Утрата
Високосный-2012 начинает собирать свою жатву?
Многие наши читатели 15 ноября прошлого года были на выступлении Тимура Шаова и его команды – двух замечательных музыкантов, Сергея Костюхина и Михаила Маховича. Помимо песен Тимура зрителям, вероятно, запомнились ироничные и ернические диалоги с подколами между Шаовым и Костюхиным, мизантропом Костюхиным.
Прошло только два месяца, и вот 20 января получаем короткий E-mail от Тимура Шаова: «Увы, повод для этого послания не веселый. Вспоминайте Сережу, он был замечательный человек и классный музыкант. Умер сегодня в Питере, похороны в понедельник». На вопрос, что случилось, последовало уточнение: «Умер в Питере, острая сердечная недостаточность. Беда! Человек он был штучный, музыкант великолепный».
Тимур сам предложил сделать интервью о Сергее с ним и другом Сергея еще со школьных лет Марком Фрейдкиным. Интервью с Тимуром – ниже, а Марк Фрейдкин на просьбу рассказать о своем друге прислал нам написанные при жизни Сергея заметки о нем, которые вошли в книгу «Искусство первого паса». В тексте Марк Фрейдкин называет Сергея Костей; понятно, что это от фамилии «Костюхин», и это было его школьное прозвище. Читайте эти заметки ниже.
– Тимур, а что случилось-то? Он болел, или это произошо совершенно неожидланно?
– Нет, не то, что неожиданно, он, конечно, болел: более 20 лет сахарный диабет и так далее, и сосуды страдают при диабете, и сердце не выдержало... Хотя и плохое здоровье было, но такие вещи всегда неожиданно происходят. Вот, сердце...
– А он еще, наверное, один был в Питере?
– Нет, он был у своих приятелей. Слава богу, конечно, что он не помер один где-то в квартире. Они пытались «Скорую» вызвать, но «Скорая» ехала почти час...
– Когда началось ваше творческое содружество? По-моему, поначалу ты выступал с ним одним, Миша присоединился позже?
– Да, Миша позже на несколько лет, с Серегой мы начали... Сейчас я тоже смутно помню... Я переехал в 99-м году. Видимо, в 2000-м году, потому что в 2001-м мы уже на Камчатку поехали. Да, в 2000-м году, причем, познакомились мы так. Они с Фрейдкиным пришли в «Московские окна», они там выпускали свою первую кассету, и я там был – тоже выпускал свой диск. Потом, когда они ушли, мне дали послушать их песни, мне очень понравилось, и я сказал, что следующую пластинку я хотел бы с этими ребятами записать. И следующая пластинка была так записана, это «Верните, твари, оптимизм!»
Я тогда приезжал и уезжал, приезжал из Архыза по каким-то медицинским делам, записывал параллельно – у меня было буквально два-три недели на запись, потому что я то на повышение квалификации приезжал и урывал время, то отпуск брал – и вот мы записали тогда первую пластинку с ними вместе. Это была уже моя третья пластинка. Это был 98-й, уже перед переездом в Москву, или даже начало 99-го...
А когда я переехал, уже сам Серега ко мне подошел и сказал – вот я человек вольный, преподаю гитару детям в школе, я бы хотел с вами поиграть, поработать. Я говорю – почему бы и нет? И мы с ним начали работать. Я приехал к нему домой, мы разучили какой-то репертуар, он диски слушал, а потом, как сейчас помню, был первый концерт в «Гнезде Глухаря», мы вместе играли, он еще электрогитару привез с собой, какие-то эффекты были, то есть, первые концерты мы еще экспериментировали. Так оно потихонечку покатилось, покатилось, а потом уже Миша... Честно говоря, я сейчас не могу даже вспомнить, когда Мишка появился.
– В 2002 году на концерте в Израиле ты еще с Сергеем одним был.
– Да, еще в 2001-м я ездил сам в Америку...
– Вообще сам?
