Вспоминая Съезды
Я ОБНИМАЛ ЖЕНУ ПРЕЗИДЕНТА
Два десятилетия назад, после распада СССР, бесславно закончилась деятельность так бурно ворвавшегося в затхлую советскую реальность первого (и последнего) Съезда народных депутатов СССР. Для граждан Советского Союза, привыкших, что сессии союзного Верховного Совета проходили за закрытыми дверьми, а вся информация об их работе давалась суконным языком ТАСС, заседания Съезда стали зрелищем незабываемым. Транслировавшиеся в прямом эфире, они заставляли вдруг радикально политизировавшихся советских людей не отрываться от телевизионных экранов днями напролет.
В отличие от Верховного Совета СССР, на Съезд народных депутатов впервые могли аккредитовать своих журналистов региональные СМИ. Довелось представлять ивановскую областную прессу и мне. За те два с лишним года, что были отведены историей этому действительно всенародному форуму, вплоть до трагических событий августа 1991 года и последовавшими вскоре за ними Беловежскими соглашениями, я, как парламентский корреспондент, практически не пропустил ни одного созыва Съезда, а длилась работа некоторых из них порой до двух недель.
Впечатлений от тех лет, конечно, осталось немало. Ведь каждый день приходилось встречаться с людьми, которые поистине представляли славу и гордость страны. Но сейчас мне хочется вспомнить не сам Съезд, не принимавшиеся им законы, не драматические, имевшие для СССР судьбоносные последствия, события того времени. Это – тема отдельных серьезных размышлений. Я же просто хочу вспомнить несколько занимательных историй, порой веселых, порой не очень, которые случались на Съезде.
ЭКСКУРСОВОД ПОНЕВОЛЕ
Организация работы аккредитованных журналистов на Съезде, заседания которого проходили в громадном и давящем своими высокими сводами Дворце съездов, была из рук вон плохая. Пресс-центра как такового не было, пресс-конференции устраивались редко, а которые и созывались время от времени, проводились в абсолютно не подготовленных для этого холлах Дворца. Писать же отчеты о проходящих заседаниях (а мне необходимо было ежедневно передавать в газету 250 строк), вообще было негде. Во время большого перерыва приходилось искать любое мало-мальски пригодное место, где можно было бы прослушать диктофон с записями прозвучавших с утра выступлений депутатов и только что взятых интервью, пролистать блокнот с заметками, набросать черновик статьи и начисто переписать ее. А после всего этого бежать на переговорный пункт и занимать очередь, чтобы позвонить в родной город и продиктовать на магнитофон материал, по-левитановски выговаривая каждое слово.
Беда была в том, что найти такое укромное место было очень трудно. Всюду толпились депутаты, журналисты, приглашенные… Уединиться было невозможно. Я пробовал примоститься в холлах всех этажей Дворца съездов, на диванчиках в знаменитом Георгиевском зале (благо, что в Большой Кремлевский дворец можно было свободно пройти через зимний сад), в каких-либо других залах и уголках, вплоть до столиков в буфетах. Все не то. Сосредоточиться было нельзя.
И вдруг я нашел такое место – сказочную Грановитую палату. Хотя там было полутемно, зато совершенно безлюдно. В дальнем уголке стоял стол с обыкновенным деревянным стулом, царила благоговейная тишина. Я раскрыл блокноты… Работалось очень легко, видимо, действовала сама волшебная аура палаты.
Однако продолжалось мое творческое уединение недолго. В палату вошли два депутата, успевших, видимо, пообедать и теперь прогуливавшихся по кремлевским покоям. Судя по внешнему виду, были они из Средней Азии. Постояли у входа, посмотрели на расписные своды, увидели меня. Приняв, наверное, за служебного работника, подошли и поинтересовались, куда это они попали. Хотя я и был раздосадован тем, что меня оторвали от работы, но, как человек вежливый, рассказал им все то немногое, что помнил сам. Что это Грановитая палата, построена в конце ХV века, кажется, при царе Иване III, служила залом для приемов заморских гостей и пиров. Депутаты вежливо поблагодарили и отошли.
Только я продолжил писать, вошли еще несколько человек. Огляделись и… направились в мою сторону. Первый вопрос – не в этом ли зале снимался эпизод приема иностранного посла в фильме «Иван Васильевич меняет профессию». Пришлось повторить свой рассказ. Пока говорил, в палату забрели новые любопытные депутаты. Увидев группу своих коллег, решили, что опоздали на экскурсию и дружно меня окружили.
