко. – Дальше – положитесь на нас, мой генералиссимус.

И дуче положился на Ицхака Рагера и помиловал басков. И Дымшиц с Кузнецовым тоже оказались помилованными, потому что советским коммунистическим правителям, при всей их бессовестности и кровожадности, оказалось не к лицу (да и просто невыгодно) учинить расправу над не пролившими ни единой капли крови узниками – учинить расправу после того, что фашист Франко помиловал собственных террористов. Так получилось, что своими жизнями несколько испанских басков обязаны антисемитизму советских верховных паханов.

Многого, очень многого не мог рассказать избирателям новый кандидат в мэры. Ещё существовал и зверствовал Советский Союз с его карательной системой, поэтому значительная часть деятельности Рагера оставалась скрытой за семью замками и запечатанной за семьдесят семью печатями.

* * *

Он родился в Египте.

Оба деда Рагера с жёнами, детьми и скудным скарбом покинули Российскую империю, недобрую и враждебную, в 1914 году. Они не желали служить ни чужому царю, ни неродному отечеству, тем более умирать за них на полях Первой мировой войны. Им удалось добраться до Египта, части Британского содружества. Палестина принадлежала Турции, и попасть туда они не сумели.

Первыми языками, которые слышал Ижо в жизни, были русский и идиш. Ему читали сказки Пушкина и пели еврейские колыбельные песни. Улица разговаривала по-арабски и по-английски. Жители Северной Африки общалась и на французском, и по-итальянски, и евреям, мигрировавшим по просторам континента, приходилось пользоваться и этими языками. А ещё был иврит, язык молитв и священных книг, которые читались ежедневно, ведь нужно было оставаться евреями. И был ещё один язык, унесённый народом-изгнанником из страны Сфарад, из испанской диаспоры, который, подобно идишу в Европе, родившемуся в стране Ашкеназ, стал разговорным – ладино.

Многоязычие среди евреев было естественным.

Пришло время, когда естественным для евреев стало переселение из Египта в древнюю страну предков, о которой в ежедневных молитвах веками повторяли: «В следующем году в Иерусалиме!»

Архитектор Давид Рагер стал первым инженером-строителем при мэрии Беэр-Шевы – после того, как город провозгласили еврейским. Здесь малолетний Ижо учился в школе – на иврите. Отсюда он ушёл в армию. Сюда вернулся после демобилизации – на короткое время, чтобы опять покинуть отчий дом, потому что университета в Беэр-Шеве ещё не было. Впереди была работа на радио, должность генерального директора, служба за границей, разведка.

– Ижо, – попросил я однажды вечером, когда мы уже опустошили по первому бокалу и наполнили по второму, – после стольких лет… тебе, конечно, есть что рассказать.

Он встал, подошёл к окну, за которым расстилался его город, признавший нового мэра, проголосовавший за него.

– Это было в другой стране, в противоположном углу Земного шара (ха-ха, в «углу шара» – это хорошо!), меня не звали тогда Ицхаком, и фамилия моя не была Рагер. Всё было другое…

Спиной, затылком я стал чувствовать, что каждое утро, когда я выхожу из дома и направляюсь к автомобилю, за мной наблюдает пара глаз – из-за соседнего угла. Ощущение стало навязчивым, я мельком стал обозревать местность и заметил в кустах мужскую фигуру. Каждое утро незнакомый мужчина, скрытый кустарником, следил за тем, как я выхожу из подъезда, открываю машину, сажусь, завожу мотор, отъезжаю. Мне стало казаться, что за моей машиной следует его машина или, может быть, машина кого-то другого, но она сопровождает меня по улицам города. Я стал менять маршрут и в зеркало наблюдать за дорогой позади меня. Нет, я ошибся, никто за мной не ехал, я становился мнительным, а в нашем деле это серьёзная помеха. Но, тем не менее, мужчина по утрам в кустах был фактом, его присутствие нельзя было объяснить мнительностью или расстроенными нервами, он дожидался моего появления и не покидал своего поста до моего отъезда.

Я сообщил руководству, и оно решило, что необходимо прервать моё пребывание в той стране, потому что разоблачение могло привести к нежелательным последствиям.

Получив «добро» на свёртывание всех дел, я приобрёл авиабилет и приготовился к отъезду. Спустившись на стоянку, я оглядел двор и увидел стоявшую за углом в кустах знакомую фигуру. Я приблизился к машине, наклонился, сделал вид, что осматриваю шины. Правую руку я держал в кармане и зажимал там готовый к выстрелу пистолет. «Если он приблизится и попытается помешать мне, – решил я, – выстрелю и – в аэропорт. Только бы успеть…» Я осматривал колёса и искоса наблюдал за мужчиной. Вдруг он вышел из укрытия и направился ко мне. Я распрямился, положил палец на курок. «Раз…» Он приблизился, протянул руку, коснулся моей руки. «Два…»

«Вы, конечно, заметили, что я уже некоторое время наблюдаю за вами, – произнёс он, поглаживая мою руку. „Два с половиной…“ – Признайтесь, что заметили. Да? – „Два и три четверти…“ – Ты мне… – перейдя на „ты“, он пожал мою руку, – нравишься. Очень. Я влюблён в тебя». Он пристально смотрел мне в глаза и ждал ответа, а я всё не решался снять палец с курка. Стрелять в сложившейся ситуации было глупо. Я отступил на шаг, распахнул дверь машины, быстро забросил себя внутрь, повернул ключ и умчался. Бегство из страны, прекращение работы мы, естественно, отменили, лишь пришлось съехать с той квартиры, сменить адрес. Я прослужил там ещё года два…

Ижо допил виски с содовой, подошёл к столику, насадил маслину на зубочистку.

– Нам тогда удалось предотвратить крупную акцию против Израиля. Хорошо, что он оказался гомосеком, а не контрразведчиком.

* * *

Рагер получил Беэр-Шеву на блюдечке и с голубой, и с розовой, и с золотой каёмочками: свыше шестидесяти процентов горожан (а среди репатриантов из СССР – более восьмидесяти!) проголосовали за внезапно объявившегося в наших палестинах кандидата, ничего никому не обещавшего, кроме собственного трудолюбия.

Мне посчастливилось проработать с Ижо Рагером девять лет, почти две каденции. Правда, от штатной должности в муниципалитете я отказался, не хотел рвать с инженерной, и к тому же любимой, профессией.

(продолжение следует)