– Да, мы уже играли с Серегой, но сложно было с визами.
– Расскажи о нем, скажем, так: Сергей Костюхин – человек и музыкант.
– Да, но понимаешь, сформировался он как человек и музыкант до моего знакомства с ним, поэтому первую часть – надо будет попытать Марика Фрейдкина, а вот после моего знакомства... На момент нашего знакомства он еще преподавал в музыкальной школе гитару. Параллельно он еще преподавал, и мы играли концерты – полгода, наверное, или год он еще работал. До этого – я могу коротенько сказать – что он закончил английскую спецшколу, девятую московскую, потом он закончил филологический факультет пединститута, потом он скрыл свое первое высшее образование для того, чтобы поступить в музучилище. Потому что не разрешалось тогда два высших образования. То есть, второе должно было быть платное или что-то такое – в советское время. Поэтому он скрыл, поступил в училище, он его почти кончил, я не помню точно, ушел с последнего курса, кажется. В общем, у него было филологическое и музыкальное образование.
Как человек – сейчас уже можно смело говорить – мне он дал не меньше, чем я ему, возможно. Я ему – внешние какие-то вещи, работу, поездки по миру, известность и так далее... То, что я называл его «мизантроп», значит, что он был человеком с повышенными требованиями к людям, я бы так сказал... И я жил с оглядкой на него. И песни я писал с оглядкой на Серегу, потому что какой-то вот пошлости – он не допускал. Конечно, он не мог сказать – «это я играть не буду» – но если он покривится... Он честно говорил: это поросятина. Поэтому я, особенно последние годы, жил сильно с оглядкой на Серегу.
Он действительно не любил пошлости. Иногда это у него зашкаливало... Есть очень мало произведений искусства, которые прошли бы его контроль. Для него вершиной были «Битлз», из поэзии в последние годы он очень Бродского полюбил, то есть, такие вот ориентиры – «Битлз» и Бродский – не меньше.
Если кино взять... Я помню, мы с ним схлестнулись в споре, хороший ли фильм «Москва слезам не верит». По-моему, прекрасный фильм. А для Сереги это было пошлостью, советизмом и так далее... Мы с ним на этой почве очень сильно повздорили. И так ко всему у него были повышенные требования. И для меня лично это было очень хорошо. То, что я не ушел в какую-то «поросятину», выражаясь Серегиным языком, во многом тоже его заслуга.
– Кстати, в оценке фильма «Москва слезам не верит» я солидарен с Сергеем.
– Я так и думал.
– Так он переубедил тебя?
– Нет. Но поколебал мою уверенность. По крайней мере, я понял, что он имел в виду.
– А какое количество, как ты думаешь, твоих стихов и песен соответствовали его высоким критериям?
– Ты знаешь, конечно, не 100 процентов. Но, в принципе, он не стал бы изначально работать... Почему он ко мне и пришел. Не потому, что ему работа нужна была. Я помню, как он мне рассказывал, его первые впечатления, когда он попросился ко мне просто на концерт. Мы записывали пластинку вместе с ним – еще мы вместе не работали на концертах, просто это был музыкант, который приходил и играл в студии. Он говорит: я хочу на концерт. Потом рассказал: в ЦДХ пришел, зал, люди собрались, довольно много, и этот с гитаркой со своей, ну, чем он может удивить? И, говорит, меня проняло. Проняло, иначе бы он не стал со мной работать, это действительно такой человек.
– Ты несколько предвосхитил мой следующий запланированный вопрос. На человека, общающегося с Сергеем первый раз, он может произвести впечатление этакого простого парня, не дурака выпить. Но скоро начинаешь понимать, что человек он очень образованный. Я помню, в первый ваш приезд, два года назад, когда мы ходили по Старому городу, он делал какие-то очень короткие комментарии по поводу нюрнбергской архитектуры, и его уровень сразу становился понятен.