В общем, «обслужил» я за час, пока не ретировался из Грановитой палаты, человек тридцать. Честно признаюсь, особого негодования из-за потери времени и вынужденного превращения в кремлевского гида, я не испытывал. Все-таки приятно было рассказывать людям, многие из которых были, вероятно, в Кремлевском дворце впервые, о страницах русской истории. Поэтому с каждой новой экскурсией мой монолог (а порой и диалог – вопросов у депутатов тоже было немало) становился все длиннее и подробнее. Сознаюсь, порой свои скудные знания приходилось немного расширять за счет собственной фантазии, попросту привирать. Но ведь слушали!
Назавтра все повторилось заново. Похоже, что народные депутаты рассказали своим товарищам о том, что есть в старых кремлевских покоях такая Грановитая палата, где проводятся экскурсии. Когда сразу после окончания дневного заседания я заглянул в нее, чтобы поработать хотя бы полчаса, меня уже ждала толпа, решившая ради осмотра палаты пожертвовать обедом. Пришлось вновь стать гидом. А под конец даже пообещать организовать такую же экскурсию по находящемуся по соседству Георгиевскому залу.
На следующий день я в Грановитую палату не пошел. Решил найти другое, менее знаменитое место Кремля.
Переговорный пункт Дворца съездов находился глубоко под землей, под партером зрительного зала. А парламентских журналистов разместили на последнем ярусе здания, под самой крышей. Поэтому после передачи материала в газету приходилось сломя голову бежать наверх, по нескольким лестничным пролетам, чтобы успеть к началу вечернего заседания. Конечно, можно было воспользоваться эскалаторами, но это было медленнее.
Однажды, опаздывая на заседание, я, не сбавляя скорости, резко свернул из главного фойе за колонну, закрывающую от меня лестницу. И только тут заметил двух женщин, о чем-то оживленно беседующих. Тормозить было поздно, и я с ходу врезался в одну из них, стоявшую ко мне спиной. Она наверняка бы упала, если бы я машинально не подхватил ее за тонкую талию. Одновременно увидел испуганные глаза ее собеседницы и находившегося метрах в двух мужчину, резко двинувшегося в мою сторону.
Только тут я взглянул на женщину, которую, похоже, толкнул довольно больно. И остолбенел – это была Раиса Максимовна Горбачева. «Ну, все, – моментально пронеслась в голове первая мысль, – сейчас припишут покушение на жену Генерального секретаря ЦК КПСС и только что избранного президента СССР. Интересно, какой срок дадут?» А вторая мысль – «И чего это она стоит одна, на пустынной лестнице, без охраны?». Впрочем, единственным охранником, наверное, и был тот самый мужчина, который готовился уже скрутить меня.
Я неохотно отпустил талию Раисы Максимовны (когда еще удастся обнять жену президента) и покорно ждал самого худшего. Вдруг она движением руки остановила охранника, улыбнулась и мягко сказала:
– Зачем же так торопиться? Чуть меня не сбили.
Ухватившись за это прощающее «чуть», я воспрянул духом:
– Ой, Раиса Максимовна, простите, пожалуйста, не заметил за колонной. Я корреспондент, из Иванова, репортаж в номер передавал, опаздываю на заседание, а тут пока доверху добежишь, – торопливо зачастил я, не забывая опасливо посматривать на приостановившегося охранника.
– Все-таки в следующий раз не надо так резво мчаться, мало ли что может случиться, – продолжала мило улыбаться Горбачева. И отодвинулась в сторону, открывая мне дорогу. Ее собеседница, лица которой я вначале от испуга не приметил, и лишь теперь узнал Валентину Терешкову, назидательно добавила что-то вроде того, что возраст у меня далеко не мальчишеский и стремглав бегать по лестницам парламентским корреспондентам не пристало.
Это, конечно, была сущая правда, но дальнейшую нотацию я уже не слышал. Несмотря на добрый предостерегающий совет Раисы Максимовны, я мчался вверх пролет за пролетом, не столько спеша на вечернее заседание, сколько убегая от досадного, хотя одновременно и приятного происшествия на крутом вираже.
Еще в первые дни работы Съезда, спускаясь на эскалаторе с верхних ярусов Дворца в главное фойе, я внезапно был ослеплен исходившим откуда-то снизу сверканием. Будто кто-то щедро рассыпал горсть золотых слитков, сдобрив их к тому же самоцветами. И только спустившись ниже, понял: возле одной из колонн собрались вместе добрых полтора десятка маршалов и генералов. При ярком свете дворцовых люстр сияло золото их погон, многочисленных геройских звезд и полководческих орденов.