– Ну, конечно, он очень непростой был. Он был уникальный. Очень широкий кругозор. У нас с ним очень сильно совпадали вкусы, в плане – вкусы на музыку, на литературу. Во время записи, я был уверен, если какой-то момент сомнителен для меня лично, и придет Серега – не сговариваясь – мы укажем одинаково: вот здесь, вот здесь и вот здесь, это надо бы переписать. Абсолютно совпадали, понимаешь? В этом смысле работать с ним для меня было очень хорошо, потому что мы смотрели в одну сторону.
А в плане эрудиции это был чрезвычайно начитанный, невероятно эрудированный человек. Действительно, первое впечатление... А он же всегда молчал. Он же молчун, мизантроп. Пока человека не узнает, молчит. Он с друзьями близкими разговорчив. Я не скажу, что я был его близким другом. У него были люди, с которыми он 40 лет дружил... А у нас работа. А когда работаешь долго вместе – это как пожилые супруги: любви особой нет, но совместная деятельность, поэтому терпим друг друга и так далее... Так что мы с ним были, как старые супруги, я бегал, смотрел – как жена, смотрел, чтоб он не выпил лишнего. А с друзьями он был разговорчив.
А особенно на гастролях, первое время, знаешь, как было? Живем же где-то по домам, нас люди принимают – знакомимся: это вот Тимур Шаов, а это музыканты его, а, ну да, здрасьте-здрасьте... А потом день, два, если где-нибудь задержимся, и уже: Сереженька, Сереженька... Если Серега за столом сначала молчал, потом мог выпить и что-нибудь сказать – тост или что-нибудь – и тогда народ начинал прислушиваться, чтó музыкант Тимура говорит, а потом, оказывается, что он такая личность, что Тимур отходил на второй план. Уже когда уезжаешь, уже тогда – Сереженька, Сереженька... Люди его любили абсолютно независимо от меня. Как музыканта и как человека.
Хотя у него тараканов было – куча, огромная. У кого их нет? У него было много и тараканов, и нарциссизм легкий, и слишком завышенные требования к людям предъявлял, иногда мог быть беспардонным... То есть, если не любит он авторскую песню, куда-нибудь приезжаешь, а там встречают нас... Какой-нибудь клуб, КСП, авторские песни, все это настоящее, а он может ляпнуть, что я терпеть не могу авторскую песню. Там висит фотография какого-нибудь известного барда, на которого – видно! – хозяева молятся, а он посмотрит: так это ж говно полное! То есть, мог вот так вот ляпнуть, я его бил ногой под столом – помолчи, видишь, людям нравится, чего ты лезешь со своими оценками?
– Ну, теперь мне понятно, почему в Германии вас КСПешники не любят.
– Да, ну, конечно, конечно! В Германии авторская песня – это же священная корова. А Серега относился очень просто к этому. Для него были «Битлз», а что такое авторская песня, для него это...
– Но твое творчество все-таки ближе к авторской песне...
– Ты знаешь, судя по тому, что Серега со мной работал, с удовольствием записывал песни – вряд ли. Я имею в виду, по какому-то духу, все-таки авторская песня, ну, сейчас мы уйдем в такие дебри...
– Авторская песня – это все-таки прежде всего тексты...
– Ой, сейчас мы уйдем в такие дебри.
– А на «Мизантропа Костюхина» он поначалу не обиделся? И насколько песенный образ соответсвует его характеру?
– Абсолютно не обиделся. Он был человек естественный. Он понимал, что немножечко это было наше шоу на двоих. Такой вот разухабистый разбитной Тимур Султаныч и его полная противоположность, такой вот мизантроп... Рыжий и белый клоун. Он и подыгрывал. Хотя он и в жизни был, я не скажу, что человек-праздник, но, тем не менее, не настолько уж он ненавидел людей, как я это все расписывал. Это часть шоу.
– А его пристрастие к выпивке ускорило его уход?
– Старинная русская болезнь, которая свела в могилу огромную массу народа, очень талантливого... Серега очень ругался, потому что не любил, когда ему делали замечания по этому поводу.