Особенно выделялся среди них маршал авиации Иван Кожедуб, легендарный летчик и трижды Герой Советского Союза. Невысокий. Широкоплечий, он производил впечатление пышущего здоровьем богатыря. Усиливал это впечатление его голос – раскатистый густой бас. Когда однажды Кожедуб зачитывал с трибуны обращение военных к Съезду, казалось, он вполне мог бы обойтись без микрофонов – слышно его было даже в фойе. Блеск его золотых звездочек завораживал, и я, мальчишка первых послевоенных лет, даже спустя 45 лет после окончания войны с восхищением смотрел на него. И робел подойти, чтобы взять хотя бы коротенькое интервью.
Как-то раз я гулял по пустынному фойе Дворца, дожидаясь, пока окончится длинная скучная речь какого-то оратора. И вдруг увидел, как из зрительного зала вышел Иван Никитович Кожедуб. То, что с ним творилось что-то неладное, заметил сразу. Сгорбившись, он медленно дошел до одной из колонн, прислонился к ней спиной и какое-то время стоял, закрыв глаза. Похоже, ждал, когда утихнет боль. Потом вынул из кармана целую горсть таблеток и стал их глотать. Без воды, медленно пережевывая.
У меня защемило сердце. В громадном помещении с уходящим куда-то к небу потолком, ярко освещенном тысячью ламп, маршал казался совершенно одиноким и каким-то беззащитным. Великий летчик, бесстрашный истребитель, солдат с громовым голосом, Кожедуб сейчас невольно вызывал жалость и желание хоть как-то ослабить мучавшую его боль, поддержать его.
Я подошел к нему и сбивчиво, горячо стал говорить о том, как мы, играя в детстве в войну, воображали себя Кожедубами и Покрышкиными, как я мальчишкой зачитывался его автобиографической книжкой о небе и самолетах, что он был и даже сейчас остается для меня и моих сверстников, моего поколения настоящим героем.
Честно говоря, я не ожидал последовавшей реакции Ивана Никитовича. Он слушал меня, и я вдруг увидел его повлажневшие глаза. Конечно, солдаты не плачут, по книгам я это усвоил с детства, да и семидесятилетний маршал наверняка не был человеком сентиментальным, поэтому так ошеломили меня словно застывшие у ресниц хрустальные росинки.
Досконально повторять двадцать лет спустя то, что сказал мне тогда взволнованный Кожедуб, не берусь. Но суть сказанного помню отлично. Он тихо (видимо, боль еще не отпустила его) говорил о том, что мои искренние слова тронули его, потому что сейчас, к сожалению, стали забывать героев Великой Отечественной войны или, что еще хуже, развенчивать их героизм. Ведь имя того же трижды Героя Советского Союза Александра Покрышкина совершенно неизвестно молодому поколению. Сегодня, с горечью говорил Кожедуб, у этого поколения другие кумиры, другие идеалы для подражания. (Иван Никитович не пояснил, кого он имел в виду. Может, заполонившего тогда экраны многочисленных видеотек американского супермена Рэмбо, может, ловкого дельца зарождавшегося кооперативного движения?) А летчик-истребитель – это человек, который ежедневно, по несколько раз в день рисковал своей жизнью, вступая в смертельные поединки с вражескими асами. И исход воздушного боя зависел только от него самого – его выучки, находчивости, смелости, от его доверия самолету, которым он управлял. А ведь было им тогда, истребителям, всего-то по 20 лет!
Конечно, говорил маршал, сейчас другие времена. Великая Отечественная ушла в прошлое. Но страна не может, не должна забывать, что такое фашизм и что сделали советские люди для его разгрома. Иначе… Иван Никитович не закончил фразу, видимо, даже в мыслях не допуская того, что может произойти, если мы прошлое предадим забвению.
Будто предвидел скончавшийся через несколько лет Иван Кожедуб, что слово «фашизм» вновь зазвучит в России, только адресовано оно будет не врагам, которых он громил, а иным потомкам самих победителей.
История, о которой пойдет речь, к Съезду народных депутатов, в общем-то, прямого отношения не имеет. Но произошла она во время очередного его заседания, потому в памяти осталась неразрывно связана с ним.