– Но ты пытался ему говорить... Ты и мне говорил, чтоб я ему не сильно наливал.
– Естественно, я всех предупреждал, ребятки, вы как-то это... Он сам-то найдет, но специально наливать не надо.
– Была какая-то причина такого пристрастия или просто вот, в русской традиции?..
– В русской традиции. Я его прекрасно понимаю. Я сам в молодости очень это дело любил, и не потому, что причина была. Такое общение с миром через это дело. Но все должно быть в меру, у Сереги, к сожалению, этой меры не было.
– Он никогда не был женат?
– Нет, почему, у него была жена, Лариса, он разведен.
– А дети были?
– Нет, детей не было.
– То есть, у него из близких – я нашел эту информацию в интернете – только сестра?
– Да, Марина.
– А что, действительно, Глеб Павловский – ее муж?
– Да, но они, по-моему, разведены уже.
– Напоследок – общий вопрос. Ты знаешь, вот 20-го умер Костюхин, буквально через два дня нам позвонили, что умер один из наших постоянных авторов, живший в Аахене. Это что, високосный год начал собирать свою жатву?
Черт его знает... До этого еще 7 января умер Виталик Калашников – есть такой замечательный поэт, кторого и в авторской песне очень хорошо знают, потому что он все время был в этом кругу, всегда, на всех фестивалях, на его стихи есть много песен. Не знаешь? Вот, например:
В старой песенке поется:
После нас на этом свете
Пара факсов остается
И страничка в интернете.
Вот это его. 7 января. Невесело начался год.
О Сергее Костюхине
Почему-то в последний год я все чаще думаю о Косте, моем давнем друге и партнере по игре, ученике и учителе, антагонисте и единомышленнике, многолетнем соавторе по песням, письмам, жизни и молодости. Когда-то наша близость была почти эпической. Мы редко где появлялись порознь и по большей части воспринимались окружающими только в комплекте. И хотя каждый из нас и в отдельности был вполне самостоятельной и боеспособной творческой единицей, мы настолько удачно оттеняли и дополняли друг друга, что предпочитали, что называется, жить и работать вместе. Мы были хорошей парой, яркой, контрастной и запоминающейся: он – чуть помоложе, я – чуть постарше (причем он к тому же до самого последнего времени всегда выглядел моложе своих лет, а я – старше своих, так что эта разница в возрасте как бы увеличивалась и бывали даже курьезные случаи, когда нас принимали за отца и сына); он – с характерной славянской физиономией, я – с не менее характерной еврейской; примерно одного роста, но он – стройный астеничный кареглазый холерик (в зрелые годы – сахарный диабет по первому типу), а я – толстый, вальяжный, голубоглазый меланхолик (соответственно, диабет по второму типу) – и оба молодые, нахватанные, остроумные, раскованные, артистичные и большие любители, как теперь говорят, приколоться. И даже дни рождения у нас были почти в один день.
Что же касается творческой стороны дела, то здесь наши функции можно было – разумеется, в достаточной степени условно – разделить следующим образом. Формальным лидером нашего маленького коллектива (особенно, на раннем этапе) был, скорей всего, я – то есть, это я в большинстве случаев определял общий замысел и форму будущего произведения или даже предлагал для совместной обработки что-то уже более или менее готовое. А неформальным лидером (особенно ближе к концу нашей совместной карьеры) был, конечно же, Костя с его небезошибочным, но яростным эстетическим темпераментом, умением найти нужную деталь или оттенок, непосредственностью и точностью восприятия и, наконец, уникальным внутренним слухом, который всегда помогал загнать в разумные рамки мой излишний академизм и сохранившуюся, увы, до сих пор тягу к версификационной перенасыщенности. И когда (кстати говоря, реже, чем это можно было предполагать) у нас возникали разногласия по поводу какой-то строчки или музыкальной фразы, последнее слово, как правило, оставалось за ним.
Не знаю, почему я вдруг заговорил о лидерстве – мы всегда были достаточно доброжелательны и ироничны по отношению друг к другу, чтобы между нами никогда и ни в чем не возникало ни малейшего намека на соперничество. Ни в быту, ни в игре, ни в совместном творчестве. Мы даже ухитрились за все эти годы ни разу не увлечься одной и той же особой противоположного пола – в этом вопросе наши вкусы, кажется, совершенно не совпадали. И как-то само собой получалось, что в тех небольших, но эффектных спектаклях, которые мы почти безотчетно и безо всякого умысла порой устраивали на благодарной публике, каждый из нас, по возможности пышно распуская собственные перья, не забывал при случае подыграть партнеру и уж во всяком случае старался сорвать аплодисменты не в ущерб ему – впрочем, с течением лет Косте совершенно перестали нравиться эти школьные дивертисменты. Хотя, конечно же, в некоторых житейских и творческих ситуациях нам не однажды случалось по разным причинам оставаться недовольными друг другом и открыто это недовольство высказывать – или не высказывать. Бывало всякое.
В пору нашей общей молодости творческая энергия нас буквально распирала, и нам чуть ли не ежедневно требовалось как-то выпускать пары. А поскольку в нашем артистическом и социальном самосознании безоговорочно преобладал воинствующий «пиндемонтизм» (не знаю, уместно ли здесь ссылаться на Пушкина, но так мне сейчас пришло в голову назвать очень распространенный в те принудительно романтические годы комплекс умонастроений творческой молодежи, который в теперешнее время уже утратил, кажется, свою актуальность) и самая мысль об официальном или даже неофициальном признании (в нашем тогдашнем представлении это было почти одно и то же) казалась нам недостойной и даже смехотворной, мы искали и с успехом находили свою аудиторию, что называется, приватным порядком и вели в этой связи, весьма богемный образ жизни, чему в немалой степени способствовало и наше, мягко говоря, не слишком определенное социальное и имущественное положение. Полностью манкируя в этой связи своими обязанностями перед обществом, мы чуть ли не ежедневно мотались по всей Москве, неустанно концертируя на пьянках и вечеринках в самых разношерстных компаниях (в качестве незаменимых специалистов в застольном деле нас приглашали на свои хэппенинги даже не очень близкие и не слишком хорошо знакомые люди), много пели, много пили, а если предоставлялась возможность, и закусывали. Помнится, по этому поводу мы тогда писали в одном из наших многочисленных поэтических посланий что-то вроде:
За ростом благосостоянья
Растут потребности у нас,
И мы уже не в состоянье
Пить без закуски каждый раз.
А наша емкая зарплата
(По два с полтиной в день на брата)
Дает возможность выбирать
Лишь между выжрать и пожрать.
И мы, конечно, выбираем,
И знаком пищу отвергаем,
И тихо, гордо умираем...
Естественно, будучи, с одной стороны, соавторами в целом ряде музыкальных, литературных и всяких других артистических начинаний (многие из которых в той или иной степени даже удались), а, с другой стороны, людьми во многом противоположными и зачастую имеющими полярные взгляды на творческий процесс и на его конечный результат (что, как это ни странно, нисколько не мешало нам иметь общие художественные пристрастия и насочинять вместе чертову прорву всяких забавных штучек), мы в свободное от основной работы время довольно часто и неплодотворно спорили о природе художественного дарования и художественного творчества. Проблематика этих споров была не слишком оригинальной, да и велись они по большей части в терминах весьма далеких от академической эстетики. В самых общих чертах и оставляя за скобками массу непередаваемых в письменной речи нюансов и тонкостей (составлявших, быть может, основу наших разногласий), главные тезисы спорящих сторон сводились примерно к следующему: я со свойственным мне консерватизмом и осознанной тягой к традиционализму маловразумительно и, как я понимаю сейчас, не слишком основательно утверждал, что талант и творчество – это только то, что дает на выходе какой-то более или менее завершенный продукт – произведение искусства, созданное, чтобы в той или иной форме, на той или иной стадии готовности быть вынесенным на суд публики, невзирая даже на то, что она, конечно же, ужасная дура и никакого понятия не имеет. А Костя, стихийный романтик и интуитивист, отчасти основываясь на упомянутой дефиниции публики, доказывал мне, что искусство – это только сам процесс творчества и самосовершенствования. Причем, главная его движущая сила – это постоянное недовольство собой и пресловутым конечным результатом, который уже хотя бы поэтому – вещь совершенно не обязательная и ни в коем случае не могущая быть самоцелью. Получится – хорошо, а нет – так ничего страшного. Движение – все, конечная цель – ничто. Причем сам артист не имеет морального права выносить свое творение на публику, если видит в нем какие-то недостатки... «А поскольку эти недостатки он видит всегда, – подхватывал я, – то...» – «Любую мысль можно довести до абсурда», – обижался Костя...