Летом 1990 года в кабинете редактора газеты, где я тогда работал, раздался телефонный звонок. Звонила народная артистка СССР Тамара Макарова. Просьба у нее была несколько необычная. Она прочитала в каком-то журнале, что в Иваново вышел томик стихов Анны Барковой – очень талантливой поэтессы, человека трагической судьбы, более двадцати лет жизни которой прошли в сталинских и даже послесталинских лагерях и тюрьмах.
– Понимаете, – говорила Тамара Федоровна, – я очень люблю поэзию, мы с Сергеем Аполлинариевичем многие десятилетия собирали поэтические сборники. И я хотела бы иметь в своей библиотеке стихи Барковой, о которой много в свое время слышала. Вы не могли бы переслать эту книжку мне?
Тамара Макарова оставила свой адрес и телефон. Однако редактор, зная, что я часто езжу в Москву, на заседания Съезда народных депутатов, попросила меня доставить книгу лично Макаровой на дом. Разумеется, я с радостью согласился побывать дома у знаменитой артистки, вдовы великого кинорежиссера, чьи фильмы и роли я любил с детства.
Жила Тамара Макарова в высотном здании, центральную часть которого до сих пор занимает гостиница «Украина», а в двух боковых крыльях, судя по множеству мемориальных досок, жили большие знаменитости. Одна из досок было посвящена Сергею Герасимову. Сама же Тамара Федоровна оказалась приветливой, гостеприимной, разговорчивой женщиной преклонных лет (несмотря на ее тогдашние 83 года, назвать ее старушкой язык не поворачивается). К тому же она продолжала вести мастерскую во ВГИКе, ее студентами были молодые латиноамериканцы, и она весело рассказывала, как поставила с ними сцены из гоголевских «Мертвых душ».
Мы сидели в одной из комнат, пили чай, вспоминали фильмы ее мужа, в которых играла Тамара Федоровна – от «Семеро смелых» до «Льва Толстого». Говорили и о кинофильме «Молодая гвардия», в котором сыграли почти все студенты тогдашнего курса педагогов Герасимова и Макаровой. Неожиданно зазвонил телефон. Тамара Федоровна прошла в соседнюю комнату, взяла трубку. Дверь осталась открытой, и я невольно подслушал ее разговор с неведомым мне собеседником. Разговор, крайне меня удививший.
– Здравствуй, Володя…. Конечно, я очень рада твоему звонку…. Что ты, Володя, все хорошо… Да… Да… Ну, зачем же так, Володя, я все помню – и институт, и съемки….
Наверное, с каким-нибудь бывшим студентом говорит, подумал я. И вдруг:
– Я тоже, Олег, очень тебя люблю… Ну, успокойся, Олежек, успокойся… Конечно, я твоя мама… Разумеется приходи, ты же знаешь, я всегда рада тебя видеть… Не надо так, Володя… Да-да, конечно, ты Олег… До свиданья, Олег.
Я был в недоумении, с кем же она говорит – с Володей или Олегом? Тамара Федоровна вернулась в гостиную и, уловив, видимо, мое удивление, сказала:
– Володя Иванов звонил. Да-да, тот самый, что сыграл Олега Кошевого в «Молодой гвардии».
И я услышал историю, потрясшую меня своим трагизмом. Владимир Иванов поступил во ВГИК, мальчишкой пройдя войну, был тяжело контужен. Еще студентом снялся в роли Олега Кошевого. Сыграл замечательно, на грани нервного срыва, глубоко вжившись в образ героически погибшего молодогвардейца. Но дальше карьера киноактера у Иванова не сложилась. Ролей ему не предлагали, был рад случайным эпизодам. Многие десятилетия жил, в основном, тем, что ездил по стране с роликами из «Молодой гвардии», выступая перед зрителями в самых глухих уголках Союза. Образ героя-молодогвардейца навсегда стал его вторым лицом. Со временем пристрастился к спиртному. К тому же начали сказываться последствия фронтовой контузии. Не сложилась у него и личная жизнь. И психика Иванова не выдержала. В минуты нервных срывов он переставал отличать кино от жизни, считал себя выжившим после войны Кошевым, а Тамару Федоровну, сыгравшую в фильме мать Олега Елену Николаевну, своей родной матерью. Он звонил ей, жаловался на судьбу, случалось, плакал. Макарова, как могла, успокаивала его, называла Олегом, сыном. Свидетелем такого разговора случайно стал и я.
Умер Владимир Иванов через несколько лет, почти одновременно со своей кинематографической матерью Тамарой Федоровной Макаровой.