Словом, спор этот был совершенно пустым, схоластическим, беспредметным (как, впрочем, и вообще большинство подобного рода споров) и не имеющим никакого отношения к вполне реальным творческим проблемам, которые каждый из нас в то время пытался для себя решить. Но «под грудою словесной шелухи» в нем скрывалось какое-то изначальное, неуловимое и неумолимое противоречие, стоявшее между нами (неумолимое прежде всего потому, что оно определялось не принципиально химерической правотой или неправотой кого-то одного из нас, – это-то как раз было абсолютно несущественно, ведь, по правде говоря, не раз случалось, что в горячке наших не всегда трезвых дискуссий мы вполне могли меняться местами и с таким же азартом отстаивать почти противоположные позиции – а тем, что оно есть и с ним ничего нельзя поделать). И мы оба это хорошо чувствовали.
Потом наши дороги стали постепенно расходиться. Пытаться объяснить, как и почему это случилось, – слишком долгая и слишком невеселая песня, да и едва ли в ней удастся обойтись без фальшивых нот. Так что лучше просто ограничиться констатацией того, что это, увы, произошло. Произошло отчасти вследствие чисто житейских коллизий, но во многом и благодаря вышеизложенным и многим другим творческим разногласиям. А дурацкий наш спор так и остался неразрешенным (причем, насколько я могу судить, каждый из нас в своем дальнейшем творческом пути не слишком последовательно придерживался юношеских теоретических установок), если не считать его разрешением печальный, но от этого не менее бесспорный факт, что в творчестве мы оба, кажется, по большому счету потерпели фиаско, и если, конечно, сейчас еще не рано подводить окончательные итоги. Хотя и Костя, и я – в большей степени, разумеется, он – были явно не бездарны. Нет, мы, боже упаси, не оказались в искусстве полными ничтожествами – кое-какую нетленку нам худо-бедно удалось накропать вместе, кое-что каждый из нас сумел накреслить по одиночке, да и вообще мы оба, говоря без ложной скромности, стали не последними людьми в своем деле, что, согласитесь, тоже получается не у всех. Но, думаю, в молодые годы мы бы едва ли согласились с такими бескрылыми перспективами. Я, в частности, имел куда более далеко идущие амбиции и вне Пантеона своего литературного будущего просто не представлял. Поэтому, говорить о фиаско я, по всей видимости, и вправе применительно лишь к себе – у Кости в соответствии с его пониманием вопроса вполне может оказаться и другое мнение на свой счет.
Почему я решил рассказать эту до последней степени банальную историю? Скорей всего только потому, что она произошла со мной и моим старым другом, причастность к не слишком счастливой и явно не сложившейся судьбе которого я болезненно ощущаю до сих пор. Я почти уверен, что вчуже такой тривиальный сюжет меня бы нисколько не тронул.
Сергей Костюхин и Марк Фрейдкин
Марк Фрейдкин,
автор – поэт, прозаик, переводчик,
автор и испонитель